Текст книги "Вирджил и я (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Annotation

Продолжение рассказа: "Белая ворона, белый кот". Ждите, грядет продолжение продолжения!

Мудрая Татьяна Алексеевна

Мудрая Татьяна Алексеевна

Вирджил и я

ВИРДЖИЛ-И-Я

Аутфит князя Дракулы был роскошен: корона из стразов, два платья, шампанское и бордо, чтобы носить одно поверх другого, башмаки архиерейской парчи и поверх всего – чёрный бархатный плащ с красным атласным подбоем, стелющийся по земле. Вернее, полке витринного шкафа, где стоит кукла. Парадное одеяние для моего семидесятисантиметрового любимца только вчера прибыло с фирмы, не исключено, что оставив клочок-другой на таможне, потому что по всей коробке перекатывался звонкий кругляшок: бусина или бубенец от чего-то условно буддийского. У корейцев положено вместе с заказом преподносить клиенту сюрприз, вот его, думаю, и схарчили. Хотя на кой бес таможенникам, скажем, чётки с черепами или погремушка из берцовой кости утопленника?

Зато открытка осталась. С надписью: "Put it under the pillow and sit down".

Дословный перевод был яснее ясного. Метафорический – "Положи это под подушку, может чего и вспомнишь".

От загадок я тащусь, гадания изучаю, а тут передо мной явно было и то, и другое, и немного третьего.

Что мне предлагается сделать? Выспаться на костюмчике? Аутфит дорогущий, почти как вся кукла, помять было бы глупо. Заховать бусину под подушкой, а самой сесть сверху? Так я на неё, одинокую, голову кладу. В смысле на подушку. Потому что других в квартире нет. Покуковать рядом? Ночь близко, а я жаворонок: чуть смеркнется, так уже в сон клонит.

Вот и поспим – глядишь, что и высидится из яичка. Всё равно дальше сна не убежишь.

Не тут-то было.

Обычно моя дрёма сразу обращается в вялотекущий кошмар. Будто, как в молодости, мне надо на службу, а то и на лекции в Институт. Это притом что отработали, отучились, сложили лапки на груди и ловим конкретный кайф.

Громада Института попирает землю не знаю сколькими этажами: считать их бесполезно, один раз выходит семь, другой восемь с половиной. Он и при жизни отличался порядочной долей архитектурных идиотизмов, мой ЭмПэГэИ, Московский Государственный Педагогический бывший Институт, нынешний университет имени бывшего Ленина: не со всякого уровня можно было попасть по лестнице на нижний или верхний, кое-где приходилось чесать левой рукой за правым ухом, делая крюк через этаж. Вдобавок перманентный ремонт с выдранными паркетинами и ламинатинами, свёртками вшивого линолеума и зловредным запахом масляной краски. В придачу расформирование тех туалетов, которые избежали реформирования: где было М, стало Ж или вообще никак. Внутренность перекручена, словно у домика случился заворот кишок, слепые отростки тупиков заканчиваются крутыми ступенями, двери лифтов перекошены или вмиг делаются такими, когда транспортное средство предстаёт перед тобой. Так и кажется, что оттуда пыталась выбраться чья-то заблудшая в кулуарах душа. Царил здесь, как помню, яркий, даже слепящий дневной свет – между прочим, круглосуточный. Ходили упорные слухи, что происходило всё это от близости храма, который в советское время арендовал институтскую землю, а теперь обосновался задаром: всем известно, что церкви стремятся сесть на место древней силы, а там вечно случаются шуточки с пространством и, до навозной кучи, со временем. Оттого студенты постоянно опаздывают на занятия.

Безвыходная ситуация. Точнее, бесприходная. Потому что когда я на сей раз захожу в свой отсек на кафедре и бросаю сумку на кресло, меня выдёргивают из-за стола категоричной просьбой отнести одно туда и принести другое оттуда. А я не из тех, что перечат начальству.

Ибо сон соблюдает одно условие: выйдя, ты уже не сможешь обратно вернуться. Прощай, сумочка, прощай, завтрак в коробке, прощай, моя чайно-кофейная кружка с пухленьким Красавчиком Путти на фарфоровом борту!

Первое время, пока я никуда не девалась из родимого коридора, всё было в норме. Немёртвый свет, несытный воздух эйр-кондишена, невидимая пыль под каблуками.

