Текст книги "На темных аллеях (сборник)"
Автор книги: Татьяна Тронина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Пятое чувство
Конечно, все знают, что не насытится око зрением и не наполнится ухо слушанием, но не особо верят древним мудростям, ибо знают: многие, даже самые прекрасные вещи – очень быстро надоедают. Тогда и глаза сами собой начинают смотреть в сторону, и уши хочется закрыть ладонями.
Нет, хорошего должно быть понемногу. Лучше по чуть-чуть и изредка, а не то захлебнуться можно. Но не все могут следовать этому правилу.
Вот взять, например, Григория Петровича. Он до безумия любил свою жену.
Сам Григорий Петрович – человек простой, изощренным интеллектом не обремененный – в отличие от своей супруги, историка и страстной книгоманки. Кандидата наук, между прочим!
А он – сантехник в ЖЭКе. Афоня! Как же они сошлись? Лед и пламень, волна и камень…
Тем не менее сошлись и прожили вместе много лет, и у них был взрослый сын, который жил уже самостоятельно, отдельно.
Григорий Петрович до безумия обожал свою жену. Он почти каждый день выполнял супружеский долг.
Вы скажете – неправда, не бывает таких сильных чувств после стольких-то лет супружества, они возможны только в юности. Все эти страсти, постельные подвиги… Ибо редко кто способен долго держать одну высокую ноту. Заканчиваются цветы и поцелуи, нежные слова и объятия, и начинаются шлепанцы, бигуди, халаты и тренировочные, зевание друг другу в лицо, шкворчание трески на раскаленной сковородке, сдержанное раздражение…
Но к Григорию Петровичу зевки и шкворчание не имели никакого отношения. Афоня Афоней, а любить он умел.
Хотя, в сущности, жена Григория Петровича внешне выглядела обыкновенно. У нее было бледное, невыразительное, но не лишенное приятности личико – как на блеклых картинах Борисова-Мусатова, стандартная, чуть припухлая фигурка, негустые русые волосы… Пожалуй, самым большим достоинством супруги являлась ее невероятная чистоплотность. А еще женщина уважала парфюмерию.
Во времена бедной юности от молодой супруги нежно и ненавязчиво пахло лишь югославским шампунем да отечественным ромашковым кремом. Но после того как наступило товарное изобилие, жена Григория Петровича позволила себе развернуться.
Шампуни, бальзамы, кондиционеры, гели, кремы, маски, примочки, присыпки… весь дом был забит этой ерундой, которую столь усердно рекламируют средства массовой информации. Григорий Петрович то и дело натыкался на эти плоды цивилизации в своем доме, иногда даже в самых неожиданных местах. Однажды, торопясь на работу, он искал носки. В стопке белья он нашел коробочку с загадочной надписью и очень затейливой крышкой. Любопытно стало – что сие такое? Мужчина вертел ее и так и сяк, пока коробочка вдруг не взорвалась в руках и не осыпала его с ног до головы розовой пудрой, которая пахла нежно, печально, по-восточному томно… Григорий Петрович чистил свою униформу и ругал себя за любопытство. А потом начальство в ЖЭКе сделало ему нагоняй за опоздание. В другой раз супруг перепутал оливковое масло с шампунем, плеснул его в салат и, принюхавшись, схватился за голову… А случаев, когда он путал гель для душа с пеной для ванны или мыло для рук со специальным мылом для похудания – и вовсе несть числа.
В этой вечной борьбе со средствами гигиены Григория Петровича утешало только одно – что его жена всегда была нежна, ароматна и бархатиста на ощупь, что не существовало на ее теле уголка, который не был бы тщательно промыт, намазан специальным, только для этого уголка придуманным кремом, припудрен и сбрызнут дезодорантом. Она не любила резких запахов, да и не было их у хорошей косметики – только поэтому от жены Григория Петровича никто не шарахался. Лишь легкое облачко цветочного, медового аромата всегда следовало за ней, вызывая у окружающих удивленную, бессознательную улыбку.
