Текст книги "Поводыри богов (сборник)"

Автор книги: Татьяна Алферова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

11

Ворожея Либуша стала захаживать в терем княгини Прекрасы недавно, прежде-то ее и на порог бы не пустили. Желающих оказаться княжьей ворожеей – вся Варяжская улица, женская ее половина, да сколько еще по лесам, да при капищах, да бродячих ведуний. Княгиня в конце зимы затосковала о лете и вспомнила красавицу девушку, что танцевала на Купалу во главе ватаги русальцев, а больше вспомнила ее шумящие подвески, лягушачьи лапки светлого серебра и пожелала их. Те же лапки, что ювелиры приносили, Ольге не нравились, подавай ей подвески плясуньи. Странные желания стали появляться у княгини.

Привели Либушу на женскую половину, в терем, подивилась она богатству, но виду не подала. А как подвели к княгине, сразу увидела, что та в тягости, хоть и незаметно еще было. Либуша подарила Ольге свои подвески с радостью и платы не захотела. Мамки, няньки и девушки переглянулись, решили: непроста молодая ворожейка, на большее нацелилась. После, конечно, говорили, что как в воду глядели. Теперь молодая княгиня без нее двух дней прожить не может, сколько раз Ольга предлагала, чтоб Либуша в кремль перебралась, но без толку. А приказывать не хотела. Появились у Либуши богатые наряды и новые сильные рабы. Своих-то она чрез год службы отпускала на волю, и этих отпустит, если сами не захотят остаться, как уже остался садовник с дочерью.

В тот первый день вопрошала ворожея свою богиню Мокошь-Судьбу для княгини Ольги-Прекрасы. Та, как услышала, кому из богов служит ворожейка, тотчас приказала судьбу испытать. Либуша послала за своей чашей, пряслицем и прочим ворожейным снаряжением: не брала с собой, не думала, что пригодится, гонец-то только про серьги спросил… Сидели вдвоем в громадном зале, лишь дружинник у дверей да верная нянька рядышком с княгиней. Нагадала княгине сына – великого воина, каких не было еще на Руси и в будущем наперечет. И хоть страшно было, но сказала то, что разглядела в глубине налитой чаши, где морщилось и клубилось мелкой золотой спиралью грядущее. Не лгать же будущей матери. Не потому сказала, что княгиня, – потому что мать. Сказала, что ребенок завязался от бога, не от человека. Засмеялась княгиня тихонько, словно вода, настоянная на сладких яблоках ранетках, в серебряном кувшине плеснула, и согласилась – знаю.

– Не любите вы Перуна, – жаловалась княгиня, – а князь Олег старается, богатые пышные праздники в его честь устраивает: сколько бочек мельного медового варева выставляют, сколько жирненьких овец, бычков закалывают для города.

Либуша удивилась, что княгиня в первую очередь не о муже, а о князе Олеге заговорила, невольно припомнила слухи, что тот княгине не чужой, а может, и правда, что отец. Догадалась вот еще о чем: Прекраса считает, неведомо отчего, что Перун – отец ребенка. Но Либуше знать не надо, почему княгиня так решила, не ее ворожейское дело. Не стала растолковывать, что Перун хоть и словенский бог – тут Князь Олег верно рассчитал, не взял урманского, – но бог княжеский, дружинный, для простого люда не расстарается. Потому и недовольны в городе, что Перуна вперед других чествуют. Есть боги ближе. Чем поможет торговцу, ремесленнику или земледельцу бог воинов? Ничем. А привычные родные боги обидятся – им мало почета! Разозлятся еще, накажут. И тогда уже люди, не боги, обидятся на князя за своих близких богов и за неудачи, разгневанными богами посланные, а ведь на князей обижаться опасно и бесполезно. Удивительно, что вещий Олег не подумал об этом – или подумал слишком хорошо, все вперед просчитал, а ей, простой ворожее, не уследить за его мыслью. Вслух же сказала:

– Любить бога разве только князья могут, мы же богов – почитаем.