Лифт тоже обыкновенный, скоростной, как в Университете на Воробьёвых горах, только подозрительно податлив на двери и ухает вниз с такой скоростью, что я на миг повисаю в невесомости, а грудь стискивает спазмой.

Двери открываются, и меня выбрасывает...

В широченный тёмный коридор, по обеим сторонам которого двери, окантованные красным мерцанием. На дверях номера – вполне внятные, однако нужный совсем вылетел из моей головы.

Запах дыма, как от степного костра, на котором пекутся и слегка пригорают лепёшки.

Жаркий пол, отчего так и тянет разуться, как на пляже с плоскими камушками.

И к тому же – буквально бархатная тишина вместо привычного институтского гвалта.

Одна из дверей вдруг приоткрывается. Оттуда тянет белесоватым сиянием. Я подхожу и становлюсь на пороге – спросить дорогу или ещё что.

Внутри как в огромном яйце. Свечение становится более внятным – молочный опал с зеленоватой игрой. Далеко в облаках теряются цепи, на каждой из которых подвешена зыбка, плотно укрытая кружевами. Кружева колышутся, сквозь них глядит нечто странное. Страшное. Разной степени омерзительности. У каждой зыбки по девичьей фигуре: тело неподвижно, лицо застыло в благостном оскале утробной нежности. На заднем фоне суетятся фигурки поменьше, будто бы детские.

Хочу сделать шаг внутрь...

– Стойте где стоите! – слышен голосок. – Я сейчас. Света, Светония, это по моей наводке, подмени, хорошо?

– Надоело, Вирджил, – отзываются из банно-прачечного тумана. – Учти, с тебя за прошлый раз причитается.

С той стороны ко мне подходит девочка лет десяти-одиннадцати, смуглая, кудрявая, темноглазая.

– А вот туда не надо – съедят, – говорит Вирджил. – Знаете, что там в колыбельках? Полые младенцы. Не записанные в плане. Их вымолили, но нельзя же отпускать наверх тело совсем без души. Вот и спеют, и переспевают, и клянчат себе хоть завалященькую душонку. А если долго не выгорает – сосут из кого попало. Раззявы у нас долго не держатся, поняли?

– Не очень. Но мне явно не туда... Вирджил?

– Если полностью, то Вирджилия. И, слушайте, я вас на всякий случай провожу.

– Ты разве знаешь, куда мне надо?

– А вы сами знаете? И никто кроме вас не знает. Ничего, пустим в дело нюх.

Девочка плотно ухватила меня за руку и поволокла подальше от опасного места. Словно у нас под ногами горело.

– Слушай, а почему здесь полы такие тёплые?

– Добрыми намерениями вымощено, – она пожала плечами. – Добрые дела, когда доходит до исполнения, мало кого согревают. Потому что выкраиваются не по фасону получателя, а по мерке того, кто произвёл.

Теперь на дверях вместо номеров поблёскивали картинки, но тоже непонятные.

– Выбирайте иероглиф.

– Как именно – тот, что позатейливей? Не понимаю. А если я не знаю, то, может быть, ты скажешь, где поинтереснее? И, пожалуй, с чего принято начинать.

– Принято, – повторила девочка с лёгким презрением. – Ну ладно. На вашем месте я бы начала с одежды. Вон вы любите чёрное, а вас всю жизнь наряжали в серое, будто бы вас чёрное старит. Серость – это ведь не ваше.

– Бутик? Ателье? – Вопрос о деньгах как-то перед нами не встал.

– Всё сразу.

И толкнула близлежащую створку.

Невозможно было представить такое множество оттенков чёрного, тем более назвать. Смоляное, антрацитовое, графитовое, эбонитовое, землистое, кремнёвое, воронова крыла, бычьей крови... и уже исчерпаешь язык. Говорят, мастерицы, что ткут бухарские ковры, могут различить и назвать пятьдесят и более оттенков красного – он тоже здесь присутствовал, оттого мне почудилось, будто меня завернули в ковёр, как царицу Клеопатру. Или то был шатёр кочевника.

Хозяйка, статная рыжекосая дама на возрасте, подошла с поклоном и любезностями:

– Рада помочь новому гостю. Извольте выбрать.

Тут передо мной возникли бесконечные ряды одеяний, чьи два ведущих цвета отливали всеми цветами радуги и роняли на стены и пол такие же отблески.