Может быть, именно поэтому Григорий Петрович столь сильно любил свою жену? Как садовник – розы в своем саду? Он все время думал о жене и, когда ее не было рядом, он нетерпеливо ждал ее, и крылья его носа непроизвольно подрагивали. Не было большего наслаждения, чем раздевать ее, приблизившись щекой к ее телу, и вдыхать его запах. Шея ее пахла медом, грудь – розовыми лепестками, живот – клубникой, руки – луговыми цветами, колени – ванилью, ступни – шалфеем… О, никакой Давид с его псалмами не могли сравниться с этой поэмой, какой было тело жены Григория Петровича, скромные библейские радости затмевались достижениями современной парфюмерии. А самый укромный уголок ее тела пах чайным деревом на основе эфирного масла. Это чайное дерево разводилось в воде перед употреблением, но даже в самых ничтожных пропорциях оно будоражило обоняние – запах дыма и бальзама, запах колдовства и тайн… Добравшись до этого местечка, Григорий Петрович замирал, и невольные слезы восторга начинали литься из его глаз. Свои обонятельные экспедиции Григорий Петрович совершал очень часто. Как уже упоминалось – почти каждый день.
– Ты, Гриша, словно мальчик, – недовольно стала говорить его жена-интеллектуалка, – я очень за тебя рада, мало кто из мужчин может похвастаться такими достижениями в твоем возрасте, но… Я-то уже тоже не девочка давно. Мне уже скучновато заниматься одной только любовью. Поговори со мной. Расскажи мне что-нибудь…
Григорий Петрович немедленно приободрялся и рассказывал какую-нибудь байку на профессиональную тему. Он был кладезем информации на жилищно-коммунальные темы. Рассказав, он вновь клонился к телу своей жены и подрагивал ноздрями…
– Почему ты не читаешь книг? – как-то раз спросила его жена. – Надо жить духовной жизнью. Мне скучно с тобой…
Это слово – «скучно» – стало все чаще и чаще преследовать Григория Петровича. Он ничего не понимал. Он считал себя прекрасным мужем. Ну и что, что не кандидат наук, зато верный и непьющий. Чего еще женщинам нужно?
Но однажды, придя домой, он обнаружил, что жена его ушла. Она оставила записку, где объяснила, что нашла человека, с которым ей интересно и который видит в ней не только женщину, но и человека тоже. Профессор Дальский с кафедры Средневековья.
…Долго Григорий Петрович не мог прийти в себя. Все ходил вечерами по опустевшей квартире, прижимал к груди забытые женой вещи… Запахи и ароматы таяли постепенно. Только из шкафчика с постельным бельем неизменно пахло розой – нежно, печально, томно, – и запах этот бередил душу.
И вот однажды случилось неожиданное. Жена позвонила ему! Она говорила долго и непонятно, но смысл ее речи сводился к тому, что она жалеет о своем поступке. В ее новой жизни все было хорошо, и профессор Дальский любил ее.
Но что же тогда произошло? Бывшая жена и сама не могла понять. Просто стала она вдруг томиться по молчаливым и неиссякаемым ласкам Григория Петровича, захотела вновь стать растением, цветком, к чьим бутонам склоняется верный садовник. Да, ее новый муж говорил с ней, и все на темы интересные, острые, интеллектуальные, но слова неожиданно стали не нужны ей. Слова пусты. Слова скучны.
Слушая это путаное, изящное лепетание, Григорий Петрович обливался слезами и молчал. Он вспомнил, как по утрам будил свою неверную супругу – и она вся мягкая, бархатистая, неяркая, лоснящаяся – ничем не пахла, вернее, почтине пахла, отдав долгой ночи свои ароматы. Но потом, после ласк, покрывшись легкой испариной, она дивно будоражила обоняние, словно в жилах у нее текла не кровь, а парфюмерный раствор. Григорий Петрович шутил тогда, что, наверное, может не тратиться на одеколон, а брызгаться ее мочой. И слышал в ответ негодующий вопль: «Фи, Гриша, какая гадость!» Хотя почему гадость, если он любил в жене ВСЕ. Любил раньше. Но не сейчас! Теперь-то от нее будет нести профессором Дальским и грязным Средневековьем.
– Нет, – сказал Григорий Петрович, когда неверная жена закончила свой покаянный монолог и намекнула, что могла бы вернуться к нему прямо сегодня. – Нет. Ничего не получится. Тебя осквернили. Я к тебе не смогу больше прикоснуться…
Теряя сон
Самый главный праздник (у нас, в России) – это все-таки Новый год, а не день рождения или прочие юбилеи. Новогоднюю ночь ждут практически все. Ждут чуда. Сказки. Возвращения в детство.
