Текст книги "Сократ и Ницше"

Автор книги: Татьяна Гайдукова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Гайдукова Татьяна
Сократ и Ницше

ТАТЬЯНА ГАЙДУКОВА

СОКРАТ и НИЦШЕ

(Из книги "Власть Толпы")

Трагическое сопереживание надвигающегося, невиданного прежде по широте и глубине охвата кризиса всей европейской культуры как надвигающееся торжество массовой буржуазной псевдокультуры – "культуры толпы", то есть разрушение тех традиций западной цивилизации, которые складывались на протяжении многих веков ("с корнем вырвать склонность к преданию и преемственности", – лейтмотив современной эпохи, замечает в связи с этим Ницше), – послужило основой глубокого размышления мыслителя в поиске выхода из этой кризисной ситуации, "в поисках будущего". Ибо этот кризис порождает нигилизм неверия в жизнь ("нигилизм стоит у порога") "как разочарование в жизни вообще".

Философ же убежден, что это разочарование не есть разочарование в жизни, а лишь разочарование в "интерпретации этой жизни", в том христианско-этическом идеале, который послужил основой низложенного "вульгарной поступью современной эпохи" рационального, гармоничного взгляда на мир. Отсюда пристальное внимание мыслителя к моральным явлениям ("моральные явления занимали меня как загадка"). Всемогущество веры -веры в мораль было в центре философских размышлений Ницше. Всегда ли это было так? Откуда эта абсолютность господства моральных оценок, кажущихся сегодня инстинктивными как род внутренней команды. Все подводило философа к размышлению над "особой", "роковой ролью моральной идиосинкразии" в истории европейской цивилизации. В результате Ницше приходит к признанию, что "при сравнении ценностей ценными считались самые противоположные вещи", что "существовало много таблиц благ и ничего ценного в себе". В свете этого низвергалась претензия морально-христианской шкалы ценностей на абсолют. Анализ же ее становления как определяющий ведет философа в глубь веков и подводит к признанию извечной, заложенной в естестве человеческой природы, энергийной пра-основы перспективных оценок. В зависимости от активности или ослабленноеT энергийного потенциала жизни различаются, по Ницше, две шкалы ценностей жизни: атональная и дезагональная. Принципиальной основой атональной шкалы выступает "психология оргиазма" как бьющее через край чувство жизни, в котором даже страдание действует как возбуждающее средство. Атональность, считает философ, – господствовала в построении шкалы ценностей жизни в аристократической Греции, символом которой выступает "агон". Это подтверждение жизни даже в самых непостижимых и суровых ее проблемах, чтобы наперекор ужасу и состраданию быть самому вечной радостью становления, той радостью, которая заключает в себе также и радость уничтожения. Сущностным выражением этой атональности как "основного факта эллинского инстинкта", его "воли к жизни" служили дионисийские мистерии. Что гарантировал себе эллин этими мистериями? Вечную жизнь, вечное возвращение жизни, торжествующее "да" по отношению к жизни наперекор смерти и изменению. В них придается религиозный смысл глубочайшему инстинкту жизни, инстинкту будущности жизни, вечности ее. Самый путь к жизни, соитие, понимается как священный путь. В учении мистерий освящено страдание: "муки роженицы освящают страдание вообще, всякое становление и рост, все гарантирующее будущее обусловливает страдание.

Все это означает слово Дионис. Дионис олицетворял смысл, сущность мифологизированного бытия древнего грека как невинная полнота жизни.

Итак, атональная шкала ценностей представляет, по Ницше, естественный, высший потенциал жизни, акмэ. Все здесь построено на естественной связи с природой как "полная уверенность в функциях регулирующих бессознательных инстинктов или даже известное безрассудство по отношению к опасности". Именно в этом выражена, по Ницше, открытость, единение человека со своей альма-матер, наивное доверие к жизни сильных, мощных.

