355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Татьяна Алферова » Дар языков » Текст книги (страница 2)
Дар языков
  • Текст добавлен: 20 октября 2021, 00:04

Текст книги "Дар языков"


Автор книги: Татьяна Алферова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

3

До Рыжего у Иры жизни почти не было, а были мама и 8 марта – самый страшный день в году. Ира может полгода не покупать булочек в школьном буфете, накопить денег на серьезный букет и подарить маме, и полдня будет все хорошо, и мама будет улыбаться, ставя букет в парадную вазу с гранеными ромбами. Но после обеда мама пойдет в ванную – ненадолго, выйдет с розовыми щеками и спросит:

– Ногти отрастила, как взрослая, а отвечать за себя как взрослая не можешь? Посуду помыть не можешь? К 8 марта посуду помыть не можешь? Я кого спрашиваю?

Ира промолчит. Она вымыла посуду, но мама, наверное, про кастрюлю, в которой еще остался суп, правда, немного. Мама выливает остатки супа в раковину, кидает кастрюлю на пол. Об линолеум это получается негромко, но кусочек эмали все же отскакивает, Ира видит: кастрюля страдает. Мама снова уходит в ванную комнату, на сей раз на полчаса.

– Работаю, как проклятая, и дома покоя нет! Бардак! Всем наплевать! На все! – Мама рыдает, падает на кровать.

Ира включает телевизор – напрасно. Мама выдергивает шнур из сети, опять наведывается в ванную и нетвердыми шагами направляется к кровати. Она будет спать до завтра. Ира знает, что в ванной, под ванной, лежит пустая бутылка (или две) из-под мадеры, но не станет убирать – это еще хуже, мама поймет, что дочь заметила бутылку. Надо дожить, доспать до завтра. Завтра будет плохо: запах валокордина, лихорадочная уборка квартиры, как мама говорит «из-под палки», но будет чуть лучше, чем сегодня.

Через несколько лет после маминой смерти Ира найдет ее дневники и узнает, что как раз 8 марта от мамы ушел муж. Отец Иры – наверное, Ира не знает, мама не написала, кто отец ее ребенка.

Рыжего любили женщины. У него переливчатые глаза зверя: рыси или амурского тигра, а движения тела так же вкрадчиво плавны, как эти переливы желто-коричневого в радужке глаз. Казалось, вот он, рядом, пристально смотрит на тебя своими карими, темными, слушает, склонив голову. Но не успеешь договорить, а Рыжий уже у дверей – скучно ему стало или торопится куда. И за нечеловечески грациозными его скупыми движениями вот-вот поймаешь графику зверя, крадущегося по твердому насту меж невысоких елей – иначе, по затертому паркету университетской аудитории, по проходу, где слева желтенькие столы из ДСП, а справа раскрошившаяся унылой масляной краской стена.

Неудивительно, что Рыжего любили женщины. И он их тоже – до определенных пределов. А пределы отчего-то обозначались скоро и беспощадно.

– В Патрик-паб мы ходить не будем. И ты ходить не будешь. Там Лилька.

– Ну и что?

– Ну и то! Мне неприятно.

Delete.

– Ты свозишь меня на Мальдивы?

– Что так пафосно? Может, на дачу на рыбалку?

– Я дорогая женщина, милый! Шучу, конечно, поехали на дачу!

– Поздно на дачу, дело к ночи.

Delete.

– Ой, какая у тебя симпатичная квартирка! А где ванная? Фу-у, какой дезодорант, здесь родителями пахнет…

Delete.

– Я так тебя люблю, так люблю! Мы вечно будем любить друг друга? Вечно? Вечно?

Delete. Delete. Пробел. Delete.

– Твой кот обоссал мои кроссовки!

Delete.

– Родители нескоро вернутся? Сварю борщ, тебе понравится! В понедельник вернутся? Ну, мы же их вместе встретим?

Delete. Delete.

