Текст книги "Милая, хорошая"
Автор книги: Татьяна Тронина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Сима… Я ведь с тем мужчиной познакомилась – помнишь, тот, из парка?
– Который на Ричарда Гира похож? – всплеснула руками Сима. – Боже мой… Ты все-таки решилась к нему подойти?
– Нет… – улыбнулась Алена сквозь слезы. – Он сам ко мне пришел. Позвонил в дверь, и я открыла.
– Фантастика! – выдохнула Сима.
– Я тоже сначала так подумала… А потом выяснилось, что он здесь жил раньше, что под Новый год его охватила ностальгия и он решил снова взглянуть на родные пенаты… И вовсе он на Ричарда Гира не похож! Его зовут Роман. Роман Селетин. Работает в какой-то там строительной фирме…
– Роман с Романом… Красиво! Нет, все-таки случаются в жизни чудеса… – мечтательно произнесла Сима. – А ты из-за Алеши продолжаешь убиваться! Неужели до сих пор его любишь?
– В том-то и дело, что нет! Все прошло. Я люблю Романа. Я так его люблю… Я его просто обожаю! – Алена, раскрасневшаяся, с опухшими глазами, села на широкий подоконник и принялась болтать ногами. – Даже самой удивительно.
– Тогда тем более тебе не стоит переживать из-за Любки с Алешей. Всё, что ни делается, – к лучшему.
– Да, наверное… – снова улыбнулась Алена. Она помолчала, глядя через плечо в парк – там, в прозрачном морозном воздухе, переливалась какая-то ледяная взвесь, напоминая о близости рождественских морозов.
– И что же с Любкой? Ты простишь ее?
– Не знаю… Нет. Не хочу… Не буду об этом думать, мне противно, – покачала Алена головой, снова повернувшись к подруге. – Сима… – Она помедлила. – Это все ерунда, конечно, но наша Любовь на самом деле не способна ощутить любовь. – Алена постаралась выразиться как можно более деликатно.
– Чего? – округлила глаза Сима.
– Фригидна она – вот чего! – нетерпеливо воскликнула Алена.
– В смысле?..
– В том самом, физиологическом смысле… Я тут даже в энциклопедию залезла, в медицинскую. Там много всяких толкований, но, по-моему, у Любы так называемая аноргазмия.
– Мама дорогая… – Сима даже невольно перекрестилась. – Страсть какая! От этого не умирают?
– Нет, конечно! Ты просто вдумайся в смысл слова…
– Что?.. – Сима задумалась, а потом принялась безудержно хохотать. – А-а, это! Господи, Алена, да этим самым, по-моему, все мы, женщины, в том или ином роде страдаем… Ты что, хочешь сказать, что каждый раз, занимаясь любовью с мужчиной, испытываешь безумный восторг?..
– Дело не в этом. Люба вообще никогда ничего не испытывала, – раздельно произнесла Алена. – Она мне сама сказала.
– Ну и что? Подумаешь…
– Просто меня поражает несоответствие: такая роскошная женщина – и холодна.
– Ну и что?! – закричала Сима.
– Тогда зачем ей Алеша?!! – тоже закричала Алена. – Зачем ей понадобилось его уводить?! Она с таким же успехом могла обниматься с диванной подушкой – все равно никакого эффекта! Продолжала бы любить его на расстоянии…
Сима вздохнула. Хотела что-то сказать, но промолчала. Потом опять зашевелила губами.
– Сима!
– Я тебя поняла, – наконец произнесла та. – Ты считаешь, что наша Любка не имеет права на любовь?
– Ну, не совсем… – неуверенно пробормотала Алена.
– Ты не права. Ты не права принципиально. – Сима налила в стакан воды и залпом выпила ее. – Всякий человек имеет право, даже инвалид, даже… даже евнух! Потому что любовь – это… – Сима сморщила лицо в поисках нужных слов, – …это такая вещь, которая заключена в совершенно особенном органе. Она находится не в низу живота, не в голове, она в сердце. Даже и не в сердце! – вдруг снова повысила голос Сима. – Сердце тут ни при чем, сердце – это просто мышца… Любовь – в душе!
Алена закрыла лицо руками и опустила голову. Плечи у нее затряслись – она всеми силами старалась сдержать смех, боясь обидеть Симу.