Дозагональная же шкала ценностей ослабленного энергийного потенциала жизни базируется на разрушении этой открытости, на разрыве естественной, инстинктивной связи с природой, опираясь на "рацио". Естественная "открытость" к жизни, природе здорового сильного организма подменяется, "компенсируется", как иносказательно пишет философ, развитием такого ума, который "любит закоулки, тайные дороги и задние двери". Эта "тайная хитрость" ума глядит из глубин веков "глазами подавленных и ослабленных" и получает впервые исторически четкую, определяющую форму у Сократа, в той рационализации жизни, подведении ее под этику, когда тезис: разум равен добродетели, равен счастью и со временем околдовал весь мир.

...До Сократа в хорошем обществе чуждались диалектических приемов, то есть логического обоснования своих поступков. Они считались дурными приемами, они дискредитировали. От них предостерегали юношество. Для чего, собственно, доказывать? Против чужих имелся авторитет.

Приказывали – этого было достаточно. Между собой имело значение происхождение – тоже авторитет. И в конечном счете понимали друг друга.

Для диалектики не оставалось места. Открытое высказывание своих оснований возбуждало недоверие. "Во всех порядочных вещах их основания так резко не бросаются в глаза. То есть естественный процесс бытия грека, считает Ницше, – не требовал обоснования, срастаясь с традициями и обычаями в длительности времени". Всякое доказательство, обоснование естественных, апробированных веками норм жизни, моральных представлений казалось шутовством. То, что может быть доказано, немногого стоит. Диалектик, подчеркивает Ницше, возбуждал недоверие и мало убеждал. Он казался чем-то вроде шута: над ним смеялись, к нему не относились серьезно.

Однако Сократ был "шутом", возбудившим серьезное отношение к себе.

Что же случилось тут?

Рудиментарная психология как база сократовского мышления, считаясь только с сознанием, с сознательными процессами, в человеке за всяким действием искала воли, то есть намерения. Рационализм Сократа опирается на теорию "свободной воли". Это была всеобъемлющая заявка на "новое" видение мира, жизни. Осуществляется разрушение идеи "Судьбы", пронизывающей всю досократовскую культуру эпохи миротворчества и базировавшейся, по Ницше, на естественно-интуитивной основе, освещенной веками традиций, верований. Теперь предопределенности Судьбы противостоит Свобода воли.

И хотя Ницше констатирует в этом процессе "форму растущего чувства гордости", но тут же доказывает всю "примитивность" этого рационалистического взгляда самосознающей себя личности. Это поистине "наивный примитивизм рудиментарной психологии", полагающей, "что истинной причиной может быть только воля и что для того, чтобы иметь право считать себя причиной, нужно иметь уверенность, что предшествовал акт воли" Свобода воли предполагает, что причиной действия всегда является чье-то осознанное волевое намерение, и отрицает бессознательную деятельность, утверждая, что ничто не принадлежит нам, чего "не было бы в сознании как объект желания".

Внутреннюю слабость, уязвимость подобного взгляда, считает философ, легко доказать: "если человек не есть cansa prima как воля, то он не ответствен, он не подлежит совсем моральному суду, всякий ответствен только за то, что "он хотел". Тем самым человек всегда может уйти от ответственности за преступление, которое он "не хотел", но совершил. К такому финалу, по Ницше, неизбежно приходит "рудиментарная психология".

Абсолютизация сознания является выражением несовершенного и часто болезненного состояния личности. Личное совершенство, являющееся продуктом воли, как сознательность, как разум с диалектикой, есть карикатура, своего рода самопротиворечие. "Гений заложен в инстинкте, точно так же, как и доброта. Действуешь только тогда совершенно, когда действуешь инстинктивно. Высшая доброта -это та, которая не от разума идет, – как говорят в народе, – а от сердца".

