Текст книги "Три женщины одного мужчины"

Автор книги: Татьяна Булатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

История третья:
«Шел к Фоме, а попал к куме»

Жизнь Любови Ивановны Краско не задалась с самого рождения, о чем ей постоянно напоминала собственная мамаша – полуграмотная тетка из глухого села в Пермском крае, которое не на всякой карте-то обозначено.

– Убьют тебя там, – благословила она ее, как только тихая молчаливая Любочка сообщила о решении уехать в город, чтобы поступить в медицинское училище.

– Ну и пусть, – в ответ на материнское благословение проронила та и подалась в Пермь с аттестатом о неполном среднем образовании.

В медицинском для Любочки места не нашлось, и девушка поступила в культпросветучилище на специальность «библиотечное дело».

– Никто взамуж не возьмет, – предупредила Любу мать, услышав, что медсестрой дочь не станет. – Глаза испортишь.

– Ну и что, – пожала плечами Любочка и устроилась на работу в районный Дом культуры, правда, не библиотекарем, а секретарем директора.

– Смотри, спортит тебя! – забила тревогу мать. – И не женится! Че делать-то будешь?

– Не знаю, – напугалась Люба, а сама подумала: «Руки на себя наложу»

– Даже не думай, – вмешался в ее жизнь рабочий человек Ваня Краско, которому было плевать на прижитое дитя, потому что он «любил эту Любку, как не знай кто».

– А как же? – заплакала Любочка.

– А так же, – обнял ее Ваня и подвел к карте Советского Союза, чтобы выбрать новое место жительства. Им оказался Верейск, где, по убеждению Любиной мамы, «окромя татарвы», никого днем с огнем не найдешь.

– Пропадете вы там, – забила она тревогу. – Сгинете.

– Не сгинем, – расправил плечи Иван Иванович Краско – потомственный слесарь-наладчик. – Там завод, а где завод, там работа.

В Верейске родилась Юлька, странно большая по сравнению с худенькой Любой. Была похожа на директора, это молодая мать сразу определила, но мужу сказала: «Не знала бы, подумала, что твоя».

– Конечно, моя, – поддержал жену Ваня и взял новорожденную на руки.

– Тяжело? – улыбнулась скользящей улыбкой Люба и прижалась к мужу под одобрительные возгласы провожавших из роддома нянечек: «За вторым приходите».

– Своя ноша, – завертел головой Иван Иванович, чтобы все видели, как он рад и счастлив, – не тянет!

На поверку оказалось, что тянет, да еще как. Ночами Ваня Краско зависал над детской кроваткой, внимательно вглядываясь в лицо чернобровой девочки, по настоянию жены названной нерусским каким-то именем Юлия. А ему хотелось, чтоб была Лена. Но записали Юлией, и теперь всю оставшуюся жизнь придется называть ее так. И всю жизнь помнить – чужая девочка, директорская, истязал он себя и украдкой поглядывал на жену, стараясь понять: а она-то видит или уже привыкла?

А Любе уже было все равно чья. Город чужой – никто не знает. Мало ли на кого дети похожи. Не обязательно на родителей.

Жили в семейном общежитии приборостроительного завода, но с соседями не водились, все больше втроем.

– Скучно, – жаловалась подросшая Юлька и рвалась в общий коридор.

– Там Бармалей, – пугала дочь Люба и считала дни, когда беременная секретарша начальника Верейского НИИ уйдет в декрет, а она заступит на ее место.

– Сиди-ка ты, Любаня, дома, – уговаривал ее муж. – Денег хватает, квартиру получим – тогда выйдешь.

– Скучно, – чуть слышно говорила ему Любочка и преданно смотрела в глаза.

– А там, что ли, весело? – скрепя сердце улыбался ей Иван, как огня боявшийся этого нового места службы жены. Все из головы директор не выходил. Тот самый, из Перми.

– Не знаю, – пожимала плечами Люба и прижималась к супругу так, что тот начинал млеть от одного только ее прикосновения.

Ничего этакого в ней, в этой Любе, на первый взгляд не было. «Ни два, ни полтора», – за глаза дразнили ее соседки и не понимали, почему, стоит ей обратиться к любому из их мужиков, тот сразу же кидается помогать. Невзлюбили бабы Любу, возненавидели лютой ненавистью и даже побить хотели, да мужья отговорили: «Сдурели, что ли? Статья!»