Елки, игрушки, подарки… В отделы красочной упаковки выстраиваются длинные очереди – и там разлетается пестрая фольга, шуршит золотая тесьма, поскрипывают липучки на бумажных цветах. Все хотят красоты. Самую простенькую безделушку там завернут как конфетку. Разноцветным дождем сыпется конфетти, и вместе с ним витает в воздухе предчувствие счастья.
А вечером 31 декабря наступает пик предновогодней эйфории.
…Катерина Сергеевна, интересная дама тридцати двух лет, для родителей – Катенька, для друзей Катюша, а для мужа просто радистка Кэт, под этот Новый год была тоже полна приятных предчувствий. Хотя куда больше? Практически все, чем должна обладать счастливая женщина, у нее уже имелось. Но хотелось большего, а чего именно – пока непонятно…
Часу в шестом вечера ее муж, молодой и уже очень известный художник Протасов, вздумал стряпать свой знаменитый плов по рецепту бабушки, артистки, эвакуированной во время войны в Самарканд. Гостей ждали к двенадцати, телевизор смотреть было скучно, елку уже нарядили, и Катерина Сергеевна вышла во двор, прогуляться.
Падал снег.
Катерина Сергеевна ходила по квадратикам света, льющегося из окон, и невнятно мурлыкала какую-то мелодию. Она дошла до конца дома, а потом повернула обратно.
На припорошенном асфальте были четко отпечатаны следы ее сапожек. Молодой женщине вдруг взбрело в голову, будто это не ее следы, а кто-то невидимый преследовал ее. Так она и ходила вдоль дома, то и дело зачем-то оборачиваясь назад, на свои следы.
Двор был тупиковым, с автоматическими воротами – лишь припоздавшие жильцы да гости пробегали иногда мимо Катерины Сергеевны к двум темным подъездам, и все – с пакетами, с туго набитыми сумками.
Заехал на служебном рафике во двор сосед с нижнего этажа, крикнул вслед Катерине Сергеевне что-то веселое, она обернулась, машинально махнула рукой. Потом, подминая сыпучую порошу, вырулил из ворот Аркашка Веселаго на своей вишневой «реношке».
– С наступающим! – тоже крикнул он, выскакивая из машины.
Катерина Сергеевна ответила. Они с Аркашкой были когда-то одноклассниками. Обычная школьная, дворовая дружба.
– Чего не дома?
– Так… свободная минутка. Протасов плов готовит, – ответила она, подходя ближе. Аркашка энергично счищал с машины снег широкой щеткой.
– Закуривай, – предложил он.
– Забыл, я не курю.
– Тогда вот что… – Аркашка запыхтел, полез куда-то под сиденье, достал плоскую армейскую фляжку. – Друг привез прямо из Агдама. Стаканчик… Нюхай! Каково, а?
Катерина Сергеевна задумалась, сунув нос в пластиковый стакан. Аркашка смачно отхлебнул прямо из горлышка.
– Мамаша ждет… ну да ладно, – мужчина опять полез куда-то в глубины своей машины, достал лимон, перочинным ножичком отмахнул ломтик, обмакнул его в открытую банку растворимого кофе, кинул в рот. – Чего смотришь, учись!
Катерина Сергеевна, наконец, решилась:
– И мне лимончика…
После, отхлебнув коньяка и закусив, спросила, не чувствуя языка:
– А что же, сладкого у тебя нет?
Аркашка сделал успокаивающий жест и приложился к фляжке второй раз.
– Садись в машину, а то холодно чего-то, – он плюхнулся на переднее сиденье. Катерина Сергеевна села за руль, но дверь до конца захлопывать не стала:
– Я на одну минутку.
Аркашка достал с заднего сиденья коробку конфет, стал сдирать целлофан.
– А маме? – с ужасом вскричала Катерина Сергеевна, хватая за руки бывшего однокашника.
– Мамаше еще коробка, – кивнул он назад.
Они выпили еще по полстаканчика, закусили конфетами. Катерина Сергеевна почувствовала, как от желудка по всему ее телу разливается тепло, а мысли становятся четкими.