Далее, рудиментарная психология могла ограничить свою задачу ответом, во-первых, на вопрос, чего хочет человек? – счастья. Во-вторых, если на деле человек не достигает счастья, то где причина? В ошибочном выборе средств. Какое средство безошибочно ведет к счастью? Ответ – добродетель. Почему добродетель? Потому, что она высшая разумность и потому что разумность не позволяет ошибаться в выборе средств. Добродетель в качестве разума есть путь к счастью. Диалектика есть постоянное ремесло добродетели, ибо она исключает всякое помрачение интеллекта, всякие аффекты.

В этой преувеличенной заботе о счастье скрывалась, по Ницше, тайная суть декаданса.

В действительности, – подчеркивает философ, – человек ищет не счастья. Удовольствие есть чувство мощи, высокий энергийный потенциал личности, то, что символически можно обозначить как "волю к власти".

В прежней, "замешенной на агоне", греческой жизнедеятельности не счастье выступало лейтмотивом жизни древнего грека. "Пока жизнь восходит, – замечает философ, – счастье равно инстинкту". Эта восходящая жизнь полиса утверждала аффект, агон, "опьянение" жизнью как принципиальную основу жизнедеятельности древнего грека. Исключив аффект, вы исключите состояния, которые приносят с собой высшее чувство мощи и, следовательно, наслаждения, праздника жизни. "Фанатизм декаданса в погоне за счастьем служит показателем патологической подпочвы: то был вопрос жизни. Быть разумным или погибнуть".

Не случайно Сократ "стилизуется", пытается подстроиться под естественную инстинктивную, "дионисийскую праоснову старой аристократической Греции, будучи бесконечно утонченнее проповедуемого им взгляда". Сократ очаровывал. Он открыл нового вида агон и был первым учителем фехтования в этой области для знатных афинских кругов. Увлечением, охватившим наиболее просвещенные греческие круги, стала диалектика, прежде всего сама манера диалектического спора, оттачивающая острие логической аргументации. Затрагивая агональные инстинкты эллинов, Сократ внес вариант соревнования в борьбу между молодыми людьми и юношами, в ту исконную соревновательность, как телесную, так и духовную, которая так неподражаема была у греков.

Утверждая "сознательность как высшее состояние, как необходимое условие совершенства", Сократ апеллировал к исконным "атональным" инстинктам эллинов, на которых, по Ницше, и была "замешена" культура аристократической Греции. Сократ, который благодаря характеру своего таланта – таланта выдающегося диалектика – занял позицию на стороне разума, исповедуясь перед самим собой, признавал необходимость "следовать инстинктам, а разуму предоставить обосновывать их". В этом, по Ницше, и заключалось "лицемерие великого насмешника".

При этом Сократ не был по доброй воле мудрым, подчеркивает Ницше, это было сверхзадачей -держать себя в руках, чтобы бороться при помощи доводов, а не аффектов. Мудрость, ясность, твердость и логичность – как орудие против необузданных влечений. Последние должны быть опасны, угрожать гибелью, иначе какой смысл доразвить мудрость до такой тирании. Если является необходимость сделать из разума тирана, как это сделал Сократ, то велика, значит, была опасность, что нечто иное могло сделаться тираном.

...На декаданс прежде всего указывала сама внешность Сократа. "Нам известно, как безобразен был он... Был ли Сократ вообще греком? Безобразие является часто выражением заторможенного скрещением развития... или нисходящим развитием. Сократ и не отрицал", что он monstrum, таящий в себе дурные пороки. К этому добавляется "суперфетация" логического..., те галлюцинации слуха, которые были истолкованы на религиозный лад как "демоний Сократа". Все в нем преувеличено, buffo, карикатура, все вместе с тем отличается скрытностью, задней мыслью, подземностью", – заключает свой экскурс Ницше.

Но Сократ обнаружил в себе силу и способность преодоления этой идиосинкразии, став господином над самим собой, открыв диалектически возможности этого преодоления, сделав из Разума – Тирана.

Если инстинкты хотят стать тираном, то нужно изобрести противотирана, который был бы сильнее, замечает Ницше. Это была крайняя необходимость держать себя в руках, чтобы бороться при помощи доводов, а не аффектов – и победить.