«И правда ведь статья», – подумали женщины и принялись вредить по-мелкому, незаметно, но обидно: то щи рядом с Любиной дверью прольют, вроде как выплеснулись, то мусор уронят, а бывает – плюнут украдкой и дальше по коридору.

– Где ты был? – спросит, бывало, Люба вернувшегося с завода Ивана Ивановича, руки на плечи положит и смотрит не отрываясь. А у нее не глаза, а зеркало: сколько ни смотри, кроме себя никого не увидишь. Вот Ваня Краско смотрел-смотрел, смотрел-смотрел и… досмотрелся. Чего-то ему померещилось. Или кто-то…

– Что ты! – отшатнулась от него жена. – У меня же никого, кроме тебя…

– А директор? – впервые за столько лет припомнил ей Ваня.

– Да какой директор? – задрожала осиновым листом Любочка.

– Тот самый! – оттолкнул ее Ваня и подошел к дочери, чтобы убедиться: так и есть директор, никакая кислота не разъест.

«Видно, бьет, – стали судачить на общей кухне соседки, но жалеть Любу не торопились. – Сама виновата, – думали. – Напросилась. Мужик просто так на кулак насаживать не станет. Побоится. Видать, довела».

– Ух, довела, – рычал Иван Иванович Краско и закрывал жене рот, чтоб, не дай бог, не вякнула и Юльку не разбудила. Девчонка-то ни в чем не виновата.

– Лучше убей, – однажды попросила Люба и бесстрашно посмотрела глазами-зеркалами в лицо мужу. Чего уж он в них на этот раз увидел, неизвестно, но от жены отступился и запил.

– Наш папа алкоголик, – повторила, видимо, соседские слова Юлька и залезла к матери на колени, думая, что слово «алкоголик» сродни слову «хороший».

– Нет, Юлечка, – еле слышно объяснила дочери Люба. – Твой папа не алкоголик, твой папа – хороший человек.

– Ну, я и говорю, что хороший человек, – обрадовалась Юлька и поприветствовала новым словом возвратившегося с завода Ивана Ивановича.

– Ты научила? – недобро улыбнулся Любе муж и стащил с головы шапку.

– Что ты! – в который раз напугалась она и бросилась к мужу – принять пальто. – Соседки, наверное.

– Соседки так соседки, – поспешно согласился с Любой Ваня Краско и, сполоснув над помойным ведром руки, присел к столу.

– Иди погуляй, – скомандовал он дочери и показал глазами на дверь.

Юльке только того и нужно было: с веселым воплем девочка унеслась в коридор, куда обычно мать ее не пускала, объясняя тем, что кроме Бармалея в коридоре водятся злые дети. Но девочка не хотела верить на слово и очень скоро убедилась в том, что на самом деле никаких Бармалеев не бывает, не все дети злые, а на кухне еще и подкармливают добрые тети, интересующиеся тем, как протекает жизнь семьи Краско за плотно закрытой дверью.

– Я не пускаю ее в коридор, – обозначила недовольство Люба и сложила руки на коленях, не смея перечить кормильцу.

– А я пускаю. – Иван Иванович смотрел на тоненькие ключицы жены, пытаясь сдержать поднимающуюся изнутри злобу. – В библиотеке место освободилось. Иди, устраивайся.

Люба отрицательно помотала головой и отрешенно взглянула мужу в глаза.

– Я не хочу в библиотеку.

– Чего, секретаршей лучше? – усмехнулся Краско и сжал кулаки.

– Там платят больше, – попробовала аргументировать свой выбор Люба, а потом – на свой страх и риск – пересела к мужу на колени, обняла за шею и прошептала: – Ну что же ты какой у меня глупый? Надумываешь себе чего-то… Потом сам мучаешься и меня мучишь. А ведь я стараюсь, я все для тебя и для Юлечки делаю…

– Да я чего… – тут же замычал Иван Иванович и обнял Любу до хруста. – Я ж ничего. Просто как подумаю, что ты опять… в секретарши, как там, в Перми, все нутро переворачивается. Собственными руками бы придушил. Тебя, а потом и себя.

– Ну, так души, – обронила Люба и подставила мужу шею.