– Не трусьте, – Вирджилия несильно пихнула меня локтем под ребро, – ваше само под руку ляжет.

"В конце-то концов, здешнее разнообразие сводится к регулярности, как спряжение немецких глаголов, – пришло в голову. – Трико, туника и плащ, длинное платье и пелерина, широкая блуза с шароварами и поверх них жакет".

Как-то интуитивно выбралось последнее: и практично, и легко влезать. Натянулось без особого труда, словно до того на мне ничего ровным счётом не было, и село как влитое. Кудри зашевелились на голове и стали расти, пока не достигли сборчатого воротника, грудь вздохнула свободней, талия и живот втянулись.

– Носите на здоровье, – снова поклонилась хозяйка, провожая нас обеих до двери. – И пусть моё мастерство сделает вас ещё краше.

Что за чудеса такие!

– Ваш наряд потому и ваш, что подгоняет вас под себя. Под истинный облик, – объяснила девочка, слегка посмеявшись над моей растерянностью. – Не сравнить с идеалом, но, скажем так, выглядит неплохо. По одёжке, как ни крути, встречают.

– Где?

– Хотя бы в таверне с плясками. Это называется кафешантан или я что-то путаю?

– Наверное, слово устарело. Можно сказать "кабаре". А можно и не говорить.

Мы снова сели в лифт, который опять двинулся, причём в неясном направлении – почва ушла из-под ног, но тело набрякло тяжестью.

На полупрозрачных, как стрекозиное крыло, створках заведения кто-то нарисовал витраж по мотивам Тулуз-Лотрека: улыбки, обрамлённые пышными чепцами, каскад летучих оборок, приветственно помахивающие ноги в белых панталонах, чёрных чулках и башмачках на каблуке. При виде последнего мой взгляд оборотился на мои собственные туфли – они вроде как должны были остаться прежними, но незаметно для меня превратились в нечто средневековое. Ну, почти. Впоследствии многое появлялось, едва стоило о том подумать.

Едва мы вошли, как в лицо грянул полный Орфей с Оффенбахом. И, разумеется, пока мы искали свободный столик, на эстраде отбрыкивали разудалый канкан, выстреливая обутой ногой прямо в зрителя. Девушки были несколько более раздеты, чем на входной афише, но оборки вполне себе присутствовали. Кроме того, их черно-алые ряды были слегка разбавлены двумя или тремя кавалерами, которые помешивали варево длинными ложками худощавых тел. Что ввергало нас назад в Прекрасную Эпоху.

Не успели мы сесть за столик, который освободился как бы по волшебству, как нам уже подали меню и две тарелочки с рассыпными закусками, чтобы с приятностью провести время за чтением. Мои пальцы сами собой туда потянулись, но Вирджилия...

– Вы уверены? Есть поверье, что нельзя в царстве мёртвых есть пищу мёртвых, иначе останешься там навсегда.

– Если ты там, ты уже там, и тебе по сути всё равно, – произнесли мои губы независимо от меня. Ротовая полость уже была забита чем-то жутко вкусным – снаружи рассыпчатым, внутри тягучим, от чего вконец испортилась дикция. Когда мы справились с этим, подали горячее: подобие сладкого мяса моих детских лет, запечённого в горшочке с крышкой из теста.

Когда наши глаза оторвались от хорошо подчищенных тарелок, обстановка сменилась. Лихой кордебалет плавно обернулся карнавалом, что означало, кроме самих масок, несколько большее разнообразие в рядах женского и солидную прибавку мужского пола. Кавалеры, в отличие от пестрящих всеми цветами и оттенками дам, выглядели черно–белыми денди. Метафорически можно было сказать, что мужчины заправляли балом, а женщинами заправляли ту крутую похлёбку, которая здесь варилась. И временами пробовали – хищно и в то же время грациозно приклоняясь к шейкам партнёрш (иногда, по правде говоря, партнёров) и впиваясь в кожу страстным поцелуем.

Мне пришлось некоторое время сверлить взглядом личины, чтобы понять странность.

– Из них ведь почти треть в костюмах противоположного пола.

– Почтенная традиция. Маскарад на то и создан, чтобы не узнавали, кто перед ними. Кстати, не треть, а по крайней мере три четверти: вы, новички сверху, приносите сюда свою самоуверенность и свои ошибки. Считаете, что выучились разбираться в таком с налёта.