– Я серьезно! – рассердилась Сима. – Я утверждаю, что каждый человек имеет право на любовь. Я повторяю – даже если он инвалид, даже если парализован, даже если у него вообще нет тела… даже если он мертв.
– Что?
– Да!.. – страстно произнесла Сима. – Разве те, кто любили нас, а потом ушли из жизни, не продолжают любить нас – оттуда? Душа бессмертна, и потому бессмертна и любовь. И мы тоже любим их – тех, от кого даже тени на земле не осталось.
Сима была особой романтичной и горячей – обычно она сдерживалась, но иногда из нее вырывалось это кипение эмоций, эти бушующие умозрительные страсти. Правда, дальше слов Сима не шла – в реальной жизни она вела себя крайне сдержанно.
Алене вдруг стало страшно – упоминание о загробном мире больно задело ее. Почему-то именно сейчас смерть показалась ей зловещим и беспощадным палачом, который ничего не щадил на своем пути. Алена была полна любви – и потому хотела жить.
– Симка, перестань…
– Не перестану! – горячилась подруга. – Ты думаешь, только ты имеешь право на любовь?
– Нет! Ты не поняла! Я просто не согласна с тем, что, прикрываясь любовью, люди творят всякие глупости и гадости! Бросают жен, детей, мужей и все такое прочее…
– Алена, ты должна понять Любку…
– Перестань! – закричала Алена в полный голос. – Если ты будешь продолжать защищать ее, то я…
– Ну что – «ты»?
– То я скажу тебе, что ты, моя подруга Серафима, сама в какой-то мере душевный инвалид!
– Я? – рассвирепела Сима.
– Да, ты! Ты боишься жить! Ты боишься всего! Ты так яростно защищаешь право каждого на любовь, а сама боишься ее…
Сима побледнела и замолчала.
– Симочка, прости! – моментально опомнилась Алена. – Не слушай меня… Я не в себе и потому говорю всякую чепуху. Прости, прости, прости!
Она бросилась к ней, принялась обнимать – но Сима сидела словно каменная.
– Сима…
– Ничего, все в порядке, – наконец с трудом произнесла та. – Я не сержусь на тебя. Зачем сердиться на правду…
– Сима! Я просто дура.
– Перестань, – ласково сказала Серафима, снова поправляя ее волосы. – Я действительно не сержусь. Просто ты заговорила о том, что давно меня мучает. Я ведь, Алена, на самом деле хочу измениться. Когда была жива мама, я не делала ничего такого, что могло бы ее огорчить. А теперь… Я иногда думаю – я сама мертва. Живой труп! Хоть бы раз сойти с ума, хоть бы раз влюбиться – чтобы почувствовать, что во мне течет кровь, что бьется сердце…
– Ты влюблялась… Помнишь Кукушкина? А Гоша Задоркин?
– Не смеши… – улыбнулась Сима. – Мухи дохли на лету от скуки. Ты не опаздываешь, кстати?
Алена, спохватившись, взглянула на часы:
– Ой, да, уже пора выходить!
– Я тебя подвезу.
Через полчаса они вышли из дома – Алена была тщательно запудрена, причесана, с таблеткой успокоительного в желудке, которая, растворяясь, медленно приводила ее в состояние полного безразличия… На Симе был вязаный красный колпак и темно-зеленый френч.
Они сели в Симину белую «Оку».
– Все хорошо, – сказала Алена убежденно.
– Да, просто отлично, – кивнула Сима.
Несмотря на час пик, они доехали до «Синематеки» довольно быстро – у Алены даже еще двадцать минут оказалось в запасе. Сима припарковала машину прямо перед входом, у стеклянных дверей, за которыми были видны небольшой холл и лестница «под старину», ведущая вверх.
Швейцар Лаврентий – пожилой, с необычайно благородным лицом мужчина – стоял у дверей, пряча в рукав сигарету.
– Сима, – вздохнула Алена и положила голову той на плечо. – Сима…
– Что?
– Так, просто…
В этот момент по лестнице спустился Николя и тоже закурил, отвернувшись от Лаврентия.
– Кто это? – удивленно спросила Серафима.
– Это Лаврентий, швейцар. Халатов его взял за чрезвычайно выразительное лицо, но на самом деле старик ужасный матерщинник! И пьет как лошадь, а однажды…
– Да нет – другой! – нетерпеливо перебила ее Сима.