– Аркаша, за рулем пить нельзя, хоть мы и не едем никуда, – сказала она.
– Ерунда. Какие в этот час проверки… Да и двор у нас закрытый. Враги не прорвутся…
– Как Петечка поживает? – подумав, вновь спросила Катерина Сергеевна.
– Ничего, – равнодушно ответил Аркашка, разливая по стаканчикам в третий раз. Видно, мысли его бродили где-то далеко. Петечка был его сыном, чрезвычайно смышленым мальчиком шести лет, который жил отдельно со своей матерью, первой женой Аркашки. Со второй он развелся этим летом. – Ты брось. Ни к чему все эти любезности.
– Это не любезности, – усмехнулась она. – Мне правда интересно. А ты, Веселаго, скучный. Как был в детстве занудой…
Аркашка пожал плечами и стал давить кнопки на магнитоле.
– Одна реклама да шансон, – Катерина Сергеевна нахально полезла в бардачок, откуда вместе с бумагами, сигаретами и прочим барахлом посыпались диски. Она быстро перебрала их: – Что ты слушаешь, Веселаго, что ты слушаешь! Это музыка для чебуречной…
Аркашка вырвал у нее из рук диски, молча засунул их обратно.
– Кажется, ты позволяешь себе лишнего, мадам Протасова, – мрачно сказал он.
– Я знаю, с кем можно, а с кем нельзя. – Катерина Сергеевна легонько щелкнула его по носу.
– А ты знаешь, Протасова, что я всю жизнь мечтаю тебя убить?
– Убей, кто ж тебе не дает?
– …что более злокозненного существа я еще не встречал в своей жизни?
– А вторая жена Аллочка? – скромно напомнила Катерина Сергеевна.
– О, ей до тебя плыть и плыть. Помнишь, как в первом классе ты подложила мне на стул жвачку? А в третьем, помнишь…
– Брось! – перебила его Катерина Сергеевна. – Забыть пора о прошлом. Еще по глоточку, и я ухожу.
– Вот ты опять, ты опять! Разве так плохо вспомнить школьные годы, дурачества эти детские… Знаешь, ведь пятнадцать лет прошло.
– Неужели пятнадцать? – удивилась Катерина Сергеевна, пристально разглядывая содержимое своего стаканчика.
…Вместе с порывом снега из ворот выплыла чья-то высокая, худая, чуть сутуловатая фигура. Фигура держала перед собой коробку с тортом, лицо ее пряталось под капюшоном.
– А вот и Бутюкова собственной персоной, – сказал Аркашка, наклонившись к лобовому стеклу.
– Нелли? Утюгова! – крикнула Катерина Сергеевна, пытаясь отстегнуть ремень безопасности, которым она оказалась почему-то пристегнута.
– Тише. Тоже мне, школьные шуточки. У нее мать осенью умерла.
– Пардон…
Тем не менее фигура под мрачным капюшоном заметила возню в вишневой «реношке» и робким, семенящим, странным для высокого роста шагом подошла.
Аркашка открыл заднюю дверь.
– С наступающим, – церемонно пискнула Нелли, залезая в машину. – А, и ты тут, Катюшка…
Несмотря на ласковое обращение, голос у вновь пришедшей звучал как-то кисло.
– Коньячка? – спохватился Аркашка.
Пока Нелли отхлебывала из стаканчика, Катерина Сергеевна, полуобернувшись, рассматривала ее.
– Я сто лет не видела тебя. Как ты?
– Квартиру в Бибирево снимаю. Сегодня отца с бабушкой приехала навестить. В общем, неплохо.
Когда-то давно, в детстве, Нелли Бутюкова была прелестным ребенком. Ее даже снимали в кино, где она играла принцесс, эльфов и примерных девочек. Она почти не изменилась с тех пор, но что-то неуловимое мешало ей стать настоящей красавицей, мешало сдержать детские обещания. Вроде вылезла бабочка из кокона, а крылья так и не смогла расправить…
– Я видела твоего мужа по телевизору, – сказала Нелли своим чуть дребезжащим, кукольным голоском.
– Да, в Доме художников была выставка.