– Юльку жалко, сиротой останется, – стряхнул с колен не ко времени осмелевшую жену Краско и помрачнел. – Узнаю… руки на себя наложу.

– Даже не думай, – бросилась к мужу Люба, повторяя когда-то им же сказанные слова: – Не обижай меня, Вань. Я уж в одной петле побывала, больше не хочу.

– Поклянись, – потребовал от жены Иван Иванович.

– Клянусь, – соединила ладони, словно молящаяся католичка, Люба и распахнула глаза-зеркала, чтобы в них Ваня Краско никого, кроме себя, не увидел.

После этого разговора жизнь у супругов как-то наладилась. Даже Юлька по ночам просыпалась от того, что на родительской кровати одеяло ходуном ходило.

– Пустите меня к себе, – требовала девочка и жаловалась, что не может уснуть.

– Спи-спи, – шепотом приказывала ей Люба. – Это папе страшный сон приснился.

– Мне тоже приснился, – на ходу придумывала сообразительная Юлька и подбиралась к родительской постели.

– Ну-ка спать! – прикрикивал на дочь раздосадованный отец, и Юлька с обидой возвращалась к себе на раскладушку. «Дурак!» – бурчала она себе под нос раз десять, а потом проваливалась в сон до самого утра.

Все в семье Краско было хорошо и правильно, но счастье казалось каким-то ненастоящим. Кратковременным. Особенно остро оно ощущалось по утрам, когда всклокоченный Иван Иванович вскакивал с постели под звон будильника и видел рядом мирно посапывающую Любу. Но уже к обеду на бедного мужика накатывала тревога, и он срывался с места и бежал к общежитию, но домой не поднимался, а, спрятавшись за зарослями бузины, следил, не войдет ли в подъезд кто-нибудь посторонний.

Успокоившись на время, Краско возвращался на завод, рассказывал про вкусный борщ, сваренный женой-кудесницей, и вставал к станку, чтобы в работе забыть о прилепившейся к сердцу пиявке.

– Что с тобой, Ванечка? – встречала его Люба и прижималась так, будто весь день только и делала, что ждала.

– Где была? – довольно строго интересовался у жены Иван Иванович и смотрел куда-то в район переносицы. В глаза – боялся.

– В детский сад ходила по поводу Юлечки, посылку от мамы получила, на почте была. Все, – отчитывалась Люба и расстегивала пуговицы на Ваниной куртке.

– Все-е-е? – грозно уточнял муж.

– Все-все, – одними губами улыбалась Люба и, поднявшись на цыпочки, целовала Ваню в нос.

– Чего мать пишет? – сменял гнев на милость Иван Иванович и шел к накрытому столу.

– Ничего интересного, – торопилась ответить Люба. – Как всегда. Садись, ешь.

– А Юлька где? – интересовался Краско.

– У соседей, наверное, – пододвигала к нему горчицу Любочка и садилась напротив.

– У каких? – допрашивал муж и щедро намазывал горчицу на кусок белого хлеба. И чем злее была горчица, тем добрее становился Иван Иванович, потому что возвращалось к нему утреннее счастье и жизнь вновь обретала смысл. Почти, потому что сердечная пиявка нет-нет да покусывала Ваню Краско, и, чтобы было не так больно внутри, он щипком сворачивал кожу на Любиной груди, пребывая в полной уверенности, что под «лифчиком людям не видно».

– Что это у тебя, мама? – показала пальцем на кровоподтеки любопытная Юлька, наблюдавшая за тем, как Люба переодевается в ночную сорочку.

– Ударилась, – коротко ответила мать и перевела взгляд на улегшегося в постель Краско.

– Неуклюжая какая, – ухмыльнулся он и похлопал рукой рядом. – Иди, давай.

– А? – не расслышала Юлька и вопросительно посмотрела на отца.

– Неуклюжая у тебя мама, – весело повторил Краско и подмигнул дочери. – Все углы собирает. Может, тебе зрение проверить? – повернулся он к жене.

– Не надо, – тихо ответила Люба и покорно легла рядом. Она понимала – надо терпеть. Пусть лучше так мстит, чем по-другому. Ничего, выдержит. По грехам и муки.