Первый delete Рыжий отщелкнул, когда учился в выпускном. Конкретной причины не случилось, но барышня из параллельного класса явила себя такой махровой занудой, что даже интим с ней (довольно неуклюжий) не спас ситуацию. Однако Максим счел себя обязанным проводить барышню из подъезда на улицу, чтобы заодно и наверняка освободить свою территорию.

На обратном пути его судьба определилась, но Рыжему об этом пока не сообщила, решила приучать потихоньку. У мусоропровода с заваренной соседом-сварщиком крышкой – от крыс и тараканов, чтобы не лезли, сидела соседка-малолетка. Она истово шмыгала носом – ревет, что ли? – нет! – уставилась на Рыжего сухими сердитыми глазами без намека на обожание. Он-то считал, что девчонка влюблена в него, краснела же, когда встречались на лестнице.

– Отчего же ты плачешь, красавица? Или это мне только чудится?

Девчонка не ответила, но не отвернулась, и Максим-Рыжий пожалел ее, хотя был не расположен к сочувствию.

– Хочешь пирожных? – На кухне остались не съеденные после визита «параллельной» зануды. – Пошли, угощу.

Девчонка встряхнулась, как птичка, встала, подтянула джинсы и пошла за ним, молча. На пороге еще раз встряхнулась, ну очень напоминала смуглую оголодавшую птичку зарянку, и уточнила:

– Это у тебя Jethro Tull играет?

Рыжий малолетку зауважал – Jethro Tull он любил всепоглощающей любовью, но не подал виду, что удивлен ее познаниями. Усадил за стол на кухне, придвинул картонную коробку с эмблемой известной кондитерской «Север»: два круглых буше, облитых коричневой глазурью, и нарядная корзиночка с розочкой и желтыми волнами крема, благоухающими ванилью:

– Угощайся! Все включено.

Девчонка, безусловно, пребывала в отчаянии. Она съела все три пирожных, пальцем подобрала крошки из опустевшей коробки и вознамерилась уйти. Не проронив ни слова. И Рыжий понял, внезапно и целиком, что его маленькая соседка решилась на последний шаг. С их четырнадцатого этажа. А пирожные были вроде последнего нечаянно исполнившегося желания.

– А The Doors ты слышала? Точно – нет! Ну, вам, тинэйджерам, Rammstein подавай! Уже и Nirvana для вас замшелое прошлое, не то что Doors, «Двери».

Рыжий засмеялся, как будто не осознал, что – все, что у нее предел, взял девчонку за руку, отвел в комнату, усадил на диван перед плазмой, как раз посередине между колонками, и врубил Riders on the Storm с шепотом Джима Моррисона на фоне дождя и громовых раскатов. Соседка слушала «Оседлавших шторм» так, как ни одна из знакомых барышень, слушала, слушала, и слезы текли по широким, но изящным скулам. Они прослушали альбом L. A. Woman целиком, а напоследок Рыжий поставил ей какой-то из альбомов Rammstein. Девчонка плакала все сильнее, даже под Rammstein, что было бы смешно, если бы не ее отчаяние, устала от плача и прилегла на диван. Посередине шумной композиции скульптурно-анатомического Линдеманна Рыжий заметил, что она крепко спит. Не было еще и десяти вечера. Оставлять соседку ночевать было бы неправильно, пусть родители и в отъезде. Рыжего посетила шальная идея. Он спустился на этаж, позвонил в Лилькину квартиру.

– Охренел? У меня муж дома, спит после смены, – зашипела Лилька, но Максим-Рыжий уцепился за ее руку, как за стоп-кран, и дернул к себе, не давая захлопнуть дверь.

– Я что, должна с твоими девками разбираться? – Лилька, разглядывая спящую девчонку, все же не кричала, уважая чужой сон. Сон она сильно уважала, муж приучил: работал сутками в порту, за несвоевременную побудку мог и приложить от души. Мудрая была женщина Лилька, быстро разобралась, без слов. Жаль, что старая, жаль, что часто занята, потому что замужем.