Опять засмеялась княгиня – ну хитра, сладкоречива ты, Либуша, а уж осмотрительна! – приказала рыбки подать, щуки под чесноком и белужины вяленой. Рассердилась, что щуки не нашлось, забегали девки, потащили миски с рыбой, с лепешками, пироги с сигами и мнюхами. Либуша ела неохотно, неуютно себя чувствовала в тереме. А княгиня долго ее не отпускала, и говорили они о всяких мелочах: почему серебряные украшения полезней для беременных, сколько можжевеловых ягод надо в рассол класть, почему красивый синий шпорник для букета не годится. Не слишком богато одарили Либушу в первый раз, но через неделю за ней прислали снова и с тех пор присылали часто. Не скажешь, что Прекраса с Либушей подружились, как княгине с простой ворожеей подружиться, а все же привязались друг к другу.

В тот же день молодой советник Свенельд расспросил няньку, что нагадала новая ворожейка. Нянька без утайки передала все, что услышала: она верила советнику, ведь его прислал князь Олег. Наверняка Свенельд выспрашивает, чтобы настоящему князю передать. Кто служил вещему Олегу, тот его не предаст, как бы князь Игорь ни полагался на своего нового помощника, нянька подозревала, что это лишь видимость. Или глуповат князь-Игорь? Да какой он князь – жаден, труслив, лихость лишь за столом проявляет. Но какой-никакой – наследник. Пока. Потому вещий Олег и выдал за него Ольгу. А своего-то законного наследника, сына Шелковой девы княгини Силкисиф, тоже Олега, заново назвал чужим именем Александр и посадил в Моравии княжить. На время ли посадил, дожидаясь удобного момента здесь, или нет, навечно – не по ее уму.

Много лет пройдет, вырастет сын Ольги великим воином, каких не было и не будет. Его слова, слова Святослава войдут в историю славы: «Не посрамим земли Русской, но ляжем здесь костьми, ибо мертвые сраму не имут!», – и бросит его на Днепровских порогах под печенежскими стрелами воевода Свенельд, сбежав со своей частью дружины. Может, из трусости, чтобы себя спасти, но это странно, не труслив воевода, закален во многих битвах, сражался всегда в первом ряду. Может, зная о божественном происхождении князя и его неизменной воинской удаче, решит, что и на этот раз Перун поможет Святославу, но никак не Свенельду, и потому надобно позаботиться о себе и своих воинах, а князя поведет бог, не оставит же своего отпрыска; может, искренне полагал, что сын бога бессмертен.

12

Кожа у Силкисиф была тоньше паучьей нити, мягче камки, шелка, потому и назвали ее Шелковой девой. Коса же ее росла до земли и была толще древка весла. Красива Силкисиф и горда, отец воспитал ее достойной варяжской женой, но отвергала женихов одного за другим, все казались недостойными ее красоты. А время течет для девушек быстро, быстрей, чем для воинов, и отдал отец дочь за первого, кто посватался ее последней девичьей весной. Не заметила Силкисиф, что время ее прошло: так же была густа коса, так же мягка кожа и так же безмятежны дни под отцовским богатым кровом. Для Олега такой брак – удача, пусть будущая жена старше и еще за шесть лет до рождения жениха видела, как играет перед нерестом лосось и выпрыгивает из воды, опираясь на горбатые спины соперников. Олег – сильный воин, счастливый добытчик и хороший отец: рабыня рожала от него, подрастает здоровый крупный сын, Асмуд, но дети рабыни, пусть взятой официально в наложницы и отпущенной после родов, не в счет. Несомненная удача для Олега такой брак, но в пределах своего фьорда. Их первенец, тоже Олег, родился легко, почти без боли, через девять месяцев после свадьбы. Красивый крепкий мальчик, но Силкисиф не слишком привязывалась к нему – будет еще много детей.