Так и жили Краско в шатком равновесии: ты – мне, я – тебе. В семейное счастье у каждого свой вклад, за него надо платить. Но на самом деле «платили» супруги не за счастье, «платили» за позор. Один – за чужой, другая – за собственный.

– Сколько ты будешь меня этим попрекать? – не выдержала однажды Люба, и зеркало ее глаз потемнело.

– А ты бы не попрекала?

– Я бы простила, – ответила Люба. – А не простила бы – ушла.

– Все вы, бабы, такие, – только и смог сказать Иван Иванович, почувствовавший странную, ранее неведомую ему твердость в словах жены. – Чуть что – сразу ушла.

– А зачем мучиться? – резонно поинтересовалась Люба. – Сколько я могу тебя благодарить, Ваня?

– А не надо меня благодарить, сам дурак.

«И правда дурак, – впервые подумала Люба и вышла на обещанное место секретаря директора НИИ с ощущением, что завтра начнется новая жизнь. – Хоть бы была лучше прежней», – молилась Любовь Ивановна, плохо представляя, о чем просит Бога. «Смотри-и-и!» – послышался ей строгий голос матери, но Люба заткнула уши и перекрасила русые волосы в белый цвет.

Появление новой секретарши Петр Трофимович Матвеев воспринял с воодушевлением, прежняя его раздражала, потому что была не в меру говорлива и к тому же беременна. Последнее он, как отец с многолетним стажем, первоначально воспринимал благожелательно, но ровно до того момента, когда на важных документах стали расплываться жирные пятна.

– Вы что? На рабочем месте блины печете? – пару раз сделал он замечание в шутливой форме, но секретарь оказалась невосприимчива к юмору и обиделась.

Тогда Петр Трофимович вызвал начальника отдела кадров и попросил выяснить, нельзя ли как-нибудь поменять ему секретаршу в связи с тем, что та не справляется со своими обязанностями.

– Нельзя, – решительно воспротивилась начальница отдела кадров и рукой обозначила причину, изобразив огромный живот беременной. – Противозаконно.

– И что мне делать? – взмолился Матвеев и показал очередной документ с жирным пятном на полях.

– Ждать, – посоветовала ему сотрудница и обещала подыскать подходящую кандидатуру. – Слава богу, беременность не может длиться вечно.

В этом Петр Трофимович убедился довольно скоро и даже выписал разродившейся от бремени секретарше премию, сопроводив это словами: «Знаете ли, пеленки-распашонки, мамки-няньки. Будем людьми». «Будем!» – откликнулась бухгалтерия, а новая секретарь – Любовь Ивановна Краско – собственноручно передала конверт с деньгами предшественнице.

– Ну как? – тоскливо поинтересовалась растрепанная, точно птица после дождя, молодая мамаша.

– Нормально, – коротко ответила Люба.

– Петр Трофимыч – мужик хороший, – заверила ее предшественница. – И вообще, работать можно. Люди хорошие. Вот увидишь. Главное, все делать по записи, а то замучают. А по записи – как часы.

– Спасибо, – поблагодарила Любовь Ивановна за совет и с удовольствием вернулась на работу, которую, чему она сама удивилась, оказывается, не забыла.

– Прирожденный помощник, – поделился с женой Петр Трофимович Матвеев. – Только посмотришь, уже знает, что требуется. По глазам читает. Я даже ее присутствия не ощущаю. Как тень, скользнет – и все готово.

– Молодая? – с некоторым оттенком ревности в голосе спросила директорская супруга.

– Ну как – молодая? – зажмурился Матвеев, пытаясь представить Любино лицо. – Да не особо: лет сорок или чуть меньше. Надо поинтересоваться в отделе кадров, – встрепенулся Петр Трофимович.

– Не надо, Петя, – неожиданно успокоилась супруга. – Какая нам разница!

А разница, между прочим, была. И большая. В двадцать четыре года Люба выглядела примерно так же, как и четырнадцать лет спустя: миловидная, стройная, губы тронуты легким розовым перламутром, одета строго, спина прямая. Настоящий манекен: что ни надень, все по фигуре. И говорит тихо-тихо, спокойно-спокойно, и все по делу, и ничего личного: «Вам назначено на два… Вам – на четыре… Заявление подписано… Зайдите, пожалуйста».