– Это же Ирка из квартиры рядом с моей, стенка у нас общая. Мамашка у нее все время орет, аж батареи трясутся. Ну ладно, ладно, не психуй, сейчас решим. Поднимай свою малолетку. Напоил, что ли? Да шучу я, шучу! Ах, беда какая. Сейчас я им, сейчас я мамашке…

Лилька уже звонила в дверь, Ира, похоже, не проснулась как следует, висела у Лильки на руке. Рука у той была крепкая и внушительная.

– Соседка? Ну, здравствуй! Или как – здравствуйте? На лестнице-то не здороваешься, ну да ладно, мы рылом не вышли! Вот ваша девочка, в истерике девочка, обрыдалась, видишь? Видите? А вопли твои постоянные достали уже не только ее, но и меня! Больше терпеть не стану, милицию вызову! И в органы опеки позвоню – девчонка-то несовершеннолетняя, а ты ее изводишь. Психологический шантаж! – с удовольствием по слогам выговорила Лилька.

Рыжий, скрючившийся на площадке этажом выше, улыбнулся – откуда Лилька почерпнула этакую речевую формулу, неясно, но понтирует отлично. Иркина мать напугается, против Лильки нет приема, Лилька-то свое пьянство не прячет – выпячивает. Дело не в том, что скандалистка отменная, энергии у нее – на всю парадную. Хоть и в возрасте: за тридцатник уже. Иркину мать такой энергией сметет, как сухую хлебную крошку.

Родители благосклонно приняли маленькую подругу сына и быстро привыкли к ней, звали на холодец и пироги с капустой в те редкие периоды, когда жили дома, а не мотались по командировкам. Ирка приходила, они с Рыжим слушали музыку, пили чай с родителями. И без родителей. Он рассказывал ей про своих барышень, живописал их, но скорее это была не живопись, а натюрморты, по-русски – мертвая жизнь, не портреты. Лилька тоже подружилась с Иркой, разговаривала на лестничной площадке, ненароком выясняя, как дела, но к себе, понятно, не звала – что ребенку у Лильки делать? Мама Иркина малость притихла – Лильку боялась.

Когда Лильку по пьяному делу сбила машина, Ирка уже подросла, в институте училась. Стала покрепче, могла матери противостоять, а та как раз уже меньше пила и язвила тихо, без огонька. Все вместе, дружно, включая родителей, Лильку, Рыжего и саму Иру, считали, что это ну не совсем соседские отношения, но братско-сестринские, трогательные: взрослый ведь почти мужчинка и девчонка еще почти маленькая. Как и сошлись-то на лестничной площадке с заваренной соседом-сварщиком крышкой мусоропровода – от крыс и тараканов?

– Я ненадолго, – говорила Ирка, и он знал – ненадолго, как воздуха глотнуть, как сигаретой затянуться (для тех, кто не ценит голый воздух). Они слушали Jethro Tull или даже Генриха Шютца, «Немецкие песни и мадригалы», и Ирка убегала вниз к маме, порой сталкивалась с какой-нибудь из подруг Рыжего. Это было ей не больно, они же не влюблены с Максимом-Рыжим. После мамы вовсе ничего не больно. Мама перестала скандалить и кричать, теперь мама неделями не разговаривала, но это легче, много легче. Обычно мама замолкала и объявляла бойкот после того, как Ира убирала бутылки из ванной. А что делать? Мама стареет, забывает убирать сама. А от бутылок вонь на следующий день, к влажным полотенцам запах быстро прилипает. Но и причина поскандалить порой находилась, теперь одна, определенная.

– Где ты была? Где ты шлялась допоздна? Не надо мне лгать, в семь вечера ни один идиот преподаватель не принимает курсовые работы! С кем ты блудила?