– А, этот… Коля Жданько, официант. Мы его все зовем Николя.
– Интересный… Это у него выразительное лицо, а не у швейцара. Такое, знаешь… Как у поверженного Демона, – задумчиво произнесла Сима.
Они сидели в полутьме, в машине, а за стеклянной стеной горел свет. Николя стоял прямо перед ними – и был виден как на ладони. Он совершенно не замечал, что за ним наблюдают.
– Лицо как лицо, – пожала плечами Алена. – Мне Николя не нравится.
– Почему? – удивленно спросила Сима.
– Он злой. Он всех ненавидит. Крайняя степень мизантропии…
Сима помолчала, не отрывая взгляда от Николя, потом сказала:
– На самом деле такие люди очень нежные и ранимые. Я думаю, что он просто носит маску. Еще он напоминает мне Раскольникова.
– Кого?
– Родиона Раскольникова, из Достоевского. На лице – страдания, напряженная внутренняя жизнь, горение мысли…
Алена вгляделась в Николя, но ничего такого не обнаружила.
– Он ждет, когда его тетка умрет, – деловито сообщила она. – Тетка богатая, после нее останется большое наследство. Тогда он бросит работу и будет жить как рантье, на проценты – где-нибудь там, в глуши, где людей нет.
– Понимаю, – кивнула Серафима. – Очень тонкая, очень нежная душа…
– Фимка! – Иногда Алена называла ее и так. – Ты придумываешь то, чего нет! Николя – не тот, кем можно восхищаться…
– Я художник, Алена, – возразила Серафима. – У Николя потрясающее лицо. А глаза… Длинные ноги в черных брюках – смотри, как переступает ими, точно танцует… И рубашка эта – белая, ослепительно белая, ворот расстегнут, и видно шею… Волосы – длинные, темные, чуть вьющиеся. А поворот головы! Я бы его нарисовала.
– Не знаю, согласится ли он, – пожала плечами Алена. – Хочешь, я спрошу его?
– Не надо! – неожиданно испугалась Сима. – Нет… я передумала его рисовать.
Тем не менее она продолжала сидеть, положив руки на руль, и явно любовалась Николя.
– Ему двадцать три, – тихо сказала Алена.
– Двадцать три… – завороженно повторила Сима. – Юный и прекрасный. С ума можно сойти!
Николя раздавил сигарету в пепельнице и поднялся по лестнице вверх.
– Перестань! – Алена толкнула ее плечом. – Влюбляйся в кого угодно, только не в него. Ладно, я пошла. Пока…
– Пока, – сказала Сима.
* * *
На небольшом экране мелькали черно-белые полосы – героиня со жгучими глазами в пол-лица и роковыми изгибами рта бежала к пруду топиться. Потом картинка сменилась, появился он – томный красавец во фраке, с завитым чубом и безупречной осанкой. Он флиртовал в это время с полной, то и дело смущающейся девицей в белом платье с утянутой талией. Фигура у девицы сильно напоминала перевязанную подушку.
«Ах, мадемуазель Синицына, я восхищен вами! Надеюсь, ваш папенька не будет возражать против нашего брака!» Страстный поцелуй, мадемуазель Синицына сопротивляется для виду.
Картинка немедленно сменилась, и на экране показался папенька – козлобородый старец, который за обширным столом усиленно пил что-то из бокала, потом ел, потом снова пил, не переставая смеяться и болтать с соседями по столу, потом снова ел и пил. Судя по всему, с папенькой проблем бы не было.
Картинка сменилась в очередной раз – первая героиня, та, что со жгучими глазами, обрушивалась в пруд, поднимая тучу брызг, и немедленно уходила под воду…
Алена усилила звук, нагнетая драматизм – пальцы стремительно заскакали по клавишам. В зале одобрительно засмеялись. Эти старинные фильмы шли на ура – в сюжет можно было даже не вникать.
В половине одиннадцатого Алену поймал Халатов.
– Алена, на минутку… Ты, например, знаешь, что такое «поесть по-русски»?