– Любочка, – пробовали сойтись с ней поближе сотрудники НИИ и даже пытались «прикармливать» – то шоколадкой, то коробочкой конфет, то бутылочкой шампанского к празднику.

– Любовь Ивановна, – спокойно поправляла она посетителей директорской приемной и возвращала дары назад.

– От чистого сердца! – клялись дарители и заглядывали неприступной секретарше в глаза, но ничего, кроме собственного отражения, там не видели.

– Спасибо, не нужно, – тихо отвечала она и качала головой.

– Ну что-то же она должна брать?! – недоумевали визитеры, натренированные на определенный стандарт взаимоотношений с теми, кто обычно охраняет вход в святая святых – в кабинет высокого начальства. – Может, цветы?

Попробовали цветы. И угадали. Цветы Любовь Ивановна Краско принимала охотно, правда, никогда не уносила домой, а уж по какой причине, никто точно не знал. О ней вообще было известно не многое. Что замужем. Что есть дочь. Что сидит секретарем уже при третьем директоре и, между прочим, ни один не делал попыток обзавестись другим помощником. А еще было известно, что Любовь Ивановна проживает в общежитии и родни в Верейске не имеет, равно как и друзей.

О существовании некоей Любови Ивановны Краско знаменитый сердцеед Верейского оборонного НИИ Лев Викентьевич Рева узнал спустя много лет после того, как устроился туда на работу. Ничего удивительного в этом не было: до директорской приемной Лева Рева был допущен не сразу, а только когда встал во главе научно-исследовательской лаборатории, под сводом которой экспериментальная группа Женьки Вильского разрабатывала сложнейшие приборы, о которых вслух говорить было не принято. А если и доводилось, то называли их не иначе, как «аппарат один», «аппарат два». Поди пойми, что за «аппарат»!

Увидев Любочку, Лев Викентьевич обомлел и со свойственной ему развязностью сообщил, что по-мужски взволнован и готов предложить все сокровища мира исключительно ради похода, ну, например, в цирк.

Шутки Любовь Ивановна не оценила, Лева Рева ей не понравился, и она очень холодно попросила назойливого кавалера присесть на стул. Но не на ближний к ее столу, а на тот, что стоял у стены.

– Ожидайте, – бесстрастно проговорила Люба и посмотрела сквозь Реву.

«Амеба», – подумал Левчик и послушно присел на указанное место, откуда начал внимательно изучать будущий, он был уверен в этом на сто процентов, экземпляр коллекции.

– Меня зовут Лев Викентьевич, – напомнил он о себе и улыбнулся секретарю одной из самых своих неотразимых улыбок.

– Я в курсе, – кивнула головой Любовь Ивановна. – Вы заведующий Третьей лабораторией.

– Ого! – Лев Викентьевич подвинул стул поближе. – А существует то, о чем вы не знаете?

– Существует, – спокойно ответила Люба.

– И что же это? – изобразил обеспокоенность Лева.

– Все, что не относится к сфере моих профессиональных обязанностей.

– Ясно, – протянул Левчик и попытался переориентироваться по ходу: реакция секретарши ему, дамскому угоднику, не была понятна. – А вы любите музыку? – задал Лев Викентьевич один из дежурных вопросов.

– Нет, – честно призналась Люба.

– Почему? – нарочито удивился Левчик и подвинул стул еще на пару сантиметров.

– Вы мешаете мне работать, – покраснев, тихо сказала Любовь Ивановна и нажала на кнопку селектора.

– Слушаю вас, Любовь Ивановна, – раздался в приемной голос директора.

– К вам Лев Викентьевич Рева. Примете?

– Приму, – недовольно буркнул директор, совершенно запамятовав, что сам же его и вызвал: были кое-какие вопросы.

– Проходите, – показала на дверь директорского кабинета Любовь Ивановна, и Левчик временно прервал атаку, но, проходя мимо секретарского стола, нагнулся и игриво прошептал:

– Я вернусь, дорогая Любочка.

– Любовь Ивановна, – автоматически поправила Люба Краско и уткнулась в свои бумаги: посетитель явно раздражал ее своей самоуверенностью.