– Кто тебе звонил среди ночи? После девяти вечера в приличный дом не звонят! В подоле хочешь принести? Этого хочешь?

– Для кого наряжаешься? Что за проституточьи джинсы? Еще наколку себе набей! На задницу! Любовникам понравится, больше заплатят!

Но прежней злобной силы ругань не имела, порой мама останавливалась посередине скандала, забывала аргументы. Мама старела, делалась беспомощной. Не любить ее становилось труднее.

4

В эту ночь они даже во сне были разобщены и обижались друг на друга. Оттого проспали. Утро складывалось неладно. Зной уже синел и звенел над морем и лагерем. Хотя лагерем свои две палатки они называли в хорошие времена, когда не замечали соседних чужих палаток, разбитых за мысом Биек. Вышли из лагеря, иными словами, выползли из палаток… В общем, вышли и устремились к горе много позже обычного. Лиза забыла шляпу от солнца. Юный Игорь забыл бутылку с водой. У Сергея болела голова и даже брови. Рыжий не выспался. Максим, который Петрович, шел впереди по утоптанной широкой пока еще тропе. Выше она сужалась, выше следов желающих вытаптывать жесткую траву было меньше. Максим угрюмо размышлял о том, что их затея нелепа, так же как их компания, составившаяся случайно: с Сергеем хотя бы работали вместе, с Рыжим занимались в тренажерке, и тот потащил за собой Иру и беленькую Лизу, ну, Лизу ладно. Откуда взялся Игорь, Максим не мог с ходу вспомнить.

Что они, что он сам, Максим Петрович, солидный преподаватель университета, делает в чужих горах? Зачем крадется, как тать ночной, по песчаному пляжу в палатку к перламутровой Лизе каждую вторую ночь? Что за цель, какое такое слово гонит его, бедного, от родного очага и семьи? Ему и вспомнить-то особенно нечего, и вставить в рукопись книги жизни – что? Родился, учился, женился на втором курсе по любви и взаимной склонности к учебе, после учился и работал параллельно, потому что уже дети, двое, сыновья. Младший родился незадолго перед экспедицией. Что Максиму добавить в рукопись жизни своего собственного? Разве слово? Простак, «баклан» – так обычно называют таких, как он. Почему-то эти слова имеют отчетливый привкус пошлости.

Максим вспомнил, как Ирина недавно пылко и неловко объясняла, что единственный способ избежать пошлости – это говорить стихами. И Рыжий, посмеиваясь, немедленно загнал ее в угол, требуя сформулировать отличие стихов от прозы в устной речи, когда не видно членения на строчки. Но смешно для всех, а не только для Рыжего не получилось, море и горы пробивали их на какой-то детский слюнявый пафос. Ирина, впрочем, не обиделась, до вчерашнего вечера она не обижалась на Рыжего.

В море кувыркались синие сутулые бакланы: шторм пригнал рыбу к берегу, сверху, с горной тропы, было отчетливо видно, как резко меняется цвет моря от грязновато-зеленого у берега до грозно-сизого на глубине, словно полосу параллельно берегу провели.

Они долго шли к границе заповедника. Долго не могли сговориться с незнакомым егерем, поджидающим туристов в засаде за большим валуном, заплатили егерю выше обычной таксы. Долго поднимались. Устали и решили сократить дорогу, чтобы не тащиться пыльной белесой тропой серпантином, а перебраться с одного его витка на следующий по крутому склону, но запутались в зарослях боярышника и кизила. Листва, как и сам воздух, тоже пахла пылью. Лиза порвала футболку в колючих кустах и принялась ныть, что у нее сгорело лицо. Насилу вышли на тропу, окаймленную с одной стороны соснами с матовыми серыми стволами и длинными иглами, а с другой стороны – пустотой; оказалось, что тропа не та, по которой шли раньше. Хотя сосны и пустота были совершенно те. На маленьком, внезапно открывшемся за крутым поворотом щебнистой тропки плато их напугал крупный орел-змееяд, рванувший в небо с возмущенным клекотом в нескольких метрах от них. Небо, как серпантин и листва, выглядело пыльным, во всяком случае, изрядно выгоревшим. Орлу в таком небе будет душно и скучно.

Все у них сегодня складывалось, как у распоследних курортников, которые не поднимаются над морем выше уровня набережной и видят, как цветет лаванда или богородицына трава тимьян только в пучках и венках на рынке. Все складывалось, как если бы эти курортники очнулись от ленивой отпускной одури и полезли в гору, но не доползли даже до веселенького полосатого щита с надписью «Заповедник. Вход воспрещен».

Рыжий растерял всю свою дикую грацию, неестественно сутулился и не желал командовать парадом. Максим, который Петрович, взял управление на себя, разрешил привал и первый растянулся на плато, покинутом орлом-змееядом, пряча голову в тени сосны. Его курчавая борода потемнела от пота.

Если бы Константин Левин, тот самый Левин из «Анны Карениной», жил сегодня, он воплотился бы в Максиме Петровиче – это раз. Но два – заделался бы западником. Никто, кроме школьников, вынужденных писать сочинение по роману, не скажет, как выглядел Левин, в памяти осели лишь борода и крепость тела. Мельком взглянув на Максима, никто не опишет его по памяти. Однако же внешность обоих, Максима и Левина, довольно примечательна: хороший рост, крепкие плечи, прямо-таки излучающие надежность, надежны их руки (лопатою), надежны и их ноги, исправно стоящие на земле, шеи их надежны и сильны, как шея быка, а бороды густы и, как правило, слегка пахнут хорошим одеколоном. А более примечательна их основательность, неважно, в почвенничестве или западничестве, трудолюбие, их склонность и талант к семейной жизни (даже в случае курортного романа, что всего лишь дань отпускному времени, увы), отрицание Бога и нелюбовь к приключениям.

Максим Петрович лукавил с собой: не то что ему было нечего вспомнить, было нечто, что хотелось забыть.

Будущая жена Ася оказалась девственницей. Это выяснилось на лестничной клетке, когда она ему отдалась, довольно пылко, хотя неумело. Они праздновали окончание первого курса большой компанией у однокурсника, родители весьма кстати уехали на дачу и оставили тому большую квартиру на Владимирском проспекте в полное распоряжение, то есть практически на разгром. Лестницы в подъезде были шикарные: пологие, широкие, с витражными окнами. Асю он до того почти не замечал – ну, есть такая барышня в группе, и что? – но тут как-то так сложилось, что все пошли курить, а Максим не курил и отправился с Асей выше этажом, как раз где старинный витраж в стиле модерн. И как-то так… Сложилось… Да все бы нормально рассосалось, не начни Ася вещать:

– Я знаю, о чем ты думаешь. Испугался, что я – девственница. Что проблемы будут. Бегать за тобой начну. А еще – мало ли, не предохранялись ведь, хотя ты и успел выйти – вдруг залет. Проблемы, обязательства – ты же, Максим, обязательный. А впереди еще четыре курса, диплом… Но ты не бойся, я не стану за тобой бегать. Последствий не будет. Я ведь тоже отличница.

Совсем неудивительно, что Ася почти дословно повторила вслух его опасливые подозрения, это же общечеловеческое в такие моменты. Вернее, было почти общечеловеческим в то время. Но главное слово здесь – «почти». Общечеловеческое тоже относительно, скорее – это мысли отличников-отличниц-хороших-правильных мальчиков и девочек. Или полагающих необходимым числить себя такими. Почему Максим испугался? Ему показалось, что это – знак. Что Ася читает его мысли, и это – знак. А чем бояться и рисковать дальнейшими приключениями на свою голову, не проще ли жениться сейчас? На Асе.