Аркашка хохотнул:
– Хорошо устроилась, Катерина! Небось, весь дом твоими портретами увешан?
– Ни одного. Ни одного, – Катерине Сергеевне этот разговор не нравился. – Я не люблю. Ну что за глупости, что за банальность – портрет жены художника… Налей мне еще, Веселаго.
– Ты счастлива? – спросила Нелли Катерину Сергеевну.
– А ты? – пожала та плечами.
Аркашка покрутил ручку у магнитолы:
– Как тебе такая музыка, Катюха?
– Ничего, сойдет… балерины из меня не вышло, но танцевать я все равно люблю.
– Станцуй нам, Катенька, разве не праздник сегодня…
– Еще коньяка, – сухо потребовала Нелли. – Отличная вещь, оказывается.
Катерина Сергеевна вдруг вспомнила, что когда-то давно, еще в школе, Нелли была влюблена в Веселаго, и над ней смеялись – Аркашка едва доставал ей до плеча. Она была бесплотной и эфемерной девочкой, он – уже тогда пузат и энергичен, с крепким румянцем, этакий купчик с Замоскворечья. Да, в школе ставили пьесы по Островскому…
– Станцуем вместе, – сказала Катерина Сергеевна, вылезая из машины.
Снег уже прекратился, вечер был теплым и темным. Где-то за соседними домами стреляли петарды. Свежие сугробы сверкали голубыми искрами. Нелли поставила свой торт на капот и пристально посмотрела на бывшую одноклассницу.
Аркашка усилил громкость.
– Это дурацкая музыка, – пробормотала Нелли.
– Нет-нет. Это сиртаки, греческий танец, – возразила Катерина Сергеевна.
– Сиртаки? – Аркашка опять захохотал.
Катерина Сергеевна схватила его за локоть, другой рукой притянула к себе Бутюкову.
– Руки кладем друг другу на плечи, а ногами делаем вот так. Глупые люди, этот танец можно танцевать всем вместе!
Родители Катерины Сергеевны действительно мечтали сделать ее настоящей танцовщицей, но она оказалась девочкой без честолюбия. Лет пять она стояла у станка, махала тонкой крепкой ножкой, разучивала фуэте и батманы, а потом в один прекрасный день без всякого сожаления и без всякой причины бросила.
Нелли смешно семенила, Аркашка неуклюже топтал снег, а Катерина Сергеевна толкала друзей, заставляя их приседать и двигаться под музыку. У Аркашки были лакированные пижонские ботинки темно-вишневого цвета – под машину, у Нелли – модный вариант унт. Угги. Нелли всегда была мерзлячкой.
Катерине Сергеевне, глядя на ноги своих друзей, становилось все смешнее и смешнее, она тоже стала выкидывать какие-то невероятные коленца, запнулась и повалилась спиной в сугроб, увлекая за собой остальных танцоров.
– Закопаем Аркашку в снег!
Тихонько повизгивая, Нелли вместе с Катериной Сергеевной принялись забрасывать его рассыпчатым нежным снегом, а он, едва шевеля руками, продолжал хохотать – до изнеможения, до икоты…
В это время хлопнула дверь, и из подъезда вышел Протасов.
– Стойте, стойте! – крикнула Катерина Сергеевна, бросая последнюю пригоршню Аркашке на лицо. – За мной муж пришел!
Нелли мигом остановилась и с немым изумлением уставилась на Протасова. Кажется, она видела его в первый раз.
– Красавец, да? – хвастливо сказала Катерина Сергеевна. – Не всем такой красавец может достаться. Он необыкновенный. Он похож на врубелевского Демона. Ну на того, на задумчивого, с вывернутыми руками… на фоне гор, что ли. Э, да вы совсем историю живописи не знаете!
Аркашка сел, вытирая кашне мокрое лицо.
– Красавец, – повторил он тоже с изумлением, глядя на Катерину Сергеевну. Хотя с Протасовым здоровался чуть ли не каждый день, во дворе.
В лифте Катерина Сергеевна чуть не заснула, положив голову на плечо своего мужа. Но потом пришли гости. Шампанское, салат оливье, торжественный вынос плова в настоящем восточном казане, поздравления Президента… Часу в четвертом в дверь кто-то позвонил, но Катерина Сергеевна проигнорировала. Она плясала для гостей фламенко, повязавшись бахромчатой шелковой скатертью и воткнув в прическу гвоздику. Маринист Полетов, лысый пятидесятилетний мужчина, ползал перед ней на коленях и пытался по-цыгански трясти грудью.