К слову сказать, Леве секретарша директора тоже не понравилась. В ней не было так называемой спонтанной готовности к приключениям, которую Лев Викентьевич распознавал, как пограничная собака след нарушителя. Единственное, что задело институтского ловеласа, так это Любино хладнокровие и легкость, с которой она отмела все знаки внимания, на которые большинство женщин реагировали незамедлительно.

– Первый раз! – задумчиво произнес в курилке Левчик и с кислой миной выпустил струю дыма изо рта.

– Что в первый раз? – уточнил Вильский.

– Первый раз мне отказывает женщина. Да еще и секретарша.

– Не преувеличивай, Левчик, – улыбнулся Евгений Николаевич и автоматически достал из пачки вторую сигарету, хотя первая еще дымилась во рту.

– Что значит «не преувеличивай»?! – оскорбился Лев Викентьевич. – Я тебе серьезно говорю. Она мне отказала!

– А ты, конечно, такой вариант в принципе не берешь в расчет?

– Конечно, – хохотнул Рева. – Я всегда добиваюсь, чего хочу.

– Может, не на ту напал?

– Женька, «не на ту напал» – это словосочетание из вашего с Вовчиком лексикона. В моем обиходе такой фразы нет. Зато есть: «Лева предложил – Лева взял».

– И что Лева предложил на этот раз?

– Сказал, что у меня есть лишний билет в цирк, – с невозмутимым выражением лица сообщил Вильскому Рева.

– Ты чего? – захохотал Женька. – Ей сколько лет-то? Той, которая тебе отказала?

– Ну, точно сказать не могу, – почесал затылок Лев Викентьевич, – но, мне кажется, она дама не юная. А хотя, может, и юная. Черт их разберет! – Рева прикрыл глаза, пытаясь представить Любино лицо, но у него ничего не получилось. Вернее, получилось, но очень нечетко: два глаза, забранные за уши светлые волосы и еле различимый рот. «Нет, – подумал Левчик, – молодость выглядит иначе».

– И все-таки… – заинтересовался Вильский, весьма далекий от амурных историй, но видеть перед собой Соломона, почесывающего от растерянности затылок, было довольно неожиданно.

– Я думаю, она наша ровесница. Ну… или чуть помладше. Но в принципе ее можно считать нашей ровесницей.

– Левчик, ты дурак?

Лев Викентьевич яростно замотал головой в знак несогласия с выдвинутым предположением.

– Представь, твою Нину кто-нибудь пригласит в цирк? Пойдет?

– Нет, – подтвердил Левчик.

– Во-о-от, – ухмыльнулся Женька. – И я о том же.

– Много ты понимаешь, Рыжий! Моя Нина не пойдет в цирк, потому что никто ее туда не пригласит. Среди моих знакомых есть только один чувак, который способен пригласить женщину в цирк.

– И этот чувак, разумеется, ты? – от души веселился Вильский.

– Разумеется, я. Такое приглашение действует стопроцентно.

– Но у нас в городе нет цирка.

– Все правильно: цирка нет, зато в душе каждой из них живет маленькая девочка, которая рвется к клоунам. И я готов какое-то время быть этим клоуном, потому что женщина пойдет не за тем, кто бодр и силен, а за тем, кто весел.

– Еще одна версия соблазнения, – ухмыльнулся Вильский. – Еще вчера я слышал другое предположение: «Хочешь влюбить в себя юную деву – стань ее учителем».

– Юную! – поднял в назидание указательный палец Рева. – Юную! А с остальными что делать?

– Только в цирк. – Вильский наконец-то выбросил в урну сигарету и похлопал Левчика по плечу. – Желаю удачи, Игорь Кио.

– Если что, я – на совещании, – подмигнув, предупредил Лев Викентьевич и, поправив галстук, отправился в приемную директора.

– Это снова я! – объявил он Любе и сделал нечто, напоминающее реверанс. – Не ждали?

– Ну почему же? – вяло ответила секретарь. – Только собиралась вам звонить.

– Вы согласны идти со мной в цирк?! – возликовал Лев Викентьевич, наивно предполагая, что штурм крепости удался.

– Я не люблю клоунов, – очень тихо произнесла Люба и протянула Реве какую-то бумагу.

– Что это?

– Читайте внимательно, – отказалась объяснять Любовь Ивановна. – Там все написано.

– И кого я могу послать на доводку аппарата? – ознакомившись с предписанием, поинтересовался вслух Лев Викентьевич и присел на стул.

– Это вы меня спрашиваете? – удивилась Люба.

– Это я себя спрашиваю, – пояснил Рева и, нагнувшись к секретарю, томно проговорил: – А от вас мне нужно только одно: «да» или «нет».

– Нет, – на губах Любовь Ивановны появилось нечто, напоминающее улыбку.

– То есть вы категорически отказываетесь идти со мной в цирк? – полушутя-полусерьезно переспросил Рева, но ответа не получил. – Понятно. Как-то странно у вас тут пахнет, – понюхал он воздух. – То ли дешевыми духами, то ли хозяйственным мылом. Не пойму.

– Всего доброго, – пожелала ему Любочка и опустила голову: хамить в ответ она не умела, зато научилась придавать лицу такое выражение, увидев которое противник обращался в бегство, боясь быть замороженным заживо.

– Мурена, – прошипел себе под нос Лев Викентьевич и строевым шагом отправился к себе в лабораторию выполнять поставленную директором задачу. Но Левчик не был бы самим собой, если бы за время короткого пути вновь не сумел почувствовать прелесть жизни, отпустить парочку комплиментов и признаться в любви двум аспиранткам, с восхищением взиравшим на респектабельного ловеласа.

– Ну, как прошло совещание? Успешно? – полюбопытствовал Вильский, оторвавшись от изучения какой-то схемы.

– Нет, – честно признался Левчик. – Арктическая женщина. – Он уже не обижался на Любу. – Дрейфующая льдина.

– А как же цирк? – подмигнул ему Женька.

– Я клоун, – прошептал другу Рева, – а не полярник. Кстати, хочешь поехать в Вильнюс?

– Зачем?

Лев Викентьевич поднес к глазам бумагу и процитировал:

– «Для осуществления наладки Аппарата – ЛЛ 9/3». Ты как? Желтая отпустит?

– Надо подумать. – Вильский не любил принимать скоропалительные решения.

На семейном совете решили, что поездка в Литву как нельзя кстати. Во-первых, это почти заграница. (Супруги Вильские неоднократно бывали в Вильнюсе по служебным делам и всякий раз отмечали европейский лоск этого города.) Во-вторых, напомнила Евгению Николаевичу супруга, неплохо было бы приодеть Веру и Нику. А в Вильнюсе это сделать гораздо проще, чем в той же самой пресловутой Москве, не говоря уж о Верейске, который в 1988 году захлестнула волна тотального дефицита и даже были введены талоны на целый ряд продуктов: мясо, масло, гречка и т. д.

– А еще, – ночью шептала мужу озабоченная Желтая, – тебе нужно немного отвлечься, переключиться, иначе ты так и не напишешь свою несчастную диссертацию. Поезжай, Женька! – уговаривала она Вильского. – Неизвестно, когда еще раз предложат.

– Предложат, – не очень уверенно говорил Евгений Николаевич и мысленно соглашался с доводами жены.

– Ну? – спросил его на следующий день Лев Викентьевич и сразу предупредил: – Решай скорее, а то у меня тут интересный вариант наклевывается.

– А я-то тут при чем?

– Если ты не поедешь, поеду я.

– Ну и поезжай, – легко уступил другу Вильский, в сущности, ему было все равно.

Зато жена Льва Викентьевича словно почувствовала подвох и категорически воспротивилась поездке супруга: «Нечего тебе там делать! Прибор Женька разрабатывал. Его патент. Вот пусть он и едет». «Пусть», – легко согласился Левчик, потому что рядом с Ниной всегда превращался в «хорошего, послушного мальчика» и с энтузиазмом начинал спасать собственную семью от себя же самого.

Перед Евгением Николаевичем такой задачи не стояло, поэтому в Литву он поехал со спокойной совестью. Ну, или почти со спокойной, потому что накануне отъезда произошло нечто, что впоследствии привело к необратимым последствиям, разрушившим жизнь семьи Вильских.

– Кто бы мог подумать?! – делал страшные глаза Лева Рева. – Рыжий вышел из состава семьи так же, как и Литва из состава СССР. Навечно!

– Нашел над чем ржать! – упрекал его расстроенный Вовчик, глубоко переживавший оптимистическую трагедию своего друга.