Это был камень в мой огород, но пришлось отпарировать миролюбиво:

– Неважно: лишь бы каждый сам понимал, кто он есть под всеми наслоениями.

Имелась в виду моя трепетная личность, но Вирдж словно вспыхнула и загорелась:

– Думаете, они хорошо в этом разбираются? Только пробуют. Пытаются. И себя пытают.

– Каким образом?

Она, кажется, только и ждала моего вопроса:

– Вы взаправду хотите знать? Тогда пошли, и скорее, время не терпит. Только люди могут терпеть, и то не все.

Снова она забрала мою руку в свою, и мы отправились. "Жаль, что лишь мимолётно на красотищу глянули, – подумалось мне. – Всё бегом, а куда спешить – не знаю".

Снова лифт, снова парение.

– И куда я теперь хочу, по-твоему?

– В дом терпимости, – проговорила Вирджил, звоня в широченную – как говорится, три пьяных в дребезину гусара верхом проедут – и высокую дверь с готической аркой наверху.

– Э, а не рановато ли тебе?

Она рассмеялась:

– Придётся выдать тайну, если вы до сих пор не догадываетесь. Я родом из античности. Древний Рим, представляете. И вот ещё беда: на само пороге перехода вляпался в женское тельце, причём махонькое, и не знаю, что теперь делать. Говорят, медитациями его можно изменить через век-другой, но ведь оно такое потешное и даже милое. И успело меня к себе приспособить.

О том, годится ли внедряться в бордель именно мне, какая ни будь у меня свита, речи не шло.

Дверь крякнула, покряхтела, словно потягиваясь всеми костями, и отворилась.

Внутри не оказалось ни потолка (разве что свод, выраженный весьма туманно), ни стен, за которые сходил частый кустарник, посаженный по всему периметру. Периметр, кстати, имелся. И беседки посреди осенней рощи, выдержанной в багряно-охристых тонах.

Народу было немного, атмосфера показалась мне вполне благопристойной: одни люди прогуливались, другие сидели прямо на земле, укутавшись в вуали. На моих глазах фланёр протянул руку женщине (или кому-то похожему), поднял, поцеловал сквозь вуаль и увёл в одну из беседок.

– Вот и славно: радость обоим, – тихо сказала мне девочка (или взрослый сочинитель). – Эти двое с собой определились или на пути к тому. Двойной орешек. Две стороны одной монеты. А по виду ведь какие разные!

– То есть это не лупанар, – мне пришло на мысль употребить словцо из его родного языка, чтобы получить конкретный ответ. – Не бардак и не публичный дом.

– Нет. Только дом, где все друг к другу терпимы и стараются постичь и принять отличие чужака, – кивнул он. – Вы называете такое толерантностью.

– А почему секс? Или я ошибаюсь?

– Да потому что это последний порог, который надо преодолеть, и последняя точка преткновения, – усмехнулся Вирдж. – Вспомните, кто вас окружал последние двадцать лет.

Ну ладно – чужие ценности, только ведь есть правила насчёт того, кого и как можно затаскивать в постель. Постель – это святое.

Должно быть, Вирджилий, существо, не соответствующее самому себе, так сказать, в квадрате, понял мои чувства с одного взгляда. Его ведь явно обучали быть поводырём или – как это? – психопомпом.

– Вы бы не прочь сейчас убраться отсюда, верно? – сказал он.

– Если начистоту... – меня так и тянуло признаться в своём страхе, но с губ сорвался встречный вопрос:

– Ты ведь нарочно предупредил, верно? Паниковать надо было либо раньше, либо уж никогда. Но поинтересоваться, какие способы ведут к успеху, – дело вообще-то не лишнее.

Далее все события напоминали сапоги всмятку. Будто само пространство скомкалось от жары и потеряло по крайней мере три единицы измерения. В подобии лаборатории или НИИ, куда мы перенеслись, сотрудники долго и со смаком объясняли благотворное действие пеньковой верёвки, пули, ножа и топора, ядов – от исторически прославленных до неожиданных в своей заурядности – и изящно подстроенных несчастных случаев. Описывая все тонкости, они производили изрядный гвалт и суматоху, так что голова у меня закружилась и окончательно съехала с катушек. То есть с плеч, но фигурально.

– Ничто из этого стопроцентного успеха не гарантирует, – заключил я в финале. – И удовольствие ниже среднего.

– Верно. Куда уж дальше-то помирать, – отозвался кто-то за моей спиной. – Переходишь на другие уровни, выше, ниже или просто затейливей; только и всего-то. Называется "уйти, чтобы остаться".

Они заспорили и едва не кинулись в драку с применением своих особенных средств. На шум из соседнего помещения выглянул некто кряжистый, невысокий и широкоплечий. Алая полумаска пересекала физиономию наискосок, будто он сбежал с того же карнавала, что и мы с Вирджилом.

– А ну встать смирно! – крикнул он густым басом-буффо. – Долой кустарщину и самодеятельность, дорогу квалифицированным профессионалам!

– Янечек, – Вирджилий отлепился от моей руки, которую, оказывается, всё это время судорожно стискивал, – ты очень кстати, а то нас с экскурсантом вконец, извини меня, затрахали. Давай тащи к себе – ты ведь у нас логическое продолжение экскурсии.

– Ян – это кто? – спросил я.

– Ян Мыдларж, мировая знаменитость. Нанялся на должность исполнителя, влюбившись в приговорённую, думал – ему её в жёны отдадут. Такой уж романтик! Но Ян был лишь начинающим учеником, а она отравила мужа, поэтому ничего не вышло. Дальше-то много хорошего было: однажды он обезглавил двадцать семь человек всего четырьмя мечами, и так ловко, что они не успели ничего почувствовать. Женился дважды – первый раз по традиции, на дочери клана, второй, в семьдесят семь, – по взаимной любви. Сын им гордился и обещал, что с гордостью примет за ним меч во граде Пражском.

– Выходит, он палач?

– Исполнитель суровых приговоров.

Тут мы пришли.

Апартаменты нашего харизматичного знакомца были выдержаны в обычном для этого места мрачновато-ярком духе. Не удалось избежать и явных анахронизмов: посередине зала высилась хорошо узнаваемая гильотина, как следует отполированная и отделанная палисандровым шпоном. Постель, с покрывалом из папского атласа, была задвинута в угол и окружена ореолом пафосного вида орудий. В моё время модны были выставки-демонстрации пыточного арсенала, так одно сравнение со здешними штуковинами выдавало в них дрянную китайскую подделку. Если бы кто-то помимо меня мог их сравнить...

Но фокусом интерьера, в котором скрещивались лучи и взгляды, был нагой двуручный меч, повешенный на стену там, где добрый христианин поместил бы распятие. Это был первый предмет в глухом подземелье (или не подземелье, кто его знает), который сверкал, точно солнце или алмаз.

И кто-то здесь по правде живёт? То есть взаправду, а не содержит музей? Непонятно: мне показалось, что на ярусах много пустых номеров. Во всяком случае, запертых.

Вместо того, чтобы задать вопрос, я озвучил совсем другой:

– Почему клинок не в ножнах? Хотя бы не в футляре?

Говоря, я нечто для себя прояснил и на ходу поправился.

Ян на правах хозяина отнёс мои слова к себе. Маска тем временем слиняла с его лица вместе с оттенком бесшабашности.

– Ни палач, ни меч палача никогда себя не скрывали и не стыдились. Молва путала, сплетня преувеличивала, простой люд шарахался. А от чего он не шарахался вообще? И нет, перейти в иное место жительства непросто, свобода там или не свобода. Любой мир скроен по обитателю.

– И любой меч, – вырвалось у меня, когда рука сама собой потянулась к его сверканию.

– А вы не из трусов, – одобрительно кивнул он. – Без малого дотронулись до лезвия – а это значит, что мой сердечный приятель хотел поставить на вас метку и вряд ли передумал. То есть – либо взять для себя, либо от себя защитить. Вирджилий был прав, когда взялся провожать вас по нашим катакомбам.

Иногда внятно чувствуешь переломный момент – и нутром, и кожей. Тогда как-то враз перестаёшь плыть по течению.

– Знаете, Ян, если мне придётся уйти отсюда не по своей воле или я захочу надёжности... Или мало какие будут обстоятельства... Будете ли вы с приятелем рады свиданию? Могу я получить гарантию в обиталище, законы которого мне очень мало знакомы?

– Как стойкую опору во время землетрясения?

Получив мой утвердительный кивок, Ян ответил:

– Даю слово. От меня зависит не всё, но так много всего, что народ не устаёт удивляться.

– Но я буду иметь право и отступиться, если что. – Признаваться в кое-каких слабостях после похвалы было неловко, да что уж теперь. – Я ведь не хочу особо мучиться. Только если остальное окажется хуже. Ваш клинок – он ведь умеет сохранять кровь и душу казнённого внутри себя?

Мой "палач под заказ" молча кивнул, а Вирджил тонко улыбнулся:

– Он вас пока не просветил насчёт здешних мук. То ведь совсем не его епархия. У него часто берут взаймы, кое-что копируют. И знаете? Пошли на это посмотрим.

"Это" оказалось рядом, дверь в дверь. Воровать удобнее, хмыкнул мой поводырь. В огромной зале со стенами, покрытыми орнаментом из плесени, паутины и солевых кристаллов, находилось двое. На нас они не обращали внимания – так были заняты друг другом. Тот, что с ног до головы в коже и бархате, от души лупцевал плетью того, кто пребывал в почти полном костюме Адама. Наручники, ошейник, фаллокрипт и рукоять плети были густо усыпаны драгоценными камнями и выложены серебром – держу пари, что драгоценности были неподдельными. Стоны и вздохи с обеих сторон сплелись в благозвучную фугу.

Всё было ясно. Оставалось лишь поверить.

– Все аттракционы исчерпаны? – спросил я у провожатого.

Он покачал головой:

– Не совсем. Остался последний визит. Кстати, увидите вполне реальный выход отсюда. Заинтригованы?

Мне хотелось сказать, что моя заинтригованность с недавних пор распространилась на иные предметы, но молчание иногда – самая лучшая политика.

Наверное, лифт глубже не ехал – опасался расплавиться. С другой стороны, спускаясь по широким ступеням, мы оба чувствовали себя в жарком и дымном лете две тысячи десятого года. Вот до или после рождества божьего сына, который появился на свет в четвёртом году своей эры, сказать мы оба затруднялись. Одно ясно: тогда мы казались себе такими молодыми, что Белое море нам было по колено, Чёрное – до хренова корня, Жёлтое мы могли выхлестать одним глотком, а Красным опохмелиться на следующее утро.

В таком вот безбашенном настроении духа Вирдж и я оказались перед высокими створками, ведущими в котельную, – по словам моего провожатого, отсюда тепло подавалось на все ярусы подземного небоскрёба (его собственный термин). Сквозь узкую щель прямо в зрачки впивалось и помаргивало рыжее пламя, дым въедался в глаза и ноздри, но в целом чувствовали мы себя боевито.

Створки неторопливо распахнулись навстречу. Острый банный пар ринулся навстречу вместе с сизыми клубами, что было против любого из законов термодинамики. Думаю, что рассудка тоже.

До самого верха высились огненные стволы колонн, букеты их капителей лизали мрачные своды трепещущими языками, базу в виде костра попирал закопчённый котёл. Повсюду вились медные трубы. Внутри путаницы труб и котлов сновали мужчины атлетического сложения с блестящими от влаги торсами – Ян показался бы по сравнению с ними ребёнком. Удивительная деталь: растрёпанную шевелюру каждого из прислужников украшал венок из листьев. Лавр сочетался здесь с дубом и миртом. Ангелы, вроде бы пробормотал Вирджил немного в нос. Занимались они непонятным – носили и подкладывали в пламя рулоны и свитки, исчерченные письменами. В костре знаки на мгновение прояснялись, вспыхивали рыжим золотом, но потом всё, кроме живой оболочки свитков, становилось чёрным.

Я было оробела от этой картины, но тотчас же вспомнил, что трусость – плохая спутница жизни и далеко не помощник в смерти, и взял себя в руки, обхватив себя за плечи ими обеими.

И лишь тогда увидел, что Вирджилий подводит меня к тому, кто единственный изо всех здешних не работал. Немного более щуплый и жилистый, чем остальные, он сидел на камне, согнув ногу и спустив наземь другую, и отстукивал пальцами на колене сложный ритм. Вместо венка на нём был кожаный обруч с блестящими жёлтыми заклёпками.

Услышав нас ещё на подходе, мужчина оторвался от