На драккаре Рюрика, проглотившем Варяжское море целиком, их было две женщины: она и Ефанда, золовка, сестра мужа и жена Рюрика. Золовки – родня хуже свекрови, всем известно. Ефанда вечно драла нос, хоть и девчонка против Силкисиф. Племянник Игорь, ровесник ее сына, родился слабеньким, а какого еще ребенка можно ждать от такой соплюхи? Силкисиф ждала, что Игорь умрет в плавании, но заморыш выжил. И все делалось для него, наследника Рюрика. Весла работали для него, мечи звенели для него, советники выгибали шеи – для него. Ошиблась Силкисиф, не следовало соглашаться на Олега, да разве с отцом поспоришь – вбил себе в каменную башку, что это достойный жених. Может, и не слишком достойный, но последний из приемлемых. А уж за Варяжским морем, в чужих краях, оказалась она вовсе не у дел. Лучшие наряды, привезенные купцами, доставались Ефанде, на пиру первая в залу входит Ефанда, самые богатые каменья – Ефанде в шкатулку. Этой соплюхе, что и мужа-то удержать не может! Вон сколько наложниц стоит в очередь на ночь с Рюриком, а тому некогда, на уме одни походы и новая дань – не видят Рюрика в кремле. И молчит самой себе Силкисиф о том, что ее-то мужу, Олегу, не некогда быть с нею – просто не нужно. Видит мужа на своей подушке раз в год, когда жрецы срок укажут. Раз в год рожает Силкисиф слабеньких младенцев с желтоватой тонкой кожей, редко кто доживает до двух месяцев. Шесть детей родила Силкисиф, пятерых похоронила, кроме старшего, Олега, и – опустела. Тоскует холодное чрево. Как ни старались жрецы, не завлечь мужа к законной жене в терем, не попасть и ей к нему, чтобы приказать, попросить, умолить на одну ночь на одну подушку. И наложниц больше не заводит Олег, и жен побочных не берет. Сколько ни прикармливает Силкисиф наушников из дружины, из челяди даже – ни один не приносит вести: дескать, маячит там, за реками-морями, походная жена, покладистая рабыня, случайная добыча. Не иначе злая здешняя ведьма отвратила глаза мужа от женщин.

Умер Рюрик, Олег стал у власти. Тут бы и почет Силкисиф. Однако дальше первого танца на официальных празднествах не движется ее удача. А весь почет, считай, те же лучшие самоцветы, наряды и послы – все равно Ефанде. Зачем послала своевольная Фрейя такого чересчур верного мужа, верного роду и господину? Немолода уже Ефанда, а Силкисиф еще боле: совсем пожелтела шелковая кожа, темные некогда волосы побелели даже внизу живота. Смерть князя Рюрика не принесла ничего. Она терпела, хотя обида грызла вечно голодным волком Фенриром, особенно по ночам. Заказала верному зелейнику надежного яда для дорогой золовки, и яд оказался надежен, как быстрый меч: зелейник умер через мгновение после того, как выпил из ее рук чарку с вином и свежим ядом. Даже кольцо, что она дала за работу, не успел спрятать как следует. Сам виноват, думать следовало крепче, а не вино пить. Зачем ей язык, который может при случае сказать ненужное слово? Зачем глаза, видевшие лишнее? Если бы можно было оставить только руки зелейника, Силкисиф бы так и сделала, да рук без человека не бывает. Но все труды пошли псу под хвост: Ефанда умерла сама.

Только приготовилась к почету, как появилась жена у наследника: Ольга. У слабосильного Игоря, наследника могучего Рюрика. Хотя ее сын, единственный выживший из ее детей, пусть нелюбимый, но родной, наследником не стал. Почему не стал? Не только из мужниной верности господину. Сказалась нелюбовь. Ее, материнская – к сыну. Его, Олега, нынешнего князя – к сыну. Но изначально-то: ее, Силкисиф – к Олегу. И его, Олега – к ней, Силкисиф. Вырос сын в этой нелюбви с головой недружен и без сердца вовсе. Но гордый, как мать. Решительный, как отец. Что гордость и воля без ума? Беда. Олег и отправил его подальше – в Моравию. Чтобы его истинное детище, его любимая объединенная земля не пострадала. Но путается Шелковая дева, мысли тоже поблекли у нее, не только волосы. К чему она про наследника? Мог ведь и своего ребенка, Олега-младшего, на Ольге женить. Игорь не подарок, жаден, глуп, тороплив. Какой из него князь? Ольга – истинная княгиня. Сила в ней большая, волхвы аж боятся. Ясное дело, любой муж за ней князем станет. Почему не женил сына? Одна причина, только одна: как ни верен Олег Рюрику, но семья – это другое. Не женил, потому что кровь не велела, потому что сына на дочери не женишь, закон крови не велит. Обманули Силкисиф наушники, не углядели и жрецы. Была у Олега наложница ли, просто полюбовница, была. Женщина, какую любил. Одну из всех. Потому и не брал наложниц и жен. А Силкисиф – что, считай, след среди волн, седой след растаявшего буруна. Вот дети мертвые откуда. Вот откуда безумие первенца. А Ольга – дочь той его единственной любви. Знать, умерла полюбовница, вот на Ольге-то свет клином и сошелся. Счастье, что по-прежнему горда Силкисиф, не покажет виду. И нет у нее больше верного зелейника, чтобы яду сварил. Хотя мудра Силкисиф, догадалась – не хватит яду на всех. То Ефанда была, теперь – Ольга. Жизнь жены – она длинная, как ее коса. Скрепится Силкисиф.