Однако Сократ отгадал еще большее. Он понимал, что его случай, его идиосинкразия уже не была исключительным случаем. Такое же вырождение подготавливалось всюду в тиши. Старым Афинам приходил конец. И Сократ понимал, что все нуждаются в нем, в его средстве, в его врачевании, в его личной сноровке самосохранения. Повсюду инстинкты находились в анархии, повсюду были в пяти шагах от эксцесса. Его случай был лишь крайним проявлением, лишь самым бросающимся в глаза из того, что уже становилось всеобщим бедствием, а именно: "никто уже не был господином над собой", инстинкты обратились друг против друга. Итак, декаданс, по Ницше, охватил все греческое общество.

Сам по себе декаданс, отпадение отдельных частей, упадок, отброс еще не заслуживает осуждения, замечает философ. Даже в полном своем расцвете общество "выделяет всякую нечистоту и отбросы". Появление декаданса так же необходимо, как любое восхождение и поступательное движение в жизни. В глазах культуролога-идеалиста (общество как культурологический комплекс!) не существует понятия исторического прогресса, ибо история – это многообразие ликов культур в длительности времени, а развитие рассматривается лишь в границах того или иного "исторического лица" как живого организма. Это неизбежный естественноисторический процесс рождения, расцвета и увядания. Итак, идя к своему естественному увяданию, в стареющей культуре начинает превалировать декаданс. Ибо "не в воле общества оставаться молодым".

Отсюда естественно в процессе длительности времени, считает философ, что полис теряет веру в исключительность своей культуры, осуществляется взаимозависимость и обмен культур, что на языке мифотворческого бытия древнего грека означало "обмен богов". При этом утрачивается вера в исключительность своей культуры. Добро и зло различного происхождения смешиваются, граница между добром и злом стирается.

Естественным результатом этого процесса является разрушение культуры полиса как такового.

Именно это положение вещей отражают, по Ницше, софисты. Они являются реалистами, формулирующими на философском языке всеми принятые ценности и практику, реальное положение вещей. Подводя к проблеме относительности торжествующих ценностей жизни, прежде рассматриваемых как абсолютные, в том числе и морали, софисты близко подходят к критике морали, подчеркивает Ницше, – к первому прозрению в вопросах морали. Сопоставляя ряды моральных ценностей, они дают понять, что всякая мораль может быть диалектически оправдана.

Они провозгласили ту основную истину, что не существует морали в себе, добра в себе. Они имеют мужество всех сильных духом сознавать свою имморальность. Действительно, возможно ли поверить, что "маленькие греческие свободные города, готовые от злости и зависти пожрать друг друга, руководились принципами гуманности и справедливости"? Среди такой исключительной натянутости отношений говорить о добродетели мог лишь настоящий Тартюф. (Здесь философ имеет в виду Платона, который тяготеет к идеальному полису, после того как понятие "полис" себя пережило, тем самым олицетворяя, по мнению философа, "реакцию".)

Фактически софисты на языке философии отразили, что декаданс стал нормой клонящегося к упадку общества, показателем его естественного увядания, как и всякого живого организма. Сам их "оптимистический скептицизм", "релятивизм" требовал перехода к новому, не отрицая атональный потенциал, не порывая с греческими корнями. Именно на этом пути, по Ницше, можно было бы выйти к новым рубежам. Это выход из декаданса как поворот к человеку, к изучению его естественной природы. (Вспомним знаменитый тезис Протагора: "человек есть мера всех вещей, существующих, что они существуют, несуществующих же, что они не существуют".)

Однако видение софистов не утвердило себя. Философия пошла вслед за Сократом. Естественность самого процесса декаданса как неизбежного во времени исторического увядания не была постигнута греческими философами, подчеркивает Ницше, – напротив, вслед за Сократом во всех бедах увядания греческого общества было обвинено аристократическое правление. Отсюда "философ" видит причины упадка в упадке учреждений, он на стороне старых учреждений. Он видит увядание в упадке авторитета, он ищет новых авторитетов. Отсюда "поездки за границу, чужие литературы, экзотические религии". Он тяготеет к идеальному полису, после того как понятие "полис" себя пережило. И Ницше заключает: Сократ олицетворяет собой реакцию. Падение Греции истолковывается им как аргумент против основ эллинской культуры. Греческий мир гибнет. Причина – Гомер, миф, античная нравственность.