– Кто приходил? – спросила она потом у Протасова, задыхающаяся, румяная и совершенно ошалевшая от танцев и шампанского.
– Да этот твой, из соседнего подъезда. Хотел плов попробовать.
– Ну и?
– Да он лыка не вязал. За ним его мамаша тут же прискакала, забрала обратно.
– Какой пассаж…
Под утро вся компания высыпала на улицу. Запускали фейерверки, стреляли петардами. Катерина Сергеевна кидала в Протасова снежки и опять хохотала, хохотала во все горло. Один из снежков попал почему-то не в Протасова, а в чью-то высокую, худую фигуру.
– Утюгова, душенька, с наступившим уже!
Нелли выглядела мрачно и загадочно. В руках она держала бутылку шампанского, к которой время от времени прикладывалась. В лунном ярком свете она вдруг показалась Катерине Сергеевне невероятно красивой, какой и должна была стать уже давно. По подбородку Нелли, прямо на пальто, стекали ручейки шампанского. Катерина Сергеевна затормошила подругу, закружила – Нелли не отозвалась. Она была мертвецки пьяна.
– Я загадала одно желание, – наконец произнесла Нелли своим дребезжащим, кукольным голоском. – Но оно опять не сбудется, я знаю.
Индейское лето
В первых числах сентября Илья Антонович был вынужден встретиться с сестрой своей покойной жены. Бывшей первой жены.
Илья Антонович являл собой редкий в нынешнее время тип мужчины – его честность и щепетильность доходили до фанатизма – недаром его новая половинка, блондинка Анжела, частенько, с придыханием и полуприкрыв глаза, называла свежеиспеченного супруга – «мой рыцарь».
Илья Антонович не лгал, не лжесвидетельствовал, не давал пустых обещаний и, прежде чем начать новые отношения, обязательно заканчивал со старыми. Так было и в случае с первой женой, Катей.
Илья Антонович прожил с ней двадцать счастливых лет. Жили спокойно, без ссор и скандалов, Катя всегда слушалась мужа и без его одобрения никогда и ничего не предпринимала.
Детей они так и не завели – сначала слишком молодыми были, потом кризис в стране случился (до детей ли, самим бы выжить!), потом уже и лень – вроде привыкли к своему свободному существованию.
А потом Илья Антонович встретил Анжелу. И, как честный человек, с женой развелся, справедливо поделил имущество с бывшей супругой, ну а с Анжелой благородно оформил отношения в ЗАГСе.
Словом, никого мужчина не обманывал, все чин-чином, по-людски. И кто виноват, что Катя после их развода заболела и сгорела за каких-то пару месяцев? Никто. Просто судьба. Да это с любой сорокалетней женщиной может случиться!
…Ранний вечер дарил тепло, почти летнее. Солнце, небо, щебетание птиц. Легкий ветер гулял в золотых, еще густых кронах и бездумно бросал листья на светлый асфальт. Илья Антонович припарковал свое авто в переулочке, вышел. И вдохнул глубоко, с наслаждением. Благодать.
Несмотря на скорбную миссию и все события прошедших месяцев (когда Катя умирала), Илья Антонович ощущал сейчас небывалый подъем и счастье, ведь дома его ожидала молодая жена…
В одном из тихих двориков за Бульварным кольцом его встретила Нина Петровна. Илья Антонович дружелюбно улыбнулся бывшей родственнице и осторожно передал ей коробку из картона. В коробке хранился кузнецовский кофейный сервиз, после раздела имущества случайно попавший к нему. Сервиз принадлежал семейству покойной жены, а значит, прав на него Илья Антонович не имел. И он честно решил его передать настоящей наследнице.
– Спасибо, – церемонно поблагодарила Нина Петровна, явно стараясь скрыть свое удовольствие. – Я даже не надеялась… У меня для тебя тоже кое-что есть.
Она была всего на десять лет старше покойной Кати и очень похожа на нее, но седых волос было уже больше, чем своих собственных, черно-смоляных, и морщин очень много, и тусклый взгляд. Илье Антоновичу она показалась совсем старушкой.