– Иван Родионович…
– Не знаешь! – торжествующе воскликнул тот. – Пойдем-ка со мной… Поесть по-русски – это целый ритуал, понимаешь… Перво-наперво – холодный графинчик водки, я повторяю в который раз – начинать надо именно с него. Водочку закусываем московской селяночкой с осетринкой и скобляночкой на сковороде. А закусивши, приступаем к паюсной икорке со свежим огурчиком. Потом кушаем уху из налимов с печенкой, а к ней нам подносят расстегай и холодного поросенка. На сладкое пробуем гурьевскую кашу… Что, чувствуешь – начинает выделяться желудочный сок?
– Немного.
– Вот! – закричал Халатов, блестя глазами. – Сейчас я тебя кое-чем угощу… Я, понимаешь, до тех пор не успокоюсь, пока ты не почувствуешь настоящий здоровый аппетит, от которого, значит, даже оторопь берет!..
…В половине двенадцатого Алена вышла из ресторана, чувствуя неприятную тяжесть в желудке и ненависть к гурманам. На лестнице она столкнулась с Николя.
– Поедем вместе? – обернулся тот. – Чего, в самом деле, лишние деньги тратить…
– Ладно, – подумав, согласилась Алена.
Они вышли на улицу, где кружила холодная метель, и тут Алена увидела Симину белую «Оку».
– Ого… – Алена бросилась к машине. – Сима, ты до сих пор здесь?
Сима вышла из машины. Красный колпак она сняла, и ледяной ветер моментально растрепал ее рыжие волосы.
– Алена, познакомь меня с молодым человеком, – сказала она серьезно, обеими руками держась за воротник своего френча.
Николя подошел ближе, внимательно посмотрел на Симу.
– Сима, это Николя, Николя, это моя подруга Сима… – удивленно пробормотала Алена. – То есть Серафима!
– Садитесь в машину, а то холодно…
Они залезли в «Оку», причем Алену затолкали на заднее сиденье.
– Николя, я хотела бы вас нарисовать, – серьезно произнесла Сима, повернувшись к тому. – Что скажете?
– Вы художница? – не сразу, после довольно долгой паузы, поинтересовался Жданько.
– Да. У вас, Николя, очень интересное лицо.
– Меня бы хоть раз нарисовала! – подала Алена голос с заднего сиденья. Вся эта затея со знакомством ужасно ей не нравилась. Николя и Сима… Бред!
– Вы так думаете? – тихо произнес Николя, продолжая рассматривать Симу и совершенно не обращая внимания на Алену. – Что ж, я не против.
– Сима, да поехали уже! – нетерпеливо закричала Алена.
– Мне в том же направлении, – сказал Николя.
«Ока» натужно сдвинулась с места, преодолевая снежные завалы. Снег кружился у лобового стекла, мешая смотреть на дорогу. До окраины Сима ехала долго, несмотря на то что машин почти не было. Наконец добрались до Алениного дома.
– Ну вот и приехали! – преувеличенно бодро воскликнула Алена. – Николя, тебе отсюда совсем недолго идти… Симочка, а ты можешь у меня заночевать.
– Нет, спасибо, – вежливо ответила Сима. – Мне надо домой.
– Зачем? – подозрительно спросила Алена. – Слушай, ты прекрасно у меня переночуешь – у меня есть раскладушка! И потом, уже поздно…
– Нет.
Алена с трудом выбралась наружу, согнав с места Николя. Но Николя, пропустив ее, снова преспокойно сел на переднее сиденье. Словно сговорился с Симой! Почему-то Алена была уверена, что они сейчас отправятся вдвоем или к Николя, или к Симе. Эти двое не собирались расставаться.
Но протестовать было глупо.
Алена помахала рукой, щурясь от снежного ветра, а «Ока» немедленно скрылась в темноте.
Издалека, сквозь черные деревья, горели фонари на катке и трепетали в их свете сорванные гирлянды флажков.
* * *
…В январе бывают такие дни, когда солнца нет, но все вокруг сияет серебристым светом, пронзительным и ясным.
Делать было совершенно нечего, и Алена решила выбраться из дома на улицу. Через сугробы, по протоптанной тропинке, она вышла к озеру – к той самой скамейке, на которой обычно сидел Селетин (тот, кстати, обещал позвонить вечером, но до вечера еще была уйма времени).
Утки суетливо плавали в узкой полынье, огороженной со всех сторон – огородили ее для того, чтобы фигуристы не свалились в воду. С последнего раза полынья стала еще уже, и бедным уткам в ней было тесно – двигались они утомленно-нервно.
Алена достала из кармана булку, раскрошила ее, бросила в воду.
Утки с раздражением набросились на крошки.
«Бедные… – подумала Алена. – И что за жизнь у них такая? Плавать в крошечном квадратике ледяной воды, дожидаясь весны… Они ведь, наверное, не так долго и живут, поэтому зима кажется им бесконечной. Угробить половину своего существования на ожидание чего-то! А они уверены в том, что весна должна наступить? Они же не знают о смене времен года… Так и человек – вечно живет в ожидании, и вовсе не факт, что они, эти ожидания, сбудутся… Или мы, люди, тоже не знаем какого-то высшего закона?..»
Но Алена подумала об этом без всякой обреченности – потому что для нее-то весна уже наступила. Она дождалась того момента, когда не надо было ждать , потому что находилась внутри пространства, которое называется любовью, окруженная теплыми волнами счастья. Любовь не давала ей изнывать от скуки, страха, отсекала ненужное беспокойство. Она давала смысл всему.
Алена смахнула снег со скамейки, села.
По ледяному, отдающему желтизной льду катались подростки с клюшками, гоняя шайбу. Их возбужденные яростные вопли таяли в серебристом воздухе, не долетая до Алены, хотя она находилась достаточно близко. В холодный зимний день совсем другая акустика…
Не то чтобы она сейчас думала о Романе – нет, лишь смутные образы мелькали в ее сознании. Но тем не менее о нем она не забывала ни на секунду. Он, его любовь – всегда были где-то рядом.
Снег заскрипел под чьими-то шагами. Алена повернула голову и увидела Селетина – тот шел к ней, и улыбка читалась на его лице. Он был рядом буквально…
– Сюрпри-из! – не выдержал, тихо засмеялся он.
– Ты? – обрадовалась Алена – появление Романа и впрямь оказалось для нее сюрпризом. – Но как…
– А вот так! – торжественно произнес он. Сел рядом, принялся целовать ее твердыми от мороза губами. – Решил сегодня пораньше удрать с работы…
– Ромка! – восхищенно сказала она. – Ромочка, я так рада тебе!
– И я… – Он обнимал ее, тормошил с таким восторгом, точно не видел месяц, по крайней мере.
– Ты опять без шапки! – с упреком сказала она. Стянула с руки перчатку и коснулась пальцами его виска – тот казался заиндевевшим от ранней седины.
– Я привык. Сама не замерзни… – Он нахлобучил ей на голову капюшон, упавший назад, когда они обнимались. – Идем, надо ходить, а не сидеть! – и он потащил ее за собой за руку. – Надень перчатку…
Они направились в сторону леса. Мимо с шорохом промчалась стайка лыжников в ярких костюмах.
– Рассказывай! – потребовала она.
– О чем?
– О чем угодно. Как ты жил эти два дня?
– Плохо. – Он опять прижался твердыми губами к ее щеке. – Я только о тебе и думал.
– Что именно ты думал?
– Что ты – подарок.
– То есть?..
– Буквально – ты подарок, который я вовсе не ожидал получить от жизни… – серьезно произнес Селетин. В его зеленовато-карих глазах отразилось небо.
– Я вовсе не подарок! – засмеялась Алена.
– Но я-то лучше знаю! – несколько сварливо возразил он. – Лучше расскажи, как ты жила эти два дня. Хотя погоди – я собирался спросить тебя о чем-то… А, вспомнил – зачем у рояля педали? Ну, те, что внизу… Я, когда ехал на машине, всю дорогу над этим голову ломал.
– Газ, тормоз и сцепление… – сказала Алена. – Нет, шучу! Ты что, правда не знаешь?
– Аб-со-лютно.
– Для звучности. Когда пианист использует педаль, то последующие звуки не перекрывают предыдущие, а как бы растворяются в них. Теряется материальность – музыка словно парит в пространстве. Она реальна, но в то же время – нет…
– Надо же… А зачем тогда их несколько?
– Обычно их действительно три, хотя бывают и две – у других моделей роялей. Но главные – это левая и правая. Левая – это piano-педаль, правая – forte-педаль. То есть «тихая» и «громкая». Одна из них управляет демпферами, а другая – молоточками. Молоточки извлекают звук, а демпферы его прекращают. Понятно? – строго спросила Алена.
– В общем, да.
– Правая педаль продлевает звучание струн, когда пальцы уже покинули клавиши – то есть увеличивается число звучащих тонов. А еще она усиливает и обогащает тембр. А вот левая педаль обычно распространяется на большой отрезок времени. Звучность под левой педалью приобретает некую матовость, затушеванность. Она может стать таинственной, дематериализованной – это называется misterioso. Левая педаль – педаль ноктюрнов, углубленных размышлений, исповедей, мечтаний. А вот в нижнем регистре иногда приобретает гротесковый характер…
– Погоди, не торопись… – перебил Селетин. – Misterioso? Красиво звучит. Само слово…
Вдохнув воздух, он с силой выдохнул его, легкий парок заклубился возле его лица. В этот момент Алена подумала, что совсем не знает своего Романа. Не знает его прошлого.
– Рома…
– Да, Аленушка?
– Мы, конечно, договаривались, что не будем рассказывать друг другу о своем прошлом, но все равно мне важно знать одну вещь. Ты мне только скажи – да или нет…
Он почему-то побледнел, и лицо его замерло.
– Только честно! – умоляюще, точно девочка, воскликнула Алена.
– Спрашивай.
– Рома, милый, у тебя кто-то есть? Жена, дети…
Некоторое время он молчал, и завитки пара кружились вокруг его ноздрей. Алена даже подумала, что он рассердился… Но тем не менее Роман сказал потом твердым, спокойным голосом:
– У меня нет ни жены, ни детей. У меня нет ни одной женщины на данный момент, кроме тебя. Я говорю правду.
– Я верю! – быстро ответила Алена. – Все, забудем об этом.
– Неужели ты думала, что я тебя обманываю? Глупенькая… Я похож на обманщика? – Роман сдвинул перчатку на ее руке и поцеловал запястье. Он сделал это так нежно, так трогательно, что у нее сжалось сердце.
– Нет, что ты! – прошептала Алена.
Он остановил ее, повернул лицом к себе, вгляделся в глаза. Мысленно Алена ругала себя последними словами за то, что задала ему этот вопрос – визгливым, каким-то рыночным диссонансом, нарушившим эту дивную, таинственную гармонию, это тихое прекрасное misterioso…
– Алена… Знаешь что?
– Что?.. – пробормотала она.
– Я. Тебя. Люблю, – произнес он раздельно. Три этих слова медленно, словно снежинки, опустились ей на ладони. Он еще никогда не говорил об этом.
Алена зажмурилась, а он прижал ее к себе – так крепко, что ей даже стало трудно дышать. Но она была в полном восторге – он любит ее! Сквозь броню двух пальто – ее и его – она чувствовала биение его сердца, смешанные волны тепла и холода, идущие от его пальто и его лица, тонкий приглушенный запах его одеколона…
– Господи, как приятно это слышать! – обморочным голосом произнесла она. – Ты мне так нравишься, что иногда кажешься ненастоящим, и все, что с нами происходит, – вроде галлюцинации. Я очнусь – а ничего нет.
– Глупости! – тихо засмеялся он, целуя ее в нос. – Я живой, я настоящий, я люблю тебя!
Они стояли посреди тихого леса, пока ворона неподалеку не сорвалась с ветки и их не обдало морозной легкой пылью.
– Идем… – Алена потянула его за рукав. – О чем мы там говорили до твоего признания в любви?
– О музыке. О ноктюрнах и таинственных мечтаниях.
– Да, точно, о мистике… Сейчас, между прочим, Святки. Слушай! – спохватилась она. – Помнишь, ты мне рассказывал о том странном сне, который преследует тебя? Расскажи его подробно.
– Зачем? – пожал плечами Селетин. – Он мне больше не снится.
– Все равно расскажи!
– А, понимаю – ты сейчас усиленно жмешь на левую педаль… – усмехнулся он. – Ладно, повторяю. Старое кладбище. Липы. Ангел с крестом. Склеп. Вот и все! Разве тебе это интересно?
– Очень. Мне интересно все странное и необычное. Ты когда-то был на этом кладбище?
– Нет, – отвернувшись, сказал Роман.
– Может быть, это вещий сон? – серьезно произнесла Алена. – И в нем что-то зашифровано?..
– Что, например? – несколько неестественно засмеялся Роман.
– Например, в прошлый раз ты говорил про две могилы – купца и революционера… – шепотом напомнила она. Снег скрипел под ногами. – Ты помнишь, что было написано на надгробиях?
– Это же сон! Хотя… – он вдруг сосредоточенно нахмурился, – …хотя помню. У революционера была фамилия Калясин.
– Вот! – захлопала Алена в ладоши. – У тебя есть знакомые с такой фамилией?
– Ни одного. И даже ничего похожего.
– М-да… – озадачилась Алена. – Может быть, ты в скором времени познакомишься с человеком по фамилии Калясин? И он сообщит тебе нечто важное?..
– Ага, ко мне явится призрак революционера, усопшего сто лет назад! – усмехнулся Селетин. – Ты слишком давишь на левую педаль… Лучше расскажи мне о третьей педали, которая бывает не у всех моделей, – за что она отвечает, а?..
– Третья, она… Ой, Рома, я замерзла! – воскликнула Алена. – Вот только сейчас почувствовала, как холодно! Пойдем ко мне – греться?..
– Пойдем. – Он обнял ее, снова принялся целовать с какой-то ненасытной, беспредельной нежностью, от которой у Алены замирало сердце. – Только не к тебе.
– А куда? – с любопытством и немного с обидой спросила она.
– Поехали ко мне.
– На дачу? О, это слишком далеко!
– Нет же, поехали смотреть мою городскую квартиру. Ты ведь там еще не была? Поехали, моя сивилла!
– Кто? А, знаю – предсказательница судьбы… Поехали! – лихо согласилась Алена.
Они выбрались из заснеженного парка и отправились к машине Селетина, которая стояла за углом дома, ближе к улице.
В этот час пробок еще не было, и они довольно быстро добрались до центра. Там, в тихих улочках Замоскворечья, был дом – из тех, современных, недавно построенных, под старину, которые одних прохожих раздражали, а других восхищали.
Сразу же заехали в гараж.
– Система та же – снизу можем подняться на мой этаж, – сообщил Селетин.
– Очень удобно! – одобрила Алена, почувствовав легкий укол зависти. И на миг представила: она – жена Романа. Полноправная хозяйка всего того, что есть у него… У нее есть своя квартира в Москве, она вот так же из гаража поднимается на свой этаж – и не боится, что ее нагонит жучина-хозяин и потребует, чтобы она срочно выселялась. В следующее мгновение Алена уже устыдилась своих мыслей – но не потому, что была такой сознательно-принципиальной. Она боялась другого – того, что Роман мог догадаться, о чем она думает, и решить – она встречается с ним вовсе не потому, что любит. И Алена приняла снисходительный, строго-независимый вид. Дескать, видали мы и не такие хоромы…
Квартира Романа была однокомнатной, но тем не менее большой и просторной. Огромное, во всю стену, окно, блестящий паркет, высокие потолки, крашенные в фисташковые и серые оттенки стены. Минимум мебели, очень простой и очень современной.
– Ну как? – спросил Роман, когда помог ей раздеться.
– Неплохо, – с суровой искренностью ответила она. – Только пустовато как-то…
– Я же сюда только ночевать приезжаю! Погоди, сейчас я угощу свою Снежную Королеву чем-нибудь согревающим… Хочешь, сделаю глинтвейн?
– Хочу. А ты умеешь?
– О, это же совсем легко – была бы бутылка красного вина. Еще немного корицы, гвоздики, всего одно яблоко…
– Халатов бы тебя не понял.
– А, Халатов – это ресторатор, твой работодатель!
– Да… Так вот, он ратует только за русскую кухню. В данном случае он возмутился бы и сказал, что не глинтвейн надо уметь делать, а какой-нибудь горячий сбитень.
– Очень патриотично! – засмеялся Роман, он опять был весь в черном – черный свитер, черные брюки, лицо, румяное с мороза, блестящие глаза… Он так нравился Алене, что у нее внутри все дрожало. – Но я не умею – сбитень…
– Ну и ладно, – сказала Алена. – Мне, если честно, и глинтвейн тоже не особенно нужен.
– А кто тебе нужен? – спросил он тихо, обнимая ее.
– Ты.
– Я?