"Вот почему все действительно эллинское привлекается к ответу за упадок. И Платон проявляет ту же неблагодарность, – считает Ницше, – к Периклу, Гомеру, трагедии, риторике..."

Итак, в противоположность софистам, которые подходят к первому прозрению в области морали, греческие философы вслед за Сократом идут вспять, стремясь воскресить безвозвратно ушедшее во времени. Они хотят видеть в Будущем – мумизированное прошлое, лишенное соков жизни, лишенное естественной связи с традиционной культурой, взращенной на энергийной, атональной, инстинктивной основе. Из живой, органической, конкретно-исторической целостности возникает, по Ницше, искусственное порождение декаданса.

Великие понятия "добро", "справедливость" отрываются от тех предпосылок, с которыми они неразрывно были связаны, и в качестве ставших свободными "идей" делаются предметами диалектики. Ищут скрытую за ними истину, принимают их за сущность или за знаки сущностей.

Платон благодаря чрезмерно повышенной, по Ницше, чувствительности и мечтательности настолько поддался чарам понятия, что чтил и боготворил их как какую-то идеальную форму.

...Если, как мы отмечали, Сократ еще "играл" на древних, атональных инстинктах эллинов, самой устремленности молодежи к состязанию, "фехтованию умов", становясь первым учителем фехтования для знатных, хотя это уже состязание холодной, отточенной гомо-разумности, но тем не менее "состязание", то Платон идет еще дальше в своей "совершенно абстрактно построенной добродетели" как "величайшем искушении превратить самого себя в абстракцию". Он отвлек инстинкты от полиса, от состязания, от воинской доблести, веры в традицию и предков, введя диалектику в повседневный обиход и "дав образец совершеннейшего отклонения инстинктов от старого". Он глубок и страстен во всем антиэллинском. "Платон, – заключает Ницше, разрушил язычество, переоценив его ценности, и отравил его невинность. Греческая культура, целиком выросшая на почве греческих инстинктов, тесно связана с культурой перикловского периода так же необходимо, как Платон с ней не связан. Она имеет своих предшественников в лице Гераклита, Демокрита, в научных типах древней философии. Она имеет свое выражение, например, в высокой культуре Фукидида. И она в конце концов оказалась права: всякий шаг вперед в сфере гносеологии и морали воскрешает софистов" [Ницше Ф. Поли. собр. соч. Спб., 1910, с 188].

...Греческие философы опираются на тот же факт внутренних своих переживаний, как и Сократ. Они, по Ницше, на расстоянии пяти шагов от эксцесса, анархии, разнузданности – всего того, что характерно для человека декаданса. Для них он был врачом: логика как воля к мощи и самоподчинению, к счастью. Из мудрости сделать тирана, но в таком случае и влечения должны быть тиранами.

...Итак, с одной стороны, необузданность и анархия инстинктов, с другой, – преизбыток логики и ясности разума. То и другое – отклонение от нормы, то и другое – факты одного и того же порядка.

Теперь декаданс становится всеобъемлющим, той почвой, которая взрастила новую культуру, оморализовавшую жизнь.

Итак, естественного увядания, предполагавшего преемственность, а вовсе не разрыва с греческими атональными корнями, так и не произошло. Своей формулой: разум равен добродетели, равен счастью Сократ разорвал связь времен. Было идеологически оформлено разрушение старой атональной культуры древней Эллады. Это означало, по Ницше, рождение "моралина", торжество тех самых ценностей, которые были обозначены как собственно моральная шкапа ценностей. Точка зрения Сократа побеждает, декаданс утверждается и консервируется как неизбежные условия существования на века. В чем же причина этого?

В самом противопоставлении "линии Сократа" и "Иного будущего", возможно, прототипа взглядов Ницше, выразителями которого были софисты, мы видим ту же субъективистскую основу, что и в "неслучайной случайности" Сократа. Ведь Сократ, по Ницше, мог и не появиться. Если для Гегеля, пусть и на идеалистической основе, появление Сократа закономерно, то для Ницше появление Сократа случайно. Правда, это та самая "случайность", через которую судьба вершит свою фатальную предопределяемость (на чем мы остановимся в дальнейшем). Однако, появившись, подобная альтернатива с неизбежностью обеспечивала себе победу.

Реальной основой победы философии Сократа, утвердившей себя с "роковой неизбежностью", явился плебс или "толпа", – "извечная категория" на языке "радикального аристократа духа". Эта перемена вкуса в сторону диалектики является великим вопросительным законом, замечает Ницше. Нужно очутиться в затруднительном положении,, нужно стоять перед необходимостью насильственно добиваться своего права, только тогда можно воспользоваться диалектикой. Ирония Сократа -"это "форма плебейской мести". С появлением Сократа греческий вкус изменяется в благоприятную для диалектики сторону. Прежде всего "этим побеждается аристократический вкус".

Что, собственно, произошло? Сократ, "этот мещанин с головы до ног", который, по Ницше, способствовал укреплению этого вкуса, одержал в нем победу над более благородным вкусом, "вкусом благородных".

Дается в руки беспощадное оружие. Им можно тиранить. Дискредитируют тем, что побеждают. Предоставляют своей жертве доказывать, что она не идиот. Сократ открыл, что можно изловить всякого, приведя его в состояние аффекта, что аффект протекает нелогически. При этом делают людей злобными и беспощадными, а сами в это время остаются – холодной торжествующей разумностью. Обессиливая интеллект своего противника, дискредитируя его.

Не есть ли ирония Сократа проявлением бунта? Ведь по своему происхождению, – подчеркивает Ницше, – он принадлежал к низшим слоям народа: Сократ был чернью. Наслаждается ли он как угнетенный своей собственной жестокостью в ударах ножа силлогизма? Мстит ли он знатным, которых очаровывает?

В лице Сократа была идеологически оформлена точка зрения Плебса, или Толпы, что для Ницше однозначно. Победили инстинкты, общая энергия толпы за счет ее количественного преимущества, приоритета; выражаясь на языке философских символов, – победила "воля к власти толпы".

Иерархия аристократической Греции, ее устои рушились, что выражалось как в индивидуальном, так и в социальном декадансе, в этой "разнузданности" как личных, так и социальных инстинктов. Под "разнузданными инстинктами большинства", "толпы" Ницше подразумевает борьбу плебса за равенство. На "разнузданные же инстинкты" у меньшинства, то есть у аристократии, указывает та "анархия инстинктов", которая требовала врачевания "моралином" и означала отход от традиционных, агональных устоев греческой жизнедеятельности.

"Наивное видение в греках "прекрасные души", золотые середины и другие совершенства, восхищения их спокойным величием, "идеальным образом мыслей", "высокой простотой", – писал в связи с этим философ, – от всего этого меня предостерег психолог, которого я носил в себе. Я видел их сильнейший инстинкт, волю к власти, я видел их дрожащими перед неукротимой мощью этого инстинкта. Я видел, что все их учреждения вырастали из предохранительных мер, чтобы взаимно обезопасить себя от их внутреннего взрывчатого вещества..." Чудовищное внутреннее напряжение разрядилось затем в страшной и беспощадной внешней вражде: городские общины терзали одна другую, чтобы граждане каждой из них обрели покой от самих себя". Необходимость заставляла быть сильными: опасность была близка – она подстерегала всюду. Великолепно развитое тело, смелый реализм и имморализм, свойственные эллину, были нуждой... Это было следствие, не существовавшее в начале" [Ницше Ф. Сумерки идолов. Спб., 1907, с. 139].

В лице Сократа "толпа" нашла своего идеолога. "Толпа" нуждалась в Сократе, и это сделало его победу объективно неизбежной. А подоснова, подпочва этого конкретно-исторического процесса, по Ницше, извечна.

Тщательное исследование "эпохального" феномена древней Эллады, каковым явился "феномен Сократа" для истории развития европейской цивилизации, Ницше (филологом-античником) заставило его увидеть в кажущемся прежде бесконечном разнообразии исторических узоров, в кажущемся их бессмыслии скрытые сущностные пружины.

Реальной основой торжества морализма Сократа выступает энергийная мощь "количества", "стада", "толпы", то есть энергия, которая "вне морали", как таковая.

Выдающийся гуманист XX века А. Швейцер писал: "Ницше принадлежит достойное место в первом ряду моралистов человечества. Его никогда не забудут те, кто испытал всю силу воздействия его идей, когда его страстное творение, как весенний ветер, налетело с высоких гор в долины философии уходящего XIX века, ибо они останутся всегда благодарны этому мыслителю, проповедовавшему истину и веру в личность" [Швейцер А. Культура и этика. М., 1973, с. 247].

Размышлениям философа было очень созвучно состояние русской интеллектуальной мысли накануне социально-исторического перелома, в котором отразилась смятенность души... Сопричастность своему духовному поиску и терзаниям в России Ницше чувствовал очень глубоко. "Что именно в России можно" "воскреснуть", верю вам вполне", – писал он Брандесу. Эта "близость" – прежде всего -в глубокой неудовлетворенности разумом.

"Иногда мне кажется, – писал А. М. Горький, – что русская мысль больна страхом перед самою же собой; стремясь быть внеразумной, она не любит разума, боится его". Хитрейший змий В. И. Розанов горестно вздыхает в "Уединенном": "О мои грустные опыты! И зачем я захотел все знать? Теперь уже я не умру спокойно, как надеялся". У Л. Толстого в "Дневнике юности"... сурово сказано: "Сознание – величайшее моральное зло, которое только может постичь человека". Так же говорит Достоевский: "Слишком сознавать – это болезнь, настоящая, полная болезнь...

Много сознания и даже всякое сознание – болезнь. Я стою на этом". Реалист А. Ф. Писемский кричал в письме к Мельникову-Печерскому: "Черт бы побрал привычку мыслить, эту чесотку души". Л. Андреев говорил:

"В разуме есть что-то от шпиона, от провокатора". И – догадывался: "Весьма вероятно, что разум – замаскированная, старая ведьма – совесть". "Дело – проще, – как бы подытоживал А. А. Блок, – дело в том, что мы стали слишком умны для того, чтобы верить в бога, и недостаточно сильны, чтоб верить только в себя. Как опора жизни и веры, существует только бог и я. Человечество? Но разве можно верить в разумность человечества после этой войны и накануне неизбежных еще более жестоких войн". Вот почему он заключает: "Если б мы могли совершенно перестать думать хоть на десять лет. Погасить этот обманчивый, болотный огонек, влекущий нас все глубже в ночь мира, и прислушаться к мировой гармонии сердцем. Мозг, мозг... Это ненадежный орган, он уродливо развит. Опухоль, как зоб..." [Горький М. Избранные произведения. М., 1972, т. 3, с. 415].

В этой критике разума звучит боль оторванности от природы, от естества человеческого бытия, то "бессилие желать и любить, соединенное с неутомимой жаждой свободы и простоты, как "окаменение сердца", – следствие "болезни культуры, проклятия людей, слишком далеко отошедших от природы" [Мережковский Д. С. Сочинения. М., 1989, с. 12], – как писал Д. Мережковский.

Это первозданное чувство единения человека и космоса извечно присуще русской культуре, будь то уходящая в глубь веков ландшафтная культура расселения или "молчаливое" иконописное искусство.