13

В нарядной полутемной комнате работница протянула хозяйке богатое, в медовых прожилках янтарное ожерелье, поставила ногу на лавку и принялась с наслаждением чесать щиколотку под тугими завязками кожаных башмаков, в городе победнее Ладоги такие не всякая хозяйка себе позволит. Либуша поморщилась:

– Блохи у тебя! Наказывала же полынь с коноплей класть на постель, ленивая, что и ну! Мамка княгинина велела что передать, нет? Отпустило у нее спину-то? Довольна снадобьем? Должно быть, довольна, раз такое ожерелье прислала. Рассказывай, что видела.

Рыхлая девка шмыгнула носом, захлопала белесыми ресницами, уставилась на хозяйку, приоткрыв полные, словно напухшие губы.

– Забыла, что ль?

Девка мотает головой, не зная, как половчее рассказать все виденное и слышанное за день. Слишком много поручений, слишком много событий и людей. Один рынок чего стоит нынче. Пришли новые купеческие караваны, привезли товары. Синие стеклянные лунницы, прозрачные, как река по осени, меняют на пять черных куниц, розовые заморские раковины, сердоликовые бусины, а то еще из горного хрусталя бусы и янтарные, в точности как присланное ожерелье, а то тонко чеканенные копоушки-уховертки, чтоб уши лучше слушали да не болели по холоду, хитрые обереги на пояс и на плечо, бронзовые застежки и пояса с плашками меняют – не помнит, на что. А камка, объярь, жаркая парча, цветная пунцовая и лазоревая шерсть, а пряности и медь, а красная посуда, а скатерти с ромбами, не хуже, чем у хозяйки. А что оружия и всякого воинского снаряжения! А рыбы свежей, провесной, прутовой и вяленой! А живопросольной: окунь, сиги, белорыбица, сельди! А калачей, обсыпанных белой мукой, луковников и медовых маковок! А многоцветного платья и богатого узорочья! А невольников – что домашней птицы! А птицы, гладкой, пестрой и крикливой! И мехов: соболей и дорогих черных куниц, бобров, белок, лис и горностаев. И серебряных дирхем-кун, и витых гривен с молоточками Тора, и простых гривен на шею. Ай, дня не хватит рассказать, не то обойти все торжище. Рыжебородые краснорожие северные гости с весами и гирьками, чтоб мерить товар да обманывать, скалятся, пугают девку, степенные корелы в крашеных синих шерстяных рубахах шумят цепочками оберегов, востроглазые кривичи смущают бесстыжими речами, темные, как мохом обросшие, дреговичи глядят озойливо.

А слухи – богаче торговли, новости плотвичками играют в толпе, переплывают, подныривают от ряда к ряду. Еще не вернулись русы князя Олега из похода на Табаристан, не все еще взяли, есть в ладьях место для тканей и пряностей, для серебра и золота, вот и осели на островах в Русском море до следующего лета; а князь уж отправил других в греческую землю говорить о мире с византийскими царями и боярством. О мире, выгодном для Вещего Олега, Ладоги и новой столицы на юге. Князь Олег станет диктовать свою волю греческой земле, дрожавшей под крутыми грудями его ладей, что бежали посуху на колесах. Мир премудрые писцы запишут в грамотке на веки вечные, и будет мир нерушим, потому что вещий Олег прозорлив и силен. Следить за тем, чтобы все правильно, без обману было записано, отправил князь в Царьград хитрое посольство с толмачами и писцами-колбягами, есть там послы наследника князь-Игоря, и княгинь Ольги и Силкисиф, и всяких княжьих родственников и свойственников. Князь Олег не едет в Царьград сам, он будет в Ладоге к Перунову дню – дожидать грамоты о мире здесь, глядеть, как управляется с городом наследник, подколенный князь. А до этого на наш праздник, на веселый, на Купалу, князь Олег пришлет славного кощунника, не иначе – разведывать да запоминать. Кощунник станет петь былички и старые, и новые, и привезенные грецкие.

Ничего не говорит девка, не зная не то не помня половины услышанных в городе, на княжьем дворе и на рынке слов, молчит, склонив голову к сдобному плечу, коса болтается.

Либуша сама услышала, вытянула слова из тугого молчания, палец послюнила, свила в ровную нитку слухи и догадки, соткала полотно, оглядела узор, усмехнулась.

– Вон куда миленький мой Гудила поспешал, – только и промолвила.

Девка не поняла, села на лавку прямо при хозяйке, зевнула, закрыв рот ладонью от навьев, – уморилась. И то от хлопот уж тошненько, праздник на носу. В Ладоге русальцы каждый день пляшут на холме за околицей, свирцы дудят, звенят бубны и сковородки, девки пляшут и ратники пляшут с мечами, толпа кричит и вертится, пахнет распаренным березовым веником от молодых тел, распущенные рукава летят по ветру вильскими крыльями, косы струятся ковылем, вильской травой. Дождь прошел вчера, верно, кудесник какой волхвовал не ко времени, кудесникам – им лишь бы дождь вызвать, любят. Трава промокла от влаги небесной, промокли поневы и рубахи у баб и девок, лишь на спине остались сухие, потому что на спину падали после танца; и трава, на которую упадешь, под спиной – сухая, дождь шел недолго. А хоть недолго шел, но дети все равно родятся, много детей, от дождя всегда дети родятся.

14

Мальчик спал на лавке. Лицо его побледнело и осунулось, губы слабо шевелились. Он видел что-то недоступное Гудиле, что-то важное и, наверное, страшное. Может быть, навьи обступили найденыша, может быть, ему снился тот, кто разграбил его деревню и перебил род.

Гудила приложил ухо к сухим растрескавшимся губам отрока, но не смог разобрать ни слова. Опасливо озираясь, словно Вольх караулил за дверью, или стыдясь присматривающих за домом берегинь и маленького ужа, свернувшегося клубком за порогом, Гудила спросил, как спрашивал хозяин:

– Что видишь, найденыш?

Мальчик принялся отвечать ясно и отчетливо. Гудила вздрогнул от неожиданности, попятился, но любопытство пересилило, и через мгновение он жадно прислушивался к удивительной, недетски связной и образной речи.

– Вижу могучую седую реку и плоский холм у самого истока. На холме – круглое святилище без кровли. Большое святилище в двенадцать саженей с выступами-лепестками для жертвенных костров. В кольце костров, в короне огня Хозяин Волхов, сам Ящер на могучих задних лапах, в крупной чешуе, передние лапы свисают на широкую грудь. Серые ольховые колья за спиной его и колья по бокам. Отрубленные конские головы глядят с кольев на Хозяина. Зеленые мухи сидят на головах, чешут мохнатыми лапками сытые бока. Сидит Ящер, ждет жертву. Богатую жертву, с красными лентами в гриве, с заплетенным хвостом, с розовыми ноздрями и карими глазами. Жертву, откормленную хлебом и клевером, скакавшую в поле на свободе, ни разу не униженную седлом. Вот ведут ее с песнями и танцами к Ящеру, на шее у нее два жернова, голова густо намазана светлым луговым медом, тонко и жалобно ржет она, склоняя голову перед Волховом, и мед капает на песок, точно слезы. Вот подводят ее к реке…

Гудила в ужасе отшатнулся. Больше прочей живности любил лошадей, а сколько их вылечил, сколько жеребят принял, не счесть. И хоть много на своем веку видел крови и смертей, как всякий жрец, а все не привык. Красочное описание подействовало на него сильнее зрелища.

– Нет, малыш, не нуди слушать, замолчи! Потому из меня не вышло путного жреца. Не гожусь на такое дело, не могу нож поднять. Даже голубя не могу зарезать, понимаешь, даже петуха… То, с чем любой ребенок справится… А тут живая лошадь. Глазки у нее, вишь, карие… Но погоди, не мог ты такое видеть-то, не положено тебе. Да ты, коль верить Диру, и не из наших мест. А как Диру не верить, он врет лишь за плату, дело такое. Слышь, про лошадку-то пропусти, дальше давай, я ведь сам того святилища не видал, хотя где только не бродил. А ты вон как складно ведешь, как под гусельки.

Мальчик замолчал, вытянулся на лавке и лежал без движения.

– Ах ты, навьи чары… Все одно, порядок забываю. Как сказать-то надлежит? Как там Дир говорил…Что видишь, найденыш? – вопросил Гудила деревянным неестественным голосом, дабы придать больше силы словам.

– С правой стороны от Ящера в своем кругу суровая Мокошь. Рог изобилия в руке ее и все наши судьбы… С левой стороны, ближе к реке, светлая Лада с зеленой весной за плечами. Прекрасно лицо ее, и кольцо в руке ее. Туман опускается на святилища. Див, дух живого и неживого, закрывшись крылами, плачет на кудрявых деревах. Падает светлая Лада, падает Мокошь. Ящер со стоном и скрежетом кренится, подворачиваются мощные лапы, катится Ящер в глубокий ров и дальше, в реку. Несет его колдовская сила против быстрого течения вверх по реке, по всем поворотам, по порогам перекатывает, постукивает, извергает на берег напротив города. Высокую могилу насыпают над ним и празднуют городом богатую тризну, и на третий день проседает земля на могиле, и Мокошь ходит берегом в можжевеловой роще. Пожирает Мать Сыра Земля, которая сама одно из лиц Мокоши, тело Ящера, остается яма на том месте, где ссыпали над ним курган, и не наполняется яма, сколько ни бросай в нее песка ли, земли. Отделяется внешняя душа Ящера, ходит над рекой, ищет себе другого тела. И когда поднимается она летать в ирье, то вода в реке поднимается следом.

– Что за бредни, малыш, – перепугался Гудила, аж зубами застучал, кинулся очерчивать громовые знаки – маленькие солнца – от вездесущих злыдней, – Ящера скинуть, великих богинь скинуть, быть такого не может! Ох, не услыхали бы они, не осерчали б на нас! Вечные они! Знаешь ведь, что вечные. Опять встрял, а Дир не велел перебивать, коли ты заговоришь! Так ить страшно, дело какое. Пытать ли дальше? Дир придет, хвоста-то накрутит. Погоди маленько, сем-ка меда выпью, ужо посмотрим.

Мальчик продолжает рассказ, не дожидаясь вопроса, он розовеет и поднимается на лавке, а тело его не гнется, но Гудила не в том состоянии, чтобы заметить это.

– Новый бог стоит на месте Ящера. Тело из мореного дуба, голова серебряная, усы золотые. Стрела молнии в руке и палица в другой. Неугасимый огонь из дубового леса днем и ночью горит вкруг святилища. Волхвы ему прислуживают новые, жрецы-воины. Днем и ночью бог ищет себе жертвы, но ни масло, ни петух, ни конь не по вкусу ему, ему надобно кровавую жертву человеческую.

– Ох, малыш, да замолчи наконец! Ну его к навьям, это будущее, не под силу уразуметь этакие страсти. Пусть лучше Дир, он рассудительнее, дела ведает, князей понимает, дело какое, а я – что, я больше по коровам да по бабам, не до перемен богов мне, не до их Перунов. Страшно мне, малыш, мудрено. Княжьи боги – дело темное. Я же не против другой какой веры простой. Ну шаман из чуди там с бубном повыскочит, повыпрыгнет, повоет да попляшет, филином поорет, у нас, вон, и Дир мог бы шаманом… Ну кузнец иной, древлянский, Сварогом мучимый, волком перекинется, на четырех лапах побежит, овцу зарежет, а все ж-таки свой брат лесной… А уж чародейки-меря с чашами, по мне – вовсе красота; мрачноваты порой, но не все, не все, ей-ей. Молчи, малыш, до прихода Дира, пора бы уж ему воротиться. Дай-ка, мы его возвернем. Я ведь умею кой-чего, не просто так мед пью.

Гудила попытался уложить мальчика на лавку ровненько, но тело того словно окостенело. Нимало не обескураженный неудачей, прикрыл больного меховым покрывалом, проворно достал с полки хозяйский квас, набрал полный ковш, трижды обернулся, жадно глотнул, после начал уже медленно прихлебывать. Немедленно с улицы откликнулась сорока, застрекотала.

– Подействовало! – удовлетворенно отметил Гудила и объяснил спящему: – Дир поспешает. Верное средство: не успеешь ко рту поднести, а тот, кого ждешь уж на пороге. Но не пропадать же добру, – выхлебал ковш и чинно уселся к столу, лицом к двери.

Вольх вошел, пригибая голову под низким косяком, сердито взглянул на приятеля из-под густых темных бровей, длинные волосы его, стянутые вкруг головы узкой расшитой тесьмой, казались совершенно черными против света.

– А, Дир! Ужика прикормил, гляжу. Такой, понимаешь, ужик потешный приползал, гладкий да шелковый, что женская задница, – тараща, чтобы придать им честности, круглые глаза, завел Гудила. Но вынести сурового взора друга не сумел, отвернулся к полке на стене, засуетился. – Не то квасу налить с дороги? Квас у тебя важный. Так налить квасу-то? Я вот думаю, ты в него добавляешь чего-то. Не калган, нет? Или от лягушек такой дух приятный. Квас-то, поди, лягушками остужаешь?

– Похозяйничал, – процедил хозяин, и гость испуганно умолк, но через минуту тягостного молчания принялся тараторить:

– Ну чего ты, чего? Самую малость мальчонку повыспрашивал, а он ничегошеньки и не рассказал, считай. Разве, про главное Святилище, то, у истока. Ты сам-то видал его, нет? Подумай, сказал, что разорит его князь Олег и своего Перуна поставит. Что будут Перуну человеческие жертвы приносить. А Великого Ящера закопают не то утопят, не понял толком. Когда еще будет! Да будет ли! И жертвы-то, поди, из пленников да рабов выбирать будут, как водится… Пустяшные жертвы, да? – Гудила внезапно всхлипнул, но тотчас принялся усиленно улыбаться:

– А мальчонка неплохо глядит, смотри, светленький весь и сидит даже. Веселый мальчонка. Ты его разбуди маленько, а то у него тельце чуток затекло, это, дело такое, с непривычки…

Вольх отвечал негромко, но громадная ольха на поляне тотчас зашумела, поднялся ветер, зашлепал волнами по реке. Гудила опускал голову, съеживался на глазах под страшными словами о безответственных жрецах, о смертельной угрозе, о несчастной доле тех малых и слабых, кто вручил себя недостойному их веры. Велеречив был Вольх и безжалостен к другу, увлекся, обличая, перегнул палку. Когда он дошел до недостойного веры, Гудила встряхнулся, как пес, перестал стыдиться, а напротив, как-то развеселился даже. Вольх и рад бы остановиться, но собственная речь несла его могучим потоком, ни островка в ней, ни выступающей косы, чтобы замедлить движение. Заслушалась любопытная берегиня в окошке, приоткрыла маленький рот от усилия понять, не поняла ничего, чихнула от огорчения, перебила речь, и Вольх замолчал, растерянный.

– Давай, давай, срами меня, – подхватил эстафету воспрянувший Гудила. – Разве бродячий жрец к чему пригоден? Только квас пить да коровам хвосты крутить. Да нахлебничать. Да корюшку на базаре копченую таскать.

Перечисление открывало широкие перспективы, продолжать можно было долго и со вкусом, но любопытная берегиня совсем расчихалась от усердия, и Гудила, привычно почесав шею под широкой бородой, запнулся, недоумевая, что мешает ему привести очередную слабость нерадивого жреца, дополнить перечень.