– Ты…
…Вино они выпили потом – просто так, обойдясь без всяких изысков. Был то ли поздний вечер, то ли ранняя ночь, в окне горели огни Москвы.
– Оставайся, – сказал Роман, водя губами по ее плечу.
– Нет. Мне пора.
– Оставайся…
– Нет! – печально засмеялась она и попыталась встать – но он схватил ее, прижал к себе. – Рома… Я тебя люблю, но я не могу вот так…
– Как? Разве кто-то мешает нам?
– Нет, но… слишком много чувств, слишком много слов, к которым я еще не привыкла… – попыталась она объяснить, но он неожиданно прервал ее:
– Алена, выходи за меня замуж.
– Ты серьезно? – испугалась она.
– Совершенно серьезно.
– Но мы едва знакомы, и вообще… откуда ты знаешь – может быть, я аферистка какая-нибудь, а?..
Он засмеялся, и она тоже.
– Ладно, не отвечай пока… – сквозь смех произнес он. – Подумай. Я тебя не тороплю.
Она начала одеваться.
– Я провожу.
– Нет, ты же пил!
– Ладно, я вызову такси… А ты подумай над моими словами!
…Попав к себе домой уже глубокой ночью, Алена так и не смогла заснуть. Странное беспокойство владело ею – наверное, от того, что Селетин сделал предложение. Будь сейчас день, она непременно села бы за рояль и в какой-нибудь бравурной, стремительной музыке погасила бы свою тревогу. Но будить старенького Семена Владимировича было нельзя.
Алена ходила из угла в угол, вспоминая весь этот день, полный признаний и предложений, полный фантастического, беспредельного счастья, от которого теперь ее била дрожь.
Она так любила Романа Селетина, что могла бы сразу ответить, что согласна выйти за него. Но некий червь сомнения грыз ее.
«Нет, что-то не так… Я ему не верю? Нет, я ему верю. Я – его единственная женщина!»
Его московская квартира, в которой они были сегодня: пусто, просторно, ни одной лишней вещи. Ни фотографий на столе, ни мелких безделушек, ничего такого, что имело бы принадлежность к миру женщин.
«Но он туда переехал только год назад… О чем это говорит? О том, что, по крайней мере, последний год у него не было никаких серьезных романов. Да, он не солгал – долгоиграющих романов у Романа не было. А дача?» – спохватилась Алена.
Дача была у Селетина давно. Но, опять же, ни одного предмета, который рассказал бы Алене о ее предшественнице. К тому же среди вещей, забытых Селетиным в этой квартире при переезде, не было ни одной определенно женской. Детективы, безразмерная майка, какие-то полузасохшие восточные сладости…
Что все это могло значить?
Только одно: Селетин – старый холостяк. Ему сорок два, и его холостое состояние нормально – нынешние мужчины оттягивают момент бракосочетания чуть ли не до старости. А чистота и порядок в его жилищах именно тем и объясняются, что он мелкие бытовые проблемы привык решать сам. Потом, Селетин умеет готовить. Вызвался же он сегодня сделать глинтвейн…
Определенно, этот мужчина принадлежит к породе закоренелых холостяков – сделала вывод Алена.
«Но старые холостяки не спешат делать предложения малознакомым женщинам!» – напомнил рассудок.
«А если он действительно так влюбился в меня, что потерял голову? – возразила Алена самой себе. – Например, понял, что я – та самая единственная его суженая, которой он дожидался всю жизнь?!»
«Не смеши… – равнодушно-брезгливо возразил рассудок. – Старые холостяки быстро не сдаются. Суженая! Словечко из дамских ток-шоу, не имеющее к миру мужчин никакого отношения… Розовые сопли!»
Алена почувствовала, что запуталась.
Она не была таким уж знатоком жизни, в ней не было апломба (как, например, у Любки – у той всегда и обо всем имелось свое собственное мнение) и потому – окончательной уверенности.
Но одно она знала, а вернее, чувствовала точно. Романа Селетина нельзя было классифицировать как закоренелого холостяка. У этих любителей свободы совершенно особое поведение, они умеют обольщать и не давать надежд. Селетин был слишком нежен и добр, а эта бесхитростная пылкость, от которой у Алены дрожало все внутри и сладко замирало сердце… Он не мог быть неискренним. Он действительно любил Алену, и его сегодняшнее предложение – вполне серьезное…