– Чего ты так расстраиваешься, – успокаивал его Лев Викентьевич. – Литва же не пострадала. Пострадал только Советский Союз.

– Вот именно, – поддакивал Вовчик. – Семья.

– У всех семья, – философски изрек Лева и был прав.

Именно ситуация в семье способствовала тому, что Любовь Ивановна Краско бежала на работу как спринтер к финишу. И не потому, что так любила свое дело или рвалась к общению с людьми. А потому, что здесь, в директорской приемной, ощущала себя в относительной безопасности.

Дома было иначе. Там ее ждала взрослая Юлька, всегда готовая попрекнуть мать за «бесславно прожитые годы».

– Вся жизнь – в общаге! – кричала она на мать. – Вы что с отцом – идиоты?

– Не кричи, – тихо просила ее Люба, чтобы не слышали соседи. Почему-то было стыдно, хотя криками в заводском общежитии никого нельзя было удивить.

– Тебе лишь бы не кричи, – снова кричала Юлька, а Люба замечала, что у дочери дергается глаз и от нее часто пахнет табаком и даже спиртным, но она боялась спросить собственного ребенка, что происходит, потому что боялась услышать: «Не лезь не в свое дело!»

– Пожалуйста, – еще тише молила дочь Люба, – все же слышно.

– Да какое кому дело! – бесновалась Юлька и плакала злыми слезами: она стыдилась своих родителей. Мать – секретарша, отец – наладчик. То же мне профессии! Кому сказать!

– Не вижу в этом ничего дурного, – пыталась погладить дочь по плечу Люба, но Юлька выворачивалась и выплевывала в лицо матери:

– Да ты ни в чем дурного не видишь. Отец спивается, а тебе хоть бы хны. Ты вспомни, когда ты с ним в последний раз разговаривала?

– Вчера, – то ли оправдывалась, то ли напоминала Люба.

– Нормальные родители друг с другом разговаривают не один раз в день.

– Юля, – просила мать и прижимала руки к груди, – ну что ты от меня хочешь? Что я могу сделать?

– Уйди с работы.

– Зачем?

– Ты что? Не понимаешь? Он из-за тебя пьет!

– Хорошо, я уйду с работы. Что будет дальше?

Юлька молчала.

Объяснять ей, девятнадцатилетней девице, что ее женская жизнь с тем, кого та считает своим отцом, закончена, Любе было невыносимо. Она просто ждала момента, когда Юлька уйдет из дома. Выйдет замуж, наконец, или просто уйдет и будет жить где-то рядом. Неважно с кем, лишь бы отдельно. Но Юлька не торопилась и изо дня в день изводила мать, обвиняя ту во всех смертных грехах. Наконец Люба не выдержала и показала дочери багрово-синие кровоподтеки, с завидной периодичностью появляющиеся то в одном, то в другом месте.

– Это что? – побледнела Юлька.

– А ты не видишь? – Люба не стала ничего объяснять, боясь, что не выдержит, начнет жаловаться и, не дай бог, наговорит чего лишнего. «Зачем? – думала она. – Девятнадцать лет моя дочь думает, что она его дочь. Мы все в это верим, кто-то больше, кто-то меньше». Люба попыталась отыскать в своем сердце благодарность, которая поддерживала ее первые десять лет жизни с Краско, но не нашла. «Видимо, уже расплатилась», – догадалась она и посмотрела на дочь. – Спроси меня, как я с этим живу?

– Как? – выдохнула Юлька.

– Молча, – криво усмехнулась Люба и хотела было притянуть дочь к себе, но не решилась и отвернулась к окну.

Через неделю после материнского признания Юлька ушла из дома. И Люба не стала ее останавливать, потому что прекрасно помнила, как сама много лет назад бежала от родительского порога, чтобы начать новую счастливую жизнь.

Любе стало легче: впервые за много лет она проснулась на Юлькиной раскладушке с ощущением, что должно что-то произойти, и не обязательно плохое. Впервые за много лет на ее теле не появилось ни одного нового синяка, потому что впервые мертвецки пьяный Иван Иванович Краско спал отдельно, на своем законном месте – в супружеской кровати, и ему снилось, что жизнь прекрасна.

* * *

Об этом же думала и жена Вильского, когда целовала мужа перед тем, как повернуть к заводской проходной.