Подул ветер, бросил в лицо желтые листья. Нина Петровна поморщилась, отряхнула волосы и вытащила из кармана свободной рукой конверт.
– Это от Кати, – сказала она. И помолчав, добавила: – Я забыла передать… тогда.
– Ого! – удивился Илья Антонович. Конверт показался ему очень толстым.
– Катя писала в последний месяц. Все сомневалась, отдавать тебе или нет. И я сомневалась. Но после того… – Нина Петровна бросила взгляд на коробку, – …решилась-таки.
Катя умирала без мужа, Илья Антонович присутствовал только на похоронах – и каким-то скомканным, неприятным было то последнее прощание. Вроде и не виноват, а сердце сжимается. И Нина смотрела тогда косо, словно хотела обвинить бывшего зятя – ты, дескать, Катю уморил своим уходом…
Но сейчас, верно, Нина смирилась, успокоилась. Попрощались они почти дружески.
…На бульваре он нашел свободную скамейку, распечатал письмо. Руки у Ильи Антоновича немного дрожали. Катя никогда не писала писем, зачем вдруг ей понадобилось сочинять это обширное послание? Может, она скрывала какую-то тайну всю жизнь?
«…я тебя обожаю. Знаешь, эти слова, наверное, стоит написать в прошедшем времени – ведь я знаю свой диагноз и знаю, что письмо это попадет в твои руки тогда, когда обо мне можно будет сказать только в прошедшем времени, но все равно – я тебя обожаю!
…не было ни минуты, ни секунды после нашего с тобой разрыва, когда бы я не думала о тебе, и это было как огонь внутри – он не затихал и в конце концов уничтожил меня.
Ты был прекрасен. Ты никогда не делал мне больно. Ты был верен, добр и нежен. Ты был честен. Ты не виноват, что разлюбил меня. Я же тебя люблю, люблю и обожаю, мой милый! Я люблю тебя до смерти».
– До смерти… Гм! – вслух произнес мужчина и поморщился. – Что значит в этом контексте – «до смерти»? Наречие или существительное с предлогом?..
Письмо было написано крупным, ясным Катиным почерком, и было еще много листов, но, прочитав первую страницу, Илья Антонович остановился. Он вдруг понял, что если сейчас он в себя все это впустит, то потом сойдет с ума. Он достал зажигалку и быстро, не раздумывая, поджег письмо. Когда пламя подобралось к пальцам, он отпустил его, и обугленные лоскутки полетели вдоль бульвара.
Он не позволил себе посмотреть им вслед и энергично зашагал в сторону Чистых прудов. Потом свернул в переулок, сел в свое авто и направился домой, к Анжеле.
Через пару дней он забыл о том письме. Потом были несколько хлопотливых лет – Анжела хотела детей, и они родили двух мальчиков-погодков. Потом Илья Антонович много и напряженно работал на новую большую квартиру.
Потом Анжела завела себе любовника, и Илья Антонович был вынужден расстаться с женой. Квартиру он оставил ей и детям. И, конечно, платил алименты исправно.
Опять много и напряженно работал. Сошелся с Валентиной, коллегой по работе. Потом были Юлиана и Маргарита Викторовна… Платил за обучение сыновей в институте.
А потом у Ильи Антоновича нашли тяжелую болезнь. Что ж, возраст! Как мрачно пошутила врач – каждый доживает до своего рака.
И вот тогда он стал чуть ли не каждый день вспоминать о Кате. И очень корил себя за то, что не дочитал ее прощальное письмо, что сжег его.
Перед самым концом мужчина решил отыскать могилу Кати, чтобы быть похороненным рядом с нею. Но далекое подмосковное кладбище разрослось, его распахала новая трасса.
Могилу так и не нашли. Что ж! Илью Антоновича все равно похоронили там же, согласно его воле. В одной земле как-никак…
На могильной плите он велел своим взрослым сыновьям выгравировать надпись – «Я люблю тебя до смерти», но тут в начале осени, как всегда, случился новый кризис, памятники и услуги гравера подорожали, и сыновья ограничились обычным деревянным крестом. Без лишних надписей – только имя-фамилия и даты жизни и смерти.