Так все и случилось. Ася, между прочим, на лестничной площадке залетела, хотя искренне была уверена – пронесет. Но они ухитрились обойтись без «академки», Ася продолжала учиться в обычном режиме – родители помогли с ребенком. Оба защитились с красным дипломом, и Максим надеялся, что с приключениями – внеплановыми – покончено.

Но сейчас снова и снова спрашивал себя, что делает он на горе, на этом плато. Не дождавшись ответа, скомандовал подъем. Экспедиция продолжалась.

Когда добрались до Шайтан-Тишек, Чертовой Дыры, до этого жерла, падающего к сердцу Земли, сквозь которое говорил Бог – если верить Ирине, солнце уже раскалилось: и солнце, и воздух; магма, застывшая в момент сотворения мира, казалось, снова начала плавиться под ногами. Впадина Чертовой Дыры разделяла два хребта: Карангы и Кара-Тау, Черную Пещеру, их сегодняшнюю цель. Растиражированный буклетами, журналами, сайтами, соцсетями «Мертвый город» с причудливыми фигурами древних окаменевших жителей своих так и остался недостижимым в нагромождении Кара-Тау, по такой жаре нечего думать пробираться туда. Но были иные, доступные им места. Ущелье на южном склоне, с рощицами и маленькими пещерами, ласково выдохнуло им навстречу прохладу и лениво потянулось к седловине.

Юный Игорь, оглушенный солнцем, потому что панаму свою отдал Лизе, а сам обошелся носовым платком с узелками на углах, в стиле ретро, шел за своей королевой след в след в буквальном смысле. Он не умел смотреть на Лизу. Если глядел прямо, то по сторонам все плавилось, текло и переливалось, мучая зрение и вызывая слезы. Если же старался посмотреть вскользь, краем глаза, уставившись, допустим, на тесные заросли кизила или боярышника, листья на кустах окрашивались иначе: зеленая сердцевина казалась обрамленной белой полосой, и эта полоса смотрелась траурной. Почему так, Игорь не знал. Может, всего-навсего блики от солнца? Или предчувствие?

– Гарик! – окликала Лиза, она начала называть его Гариком здесь, на море, когда у них все случилось, а прежде, давным-давно, его уже называли так; и он падал, чувствуя наждак асфальта под щекой, а где здесь в горах взяться асфальту? Смерть окружала Лизу нимбом, но это была его смерть. Игорь сразу, с первого мгновения, едва увидел Лизу в компании спелеологов, еще в Питере, понял – ему не справиться. Не убежать. Он остался. А что было делать?

Сейчас он смотрел на мнимые следы Лизы: неверная щебенка тропы не сохраняла следы – и сцеловывал их своими подошвами. Он был так увлечен этим непростым занятием: шаги Лизы короче его шагов, – что оступился. Ноги опередили Игоря, и тонкие светлые пряди опередили его, они рвались вперед и вниз, подчиняясь силе тяготения к бездне, они неудержимо стремились туда, где угадывалось за зелеными и бурыми нагромождениями плотных кустов каменистое ущелье. Руки сопротивлялись, руки не хотели принять ускорение свободного падения g, оттягивали движение, росли вверх, цеплялись за грунт, чахлые кустики травы – тщетно. Игорь боком проехал по склону довольно далеко вниз и распластался там на животе: загорелой ящерицей.

– Помочь выбраться? – крикнул Максим, который Петрович, но Игорь отчего-то принялся спускаться – уже сам, не увлекаемый земной силой – ниже по опасному крутому откосу. В этом месте до дна ущелья было еще далеко, но щебенка рвалась из-под ног издевательски охотно и обильно. – Игорь, ты что, перегрелся? – уже сердито заорал Максим.

Игорь поднял лицо, счастливое, удивленное – мягко говоря, а точнее – обалдевшее, замахал руками, балансируя на щебенке, и ответил:

– Я – Гарик! Не Игорь! – С этим именем он будто бы получал право на вечную юность.

Так началось.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю