Текст книги "Картонная мадонна (СИ)"
Автор книги: Татьяна Короткова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
Лиля вышла из училища, кивнув растерянному швейцару. И застала последний акт трагедии: муж требовал, чтобы Сашенька села в автомобиль, та поднесла свою золотистую руку ко лбу, затем вынула из сумочки платочек, промокнула глаза и как-то болезненно качнулась. Усы мужа тут же сникли. Наконец, Орлова позволила себя уговорить, изящно поднялась на ступеньку перед открытой дверцей, дверца закрылась. Муж обежал авто, сел за руль, авто недовольно «пыхнуло» в трубу и умчалось.
Лиля весело посмотрела вслед. И тут-то к ней подошел Воля.
–Здравствуйте, Лизавета Ивановна.
Она опешила. Воля знает, где она служит? Кажется, она и имени своего ему не называла…
–Вы вчера так быстро ушли. Мы даже не успели… – он запнулся.
Смотреть на него было грустно. Удивительно, как быстро все может измениться! Еще вчера утром она погружалась в радужный дурман, думая о нем, перебирая в памяти мельчайшие детали их встреч. И вот – ровным счетом ничего.
Лиля улыбнулась. Она прочла множество амурных романов, но постигать амурную науку на собственном опыте, оказывается, куда занимательнее.
–Я не говорила, как меня зовут.
–А! – встрепенулся Воля, – Я уже давно это знаю – разглядел в вашей сумке тетрадки учениц и название гимназии. Сумка была открыта! – вдруг испугался Воля.
Лиля отвернулась, чтобы скрыть от него дурацкий смешок – этот мелкий смех просто невозможно было удержать в себе. Воля не понимал. Наконец, она успокоилась.
–Простите меня. Но я ужасно спешу.
–Я провожу?
–Нет-нет. Я должна отнести письмо…
–Письмо?
Воля вопросительно, будто имел право, смотрел на нее. Лиля вспыхнула.
–Это письмо Максимилиану Волошину. Я прошу его оценить стихи одной…
Нет. Пора сказать правду.
–…мои стихи.
И она быстро пошла по тротуару вдоль Большого проспекта. Воля двинулся за ней, нагнал и пошел рядом.
–Вот почему вы вчера были такая! – облегченно сказал он, – Любите стихи. Хм. Я тоже люблю. Надсона.
–Нет, увольте, – отмахнулась Лиля и процитировала, – «Муза, погибаю! Глупо и безбожно…». Слишком мелодраматично. Зачем сообщать всем о своих личных метаниях? И потом, у Надсона нет школы, – Воля внимательно слушал, – Мне нравится другая поэзия…
–Волошин?
–Да.
Воля взял Лилю за руки. Лиля остановилась.
–Лизавета Ивановна. Послушайте.
Назревало нечто. Девушку бросило в жар, ладони взмокли, ей стало очень неловко, она сосредоточилась на этих липких руках. Что происходит? Зачем он держит? А если он спросит об их переписке? Что сказать?
–Я, конечно, стихов не пишу, но…
Лиля, наконец, высвободила руки.
–Лизавета. Давайте сходим куда-нибудь? Вы любите синема? Смотрели «Вия»? Или «Женитьбу»?
Послышался дребезжащий, стонущий, как больной под инструментом дантиста, звук трамвая. Лиля посмотрела в его сторону. Решилась и глянула Воле прямо в лицо.
–Воля… – Боже, сколько раз она мысленно повторяла его имя, а сейчас оно стало просто кирпичиком из четырех букв, – Возможно, у нас еще будет повод увидеться. Но теперь я спешу. И я не люблю синема. Простите.
Побежала к трамваю, проклиная себя за полноту, неловкость и прихрамывание. Как, должно быть, ужасно выглядит она со стороны!
Воля остался стоять на тротуаре. В его голове никак не укладывалась перемена в настроении Лили. Конечно, утонченная натура, пишет стихи. Видимо, ей хочется какой-то игры. Но Воля категорически не умел притворяться.
Лиля проехала несколько остановок, сошла с трамвая и со всяческими заговорами и мольбами об удаче опустила письмо в почтовый ящик. Поскольку почтовая служба работала исправно, выходило, что письмо Макс получит уже утром следующего дня.
***
Алексей Толстой по обыкновению проснулся очень рано, с рассветом. Чувствовал себя, опять же, по обыкновению, скверно. Но дисциплина стала его второй натурой, письменный стол требовал к себе, как стадион – спортсмена: режим. Вчерашний вечер, как, впрочем, и позавчерашний, и общие с Волошиным вечера и ночи в поезде от Парижа были одним сплошным кутежом, который с трудом перенес бы менее подготовленный организм. Но Алексей любил кутежи, умел получать наслаждение от вин и яств, знал в них толк. Это Макс ценил в нем выше всего. Пока – выше всего.
Алексей прошел в ванную комнату, намочил холодной водой белый платок и туго повязал голову: так он делал каждое утро, чтобы привести мысли в порядок. Еще одним обязательным условием была клизма ради «формы» – гимнастики он не любил, а полнел моментально. Покончив с утренними ритуалами, прошел на кухню, набрал в рот воды и стал полоскать горло.
Алексей снял очень приличную квартиру в четыре комнаты, одну занял Макс. Конечно, у Макса множество недостатков, взять хотя бы храп – его храп сравним с ревом быка. Но преимуществ от соседства со знаменитостью гораздо больше. Конечно, Макс питает слабость ко всем мало-мальски одаренным поэтам, но лучше, как говорится, быть ближе к телу.
Алексей писал плохие стихи. И знал это. Он знал также и то, что будет, обязательно будет писать лучше. Нужно только пообтереться, поосмотреться, понять, кто есть кто и от кого что зависит. Литератором Алексей стал лишь менее года назад, да и то – со знакомства с Максом.
Нет, он писал с детства: стихи похабные, декадентские, революционные, символистские. Но все – как-то мимо. Вот и весь этот год Макс пробегал новый лист глазами, хлопал его по плечу: «Вздор!». Ничего. Это пока – вздор. Потом наладится. Нужно только уловить потребность момента. Рифмовать Алексей наловчился, образное мышление развито от природы. Верткости ему не занимать. Так что – работать, работать…
Алексей выплюнул воду в умывальник. Вытер лицо полотенцем, висящим на плечах. Заварил черного кофе. Взял кофейник и чашку. Работать.
Алексей прошел по большому темному коридору к кабинету, по пути глянул на себя в ростовое зеркало. Оттуда, из пространства, очерченного рамой красного дерева с виноградной лозой, на него глянул плотный, породистый тип с длинными жидкими волосами и слегка отвисшей нижней губой, выдающей его природное презрение к миру. Алексей отражению удовлетворенно кивнул и хмыкнул: граф, как-никак. Сейчас этот тип, правда, больше напоминал толстеющую молодую бабу: в халате до пят, в повязке, закрывавшей высокий умный лоб. Однако к обеду Алексей выйдет – как всегда: холеным респектабельным господином с моноклем, хотя последнее, конечно же, излишне.
Толстой привык жить широко, по-барски, и это стоило изрядных забот его маменьке: с их именьишка собирались совсем крохи. Но коль хочешь стать литератором, крепись, а марку держи. Маменьке приходилось крепиться.
Алексей вошел в кабинет, поставил кофейник на салфетку. Налил себе в чашку. Глотнул. Сел за стол. Стол тоже был красного дерева, на нем аккуратными стопками лежали листы чистой и исписанной бумаги – он не имел привычки писать кое-как и на чем попало. Не имел привычки и раскидываться написанным: все всегда складывалось в папки. Даже если «вздор» – ничего, когда-нибудь что-то и из раннего вздора сгодится. Для полного собрания и трудов будущих исследователей.
Взялся за перо. Задумался. Не пошло.
Встал. Прошелся по комнате. Глянул на полку с поэзией, полистал первую попавшуюся книжку – Блока. Зацепился за мысль. Вернулся к столу и скоро начал писать.
Через несколько минут перечел написанное. Вот ведь черт. Неплохо. Но скажут: подражание Блоку. И будут правы. Про стихи Алексея постоянно говорят либо дурно, либо – «подражание».
Алексей подошел к окну. Побарабанил толстыми пальцами по стеклу.
Однако гадость. Николай Гумилев, которого Макс везде таскает за собой, пишет слабо, что совершенно очевидно. Все какие-то экзотические выдумки, какие-то жирафы да крокодилы, африканские барабаны и бряканье ржавых доспехов. И несет себя этот трубадур так, будто только что вернулся из крестового похода. А – ничего, кажется, пойдет в гору. Ну что в нем такого? Одна картонная бутафория, суеверия, страсть к астрологии и каббале, дешевые приемы: жемчуга, берега, амулеты…
Алексей вздохнул, вернулся к столу. И быстро сочинил новый стихотворный опус – с экзотикой, закатными красками и жемчугами. Перечитал. Захотелось смять и плюнуть. Не смял – заложил в папку. Пусть.
Вернулся к недавно начатой рукописи пьесы в стихах. И увлеченно продолжил работу, рифмовалось гладко и спокойно – будто ткачиха выпрядала длинный цветастый коврик и пела себе под нос что-то монотонное, занудное…
…Спустя три часа услышал хождение по квартире, зевание до хруста, звуки уборной и умывания: Макс проснулся.
Еще через полчаса пробряцал дверной колокольчик: кто-то пришел.
–Макс, открой, пожалуйста!
Макс открыл. И почти тотчас ворвался в кабинет Алексея, возбужденный и всклокоченный, в халате поверх кальсон.
–Алешка! Бросай свой вздор. Прочти-ка это! – И сунул ему под нос конверт и письмо, пахнущее духами.
Алексей сначала взял в руки конверт. И сразу почувствовал, что от него веет успехом, роскошью и любовным томлением – уж на это был у Алексея особый нюх. Он поднес письмо к лицу – вдохнул. Так и есть. Модные французские духи фирмы «Coty» – черт подери, это светская дама! Любопытно! И Алексей принялся изучать листы с редкостно красивым почерком на дорогой бумаге – как какой-нибудь следователь-криминалист.
–Да ты читай, что ты крутишь! – Здоровяк Макс чуть не прыгал как мальчик, – Она – поэтесса!
***
Алексей снова и снова перечитывал утреннее письмо. Оно действительно страшно интриговало. Незнакомка обладала не только изысканным почерком – все содержание письма было столь же утонченным: в принадлежности незнакомки к аристократическому обществу не было сомнений.
–Читай снова, читай вслух! – прокричал Макс.
Он носился из угла в угол, радостный, как зверь, почуявший весну.
Алексей стал читать.
–А? Алихан, как?
–Стихи как будто переводные. Но недурно для барышни.
–Ага! Молодец! Точно подметил. И что ты о ней думаешь?
Алексей стащил со лба сухую уже косынку.
–Судя по всему, она хорошего происхождения.
Макс нетерпеливо махал ему рукой, мол, дальше, дальше.
–Ну же, поднапрягись, где твое воображение? Писатель – это когда тебе показывают ноготь, а ты понимаешь, от чего умрет твой герой!
Алексей поднапрягся: Макс обожал воображать себя античным учителем.
–Ей должно быть лет восемнадцать, большее – девятнадцать. Она грустит, думает о смерти. А такие мысли приходят в момент от юношества к зрелости и могут дать характеристику…
Макс свалился, наконец, в глубокое кожаное кресло, задрал босые ноги – приготовился к диалогу. Алексей не понимал его босяцких в прямом смысле привычек. Свою неоконченную рукопись он закрыл и аккуратно сдвинул в сторонку.
–Ты абсолютно прав, Алешка. Если все чувства юной девы – на кончике ее пера, значит перед нами существо необыкновенное. Так и вижу ее: хрупкую, легкую… Вот она стоит на высоком каменном молу, смотрит вдаль, волосы распущены, ветер обнимает ее – одежда облепила тонкую талию и стройные ноги… Знаешь, Алихан, что ценнее всего в поэзии? Индивидуальность! Поди ж ты: одна строка – а ты уже в ее особенной власти! Настоящий поэт всегда возбуждает воображение. Всегда хочется узнать: кто скрывается за этими строками, как он страдает и чувствует, кого любит, что заставляет это сердце биться сильней. У подлинного поэта все слова – о себе самом…Извини – перебил. Продолжай.
–Вот именно, – осклабился Алексей, – Возбуждает. Признайся, Макс, эти опусы не возбудили бы тебя так, если б она не писала о своем восхищении, преклонении тобой и тому подобные прелюдии начинающей поэтессы. Ей просто нужна протекция.
Макс подскочил, схватил письмо, прижал бумагу к столу своей широкой рукой – пришпилил. И глубоко заглянул Алексею в глаза – прошил.
–Вздор! …В ней так много грусти. Отчего бы? Ну? Вспомни: «умножающий знание умножает скорбь»… Если юная дева пишет о смерти…
–Видимо, ты хочешь сказать, что ее судьба печальна, Макс? Знаем мы эти страдания богатых…
Для Алексея соломонова мудрость не значила ровным счетом ничего. Ему вообще было странно слышать о таких вещах как «скорбь, печаль», впрочем, к тому же ряду относились слова «вдохновение, муза». Глупость. Все устроено просто. И особенная глупость – у людей с искрой таланта: Бог знает что воображают, истерят на пустом месте. А писательский труд – такое же ремесло, как труд горнодобытчика. С той лишь разницей, что горнодобытчик имеет дело с рудой, а писатель – с кириллицей…
–И все-таки, какой поразительный почерк! – продолжал Макс, – Ну-ка, Алихан, выдай мне, что можно сказать о женщине с таким почерком.
–А что тут гадать. Вывод очевиден. Видимо, она на пороге насильственного замужества, отсюда тоска. Раз пишет стихи, вряд ли ей хочется стать женой какого-нибудь аристократа, который в лучшем случае отнесется к ее таланту снисходительно. Ее мучит также и собственное сомнение: поэт ли она, имеет ли право? Конечно, ей хочется признания – а кому не хочется, Макс? Свое высокое положение она принимает как оковы. Но люди, пишущие аккуратно и красиво, обычно безвольны. Если рассуждать объективно, каллиграфический почерк говорит как раз о подавленной индивидуальности. Не удивлюсь, если она получила очень строгое воспитание. Это выработало в ней потребность в похвале – я объясняю эту почти машинную ровность букв и фраз только так…
–Погоди-ка, – ввернул Макс, – Но ведь она – поэт, возможно – художник…
–Макс, ты тоже – художник. Однако пишешь, прости, как курица лапой. Обрати внимание на угловатость этих согласных. И вообще, почерк у нее какой-то отвесный. Сильные нажатия. Пишущие так люди требовательны к себе и окружающим. Думаю, ее воспитывали в строгости. Она усидчива, послушна, вне сомнений – блестяще образована. Но, повторюсь, ей крайне важна чужая оценка – иначе зачем учиться писать так красиво?
Макс уважительно посмотрел на друга.
–Продолжай.
–А теперь это, – Алексей показал на букву N, которой незнакомка подписала письмо, – Nihil – ничто. Макс, она живет под чьим-то мощным давлением. И она не способна к решительным поступкам. И мне уже самому ужасно хочется проверить, прав я или не прав.
Макс отошел от стола, походил по кабинету, заложив руки за спину. Он думал. Алексей, весьма довольный своим экспромтом, сидел, откинувшись на стуле.
–Значит, так, – итожил Макс, – юная, хрупкая, возможно, сирота. Благородная кровь. Замкнутый образ жизни. Авторитарное воспитание… Подчинение. Подавленность, отсутствие свободы. Однако так ли она безвольна? Я бы не стал утверждать, хотя твои доводы кажутся мне вескими. Но ведь решилась прислать письмо, значит, в ней идет борьба. Конечно, тон письма осторожный. Но…
Алексей вдруг хлопнул себя по лбу.
–Макс! Мне вот какая мысль пришла. Она – монашка!
Друзья переглянулись и расхохотались.
–Ну, если монашка, тогда пиши пропало. Что ж, проверим…
И Макс вынул из кармана халата конверт с указанием почтового отделения и номера получателя «до востребования».
–Почему бы нам не пригласить ее сюда? А?
***
Лиля в глубине души была уверена, что Макс обязательно отпишется ей. Потому что с того момента, как письмо упало в почтовый ящик, все вдруг переменилось. Будто дрогнул исполинский маховик, пришли в движение покрытые паутиной шестерни и шестеренки, и ожил – заскрипел где-то в надземном пространстве механизм ее судьбы, а на циферблате качнулась стрелка рока. Макс не мог не ответить.
Но случилось то, чего она никак не ожидала и к чему не была готова.
Лиля с утра была как на иголках. Запнулась о сморщившийся половик и упала. Пролила кофе. Вынуждена была переодеться в другую юбку. Мать заявила, что Лиля встала не с той ноги, почему-то вдогонку стала спрашивать, что ей снилось. Но Лиля уже спускалась вниз по скрипучей лестнице.
Уроки тянулись невыносимо медленно. На перемене не удалось избежать встречи с Орловой. Не в пример обычаю, она была молчалива, часто вздыхала и, казалось, искренне переживала о чем-то. Сашенька шепнула Лиле на ухо, что дома у нее произошло объяснение с мужем, муж всю ночь не ложился – хватался за именную саблю, врученную ему начальством на юбилей, а потом заперся у себя. Сашенька плакала одна на широкой кровати и думала, что к утру обязательно овдовеет. Пока не овдовела. Но все еще может быть. Потому что муж написал Максу записку крайне оскорбительного содержания, Сашенька читала ее. Бедный Макс! Орлова рисовала картины кровавой расправы с поэтом из-за ее поруганной части и беспокоилась: нужно ли уже писать Волошину, или еще повременить?
Лиля слушала в пол-уха. Как-то утешала и что-то говорила. Но мыслями витала рядом с ним – здоровым, бодрым и полным жизни. Волошин для нее сейчас был ошеломляюще реален, как будто завеса пространства раздвинулась и Лиля стала невидимкой.
Вот мальчик почтовой службы доставил ему письмо. Вот Макс вскрыл конверт. Вот он читает, глаза торопливо бегут по строчкам. Лиля представила себе его удивление, и стала почти невесомой. Вот Макс отрывает голову от письма, улыбается – обязательно мечтательно улыбается – и воображает себе девушку, написавшую всю эту романтическую чепуху…
Как только уроки окончились, Лиля выскочила из гимназии, забыв, кажется, даже кивнуть швейцару, и помчалась, насколько это было возможно с ее хромотой, в почтовое отделение.
Пожилой мужчина в глухом мундире и фуражке почтового служащего равнодушно шагнул к стеллажам с кипами конвертов, когда Лиля всей грудью легла на стойку и назвала свой номер. Сердце ее бешено билось: ответил или не ответил? Служащий взял пачку писем и стал не спеша просматривать. Лиля всем существом ощущала, как движется на нее по неумолимой траектории громадный маятник судьбы.
Письмо от Макса упало на белую стойку ровно в тот миг, когда маятник готов был стереть и раздробить Лилю. Но Лиля вскочила на его тяжелый блестящий диск – схватила письмо. И выбежала из конторы.
Дневная петербургская улица была оживлена, городовой то и дело свистел в свисток, надувая щеки: движение нуждалось в регулировке, чтобы того гляди какой-нибудь лихой извозчик не задавил зеваку. Сигналили машины, цокали копытами кони, прохожие перекидывались пустыми фразами, лаяли собаки и шумно взлетали стаи голубей.
Лиля ничего не слышала – торопилась домой.
Она не хотела вскрывать «горячее» письмо в уличной суете, бог знает, отчего. Лиля проходила мимо домов и магазинов, погруженная в свой секрет, и ей казалось, что в стекольном отражении она видит силуэт другой женщины. Эта женщина с прямой осанкой шла, молитвенно сложив руки, и шлейф ее платья вился по отзеркаленной мостовой…
Дома Лиля скинула обувь и пальто и скользнула в свою комнату.
Она положила письмо на стол, села, сложив руки на коленях, наслаждаясь видением того, как Макс писал его. Потом взяла книжный нож, вскрыла конверт и, уже не сдерживая себя, стала торопливо читать.
Лицо Лили по мере чтения принимало все более изумленный и потерянный вид. Дочитав, она отложила лист и уставилась в стену.
Она получила то, чего добивалась, о чем и мечтать не могла. Макс чрезвычайно лестно отзывался о ее стихах, тон его письма был ласков и любезен. Но то, что он предлагал, было невозможно. Он звал ее на встречу с ним!
Лиля горестно вздохнула. Какая нелепая ситуация. Ее зовет великодушный и прекрасный поэт, а она, заключенная в это отвратительное тело, не смеет предстать перед ним!
Лиля поднялась и подошла к зеркалу. Она не любила свое отражение и никогда не задерживалась возле зеркал. Почти насилуя себя, стала вглядываться в круглое лицо с пухлыми щеками, в детский нос и сжатые пухлые губы. Пожалуй, глаза могли бы быть хороши, если б не этот привычно затравленный, страшащийся удара взгляд – глаза выдают ее моментально. Но что – лицо, когда есть широкие покатые плечи, широкая сутуловатая спина, большая грудь и короткие, хромые ноги!
Лиля упала на кровать и зарыдала, горько и безутешно.
***
В эту ночь Лиля совсем не уснула.
Ночной город погудел-пошумел пьяными голосами, пропищал свистком квартального городового, протопал башмаками бегущих ног, да и успокоился. В незашторенное окно проникал свет полной луны, небо было ясным. Лиля ворочалась. Наконец, улеглась и с открытыми глазами стала вслушиваться в тишину, физически – как ток, струящийся по проводам – ощущая возникшую связь с Максом.
Он уже спит?
Его письмо, обещающее так много, сейчас казалось просто чудовищной насмешкой. Лиле стало так мертвенно одиноко, будто стены и крыша над головой исчезли – и на нее всей своей громадой упал холодный черный космос, мыслящий, но бесстрастный. Он не внимал и не хотел помочь.
Какая гробовая тоска! Неужели в ней, Лиле, нет ничего, достойного если не любви, то сочувствия?
Лиля поплакала в подушку, повздыхала. Решительно не спалось. Тогда она села, опершись о стену и поджав ноги. Стало немного легче.
Может, попробовать обмануть? Сказаться больной? Или придумать другую причину, но такую, что нельзя не принять? Выдать себя, например, за иностранку, которая одним днем была в Петербурге и упорхнула?
…Глупость. Не выйдет. А другие варианты или слишком претенциозны, или не выдержат долгой игры. Не в монашки же ей записываться, в конце концов!
Лиля кусала губы, но ничего толкового на ум не приходило. Конечно, если бы не ехать, а продолжать переписку – длить и длить эпистолярный роман! О, какие перспективы открывал бы этот путь! Если б не приходить, а, например, прислать фотокарточку. Она нашла бы что-то подходящее – и писала бы Максу от чужого лица…
Лиля сползла с кровати, подошла к столу и выдвинула ящик. В его глубине хранилось несколько снимков экранных красавиц. Она подержала их в руках, представляя каждую. Нет, ни одно из этих кукольных лиц не подходило: Лиля внутренним зрением как будто уже начала угадывать черты женщины, ставшей ее тайной сутью. Но лицо незнакомки еще не открывалось, еще туманилось, как сквозь рифленое стекло.
Лиля вернула фотокарточки на место, задвинула ящик. Обманывать Макса, которого она почти боготворила, было бы низко.
Ему понравились ее стихи! Он написал, что у нее яркий самобытный талант!
Но что же делать? Что делать? Как теперь с этим быть?
…Этот вопрос клещами впивался в нее до рассвета. Одеваясь, она была рассеяна. Как сомнамбула дошла до трамвайной остановки. Проехала по Троицкому мосту, невидящими глазами глядя на Неву. Сошла на Большом проспекте. Приблизилась к зданию гимназии, открыла дверь, запнулась на входе. Услышала за спиной привычный смех девочек. Оглянулась – уперлась глазами в наглый взгляд симпатичной бонны. И приняла, наконец, трудное решение.
***
–Пожалуй, стоит прикупить закуски. А что на горячее? – волновался Макс.
–Не щами же нам ее потчевать, – хохотал Алексей, – Удивляете, право.
–Шутки в сторону, господин граф. Ну-с, учите меня, пользуйтесь моментом. Чем, по-вашему, мы должны ее принимать?
Алексей был снисходителен.
–Никаких горячих блюд! Не тот случай, Макс! Легче, легче! Первое, конечно, вино. Пусть будет сладкий херес. Естественно, к хересу нужны белые сыры, паштеты, лучше – белое мясо. И, разумеется, фрукты. И десерт – песочные пирожные. Сделаем заказ в кондитерскую Голлербаха, дороговато, но лучше не скупиться. И получится у нас маленький европейский фуршет. Угодим!
–Кто знает, кто знает… – нервничал Макс.
Ради встречи с незнакомкой он перевернул свой гардероб, критически осмотрел единственный приличный костюм, шитый в Париже и сорочку к нему – готовился основательно.
Письмо с ответом пришло очень быстро: курьер принес его утром третьего дня. Незнакомка вежливо уточняла, в котором часу господину Волошину будет угодно принять ее и где. Макс тут же отписался, что ждет ее с большим нетерпением сегодня же, к обеду. Отправив записку с тем же курьером, Макс бросился хлопотать. Точнее: переживать по поводу предстоящего события. Если бы не деловитая собранность Алексея!
Алексей все обставил как нельзя лучше. Позвонил по телефону, куда следует. Добавил к костюму Макса жилет и галстук из своих запасов. Была вызвана горничная для наведения лоска в квартире.
Макс повеселел. А когда прибыли заказанные деликатесы, стал нетерпеливо ходить по комнате, потирая руки от предстоящего удовольствия и приговаривая:
–Вот ведь! Не ожидал! Не ожидал, что она согласится! А ты говоришь: нерешительная! Не знаешь ты женщин, Алешка! Загорелось ретивое – придет…
Граф улыбнулся. Макс пыжился казаться сердцеедом. Но все его россказни об амурных триумфах были лишь выдумкой – в этом Алексей успел убедиться за год их дружбы. «Семь пудов мужского шарма» интересовали прекрасных дев лишь в том случае, если им нужно было выплакаться на его могучей груди. А что до остального… Впервые голое женское тело Макс увидел уже в том возрасте, когда счет любовных побед мужчины обычно переходит от количества к качеству. Прелестницы предпочитали с Максом дружить и только.
И вот ему выпадает такая удача! Что значит магия литературной славы! Ну, ничего, ничего, будет и на нашей улице праздник.
Алексея развлекало поведение Макса: тот то и дело прилипал к окну посмотреть: не подъехала ли очаровательница. Нетерпение его все возрастало, передалось оно и Алексею.
И вот напольные часы с тяжелым маятником пробили четыре. Поэты невольно переглянулись: сейчас она появится…
***
Лиля бродила вокруг их дома, колодцем смотрящего в безоблачное небо, уже с час или более. Изучила окна, балконы и двери, оценила из-за чугунных ворот важный вид дворника и жильцов. Ноги подкашивались. Руки – проклятые руки – дрожали. Как бы голос не сел, иначе совсем позор.
До последней минуты она боролась с искушением уйти и не возвращаться. Но маховик судьбы уже пришел в необратимое движение.
Лиля поминутно поглядывала на уличные часы. Момент настал – и она прошла, наконец, в парадное, сообщила консьержу, к кому направляется, и поднялась по каменной лестнице, украшенной витиеватыми витражами. Остановилась у двери красного дерева. Пол из мелкой мозаики, лепнина на потолке. Лиля дрожала. Усилием воли совладала с собой и позвонила в колокольчик.
Открыли тотчас.
На пороге стоял он. Макс, огромный, великолепный, значительный, источающий доброжелательность и благополучие, – встал как проводник в иной мир. И там, за его спиной – был праздник, был успех и счастье, и, кто знает, может, даже любовь…
Лиля осмелилась, взглянула Волошину прямо в лицо. И тут заметила, как его улыбка сползает, выражение сменяется недоумением, почти испугом.
–Простите? – не понял Волошин.
Зато Лиля моментально все поняла. Но отступать было поздно, да и не имело смысла.
–Я – Лизавета Ивановна Дмитриева. Вы назначили мне встречу.
Макс суетливо посторонился, приглашая войти. Лиля переступила порог, напольные часы доигрывали свою механическую мелодию.
Да, этот мир действительно прекрасен! Здесь слышится смешанный аромат чистоты, дорогого одеколона, цветов и конфет, большая прихожая горит огнями светильников, открытая дверь зовет в гостиную с роскошной мебелью и сервированным столом!
Лиля заметила в прихожей огромное зеркало, поймала в нем растерянный взгляд Макса, смотрящий куда-то поверх ее головы. В прихожей стоял еще один мужчина, Лиля узнала его по моноклю, упавшему на грудь.
Волошин пожал плечами, глядя на шокированного Алексея. Тот театрально вздохнул.
–Милости просим, – пробормотал Макс, – А это – мой друг, граф Алексей Толстой. Но пусть вас фамилия не пугает, он поэт… начинающий. Милости просим, Лизавета Ивановна, отобедать с нами. Правда, у нас только вино и закуски…
И Макс широким жестом пригласил ее в гостиную.
***
Спустя полчаса Лиля покинула эту квартиру.
Спустилась по каменной лестнице с витражами. Кивнула консьержу. Прошла мимо важного дворника. Закрыла за собой витую чугунную калитку. Смешалась с толпой.
На душе было радостно и тревожно одновременно.
Конечно же, мужчины были глубоко разочарованы. Но Макс быстро оправился, с аппетитом ел и с аппетитом расспрашивал Лилю о жизни, работе и стихах.
Вспоминая их разговор, Лиля шла и улыбалась.
–И чему же вы их учите в своей гимназии?
–Мои предметы: французский и испанский языки.
–Слышишь, Алексей? А ты, хоть граф, а языкам не обучен! Читаете в оригинале? Что же вам нравится читать, Лизавета Ивановна?
Лиля принялась перечислять, Макс откинулся на спинку стула и сыто смотрел на стол, кивая ее словам.
–Вы принесли что-нибудь еще?
Лиля вынула из сумки тетрадку, Макс тут же принялся листать, ерзая и скрипя стулом. Лиля обмерла, уставилась на паштет.
–Не стесняйтесь, – граф подлил хереса, был обходителен и любезен, но почему-то сразу категорически ей не понравился, – у нас тут запросто.
Лиля учтиво кивнула, отпила вина, надкусила пирожное – крошки упали на салфетку.
–Лизавета Ивановна, но это очень хорошо, очень, – Макс глянул на нее поверх тетрадки, – Так сколько вам лет, вы сказали?
–Девятнадцать.
–Что ж. Ваши стихи отличает темперамент и искренность, они проникнуты интимностью женского начала. Вам следует писать больше, разнообразнее. Каков ваш круг?
Лиля посмотрела на хрустальный бокал с темно-янтарным вином. Мой круг? Полубезумная мать и маленькие колючие девочки, которые подрастут и станут злыми…
–Книги! – ответила Лиля, – Ницше, Безант, Достоевский, Библия, Трубецкой…
…Волошин бросил на Лилю испытующий взгляд, и будто разом прочел ее всю – Лиля затрепетала.
–Что же. Нужно учиться, одной начитанностью тут не возьмешь. Необходимо общение. Без него вы зачахнете, поэту требуется стая. А приходите-ка в ближайшую среду к Вячеславу.
Толстой поперхнулся, вопросительно глянул на Волошина, тот сделал вид, что не заметил.
–Да, да. Вам нужно посетить Башню. Знаете доходный дом на углу Таврической и Тверской?
Лиля кивнула – чуть не опрокинула бокал. Толстой болезненно поморщился.
–Хорошо. Но приходите вечером, к полуночи.
…Лиля, окрыленная надеждой, шла по улице, и не понимала, какого цвета крылья пробиваются у нее за спиной: черные или белые?
***
Как только за гостьей закрылась дверь, Толстой расхохотался.
–Ну, Макс, ну и чучело! Нелепее представить нельзя! На мне жилет лопнет от смеха. И откуда берутся такие каракатицы? Ты заметил – она все время вытирала руки о юбку. К тому же хромая. Но вот чего я никак не пойму: зачем тебе понадобилось звать ее к Вячеславу?
Волошин прошел в гостиную, сел, налил себе вина, заложил ногу на ногу и изрек:
–Зачем? Скорее – «почему». Знаешь, в ней есть что-то от самоубийцы, сумеречной жертвы…
–Однако, дорогой друг, я считаю – напрасно ты ее обнадежил. Заклюют.
–Ну почему? Если захочет – не заклюют. Она наивна, но одарена, начитанна, образованна. А внешность и манеры – это все чушь.
–Не скажи. Ты что-то задумал? Ведь ей попросту не место среди нас…
Волошин медленно встал, не отпуская взглядом Алексея. Его глаза жалили. Рука, прижатая к груди, неожиданно рубанула воздух.