– Ну завел, снова здорово, – пробурчал Вольх, успевший остыть и раскаяться, а также разбудить найденыша, усадить того к столу, достать горшок с кашей и кувшин с козьим молоком. Взгляд у мальчика был мутный, как у хмельного.

– Ой, нехорош найденыш. Неужто вправду из-за меня? – расстроился Гудила.

Вольх хмыкнул и успокоил:

– Поест – получше станет, я в молоко траву кладу, да действует недолго.

– Болотный аир али что? – заинтересовался Гудила. – А не пробовал в воду из колодца, когда звезды уже упали туда, покласть корень валерианы, растертый с красной дорожной пылью?

Друзья углубились в обсуждение различных снадобий, как заправские зелейники, пока Вольх не напомнил о завтрашнем дне, о праздничной купальской ночи. Все должны участвовать: ладожане, жители окрестных деревень, заезжие гости. На холме за посадом большой сбор, принести жертвы, посмотреть последний в году русальский танец придут князь Игорь, дружина и волхвы. Бул передал весточку, что приедет в Ладогу к этому дню, наконец-то они увидят друга, вернувшегося из самого Царьграда, узнают самые свежие новости. А после церемонии, жертвоприношения и пира – Купала, пьянящая короткая ночь, опасная ночь. Того, кто не примет участия в игрищах, могут и наказать по княжескому указу.

Вольх решил праздновать за главным столом наверху, за одним столом с князем и дружиной, а не на склоне холма, среди народа, и не в отдаленной деревне за лесом. Как известный кудесник и облакопрогонитель он имел на то право, пусть давно не пользовался им. Необходимо посмотреть на князь-Игоря и его двор своими глазами, настало время. И главное – на новую дружину. Трудно принять решение, опираясь на слухи, на чужие глаза. Несчастье над князем Олегом он увидел сам, вернее, сумел наконец расшифровать то, старое предсказание. Найденыш должен подтвердить догадку своим сном, но сможет это сделать лишь после того, как получит имя, с князьями без имени нельзя. Вот здесь-то и пригодится Щил, ведь это будет опасный сон; за себя Вольх не боялся, но друг должен охранить мальчика. И это не все – предсказанию надо еще дать жизнь, выпустить в мир на легких ногах. Может, врут о князь-Игоре или не врут, а ошибаются. Да, и слухи противоречивы. Пусть князь-Игорь собирает новую дружину для себя, это еще не означает, что он пойдет против родной крови, своего дяди и князя. В конце концов, это вещий Олег приказал племяннику подобрать людей для нового похода, сам приказал. А он потому и вещий, что далеко видит. Правда, у князя Олега сейчас не много силы в стольном граде. Самая надежная, испытанная часть дружины во главе с Асмудом не вернулась из Табаристана, вернется к началу зимы, успеет накопить силы для следующего похода, конечно. Но сейчас нет с Олегом верных русов. Преданные советники с другой частью старшей дружины сопровождают мирное посольство в Царьград, заодно разведывают царьградские хитрости, пути пролагают. Ясно, что новый поход будет на юг, но на юге много городов, конечная цель держится в тайне. Вернутся и эти, но сегодня у Олега остались только гриди, младшая дружина. А у князь-Игоря – большая сила.

Сидел бы вещий Олег в своем Киеве – беды нет, но собирается в Ладогу… Народ всегда почитал, любил и страшился своего князя, всегда поддерживал. Однако Олег упрочивает культ Перуна, княжеского сверкающего бога, в ущерб родным, близким ремесленнику и торговцу, земледельцу и рыбаку. А ведь при этом может статься, что от почета, любви и страха останется один страх. Как ни крути, Олегу приезжать в Ладогу без воинов опасно, да ведь он опасности не боится. Месяц остался до праздника Перуна, официального повода. Скоро Князю Олегу выезжать, надо успеть предупредить его о том, что означало предсказание на самом деле. А он может вместо благодарности за то голову снести. И если предупреждать ни к чему, если все рассуждения Вольха – ошибка? Не решить. Но времени есть немного. И есть нечаянный помощник: найденыш со своими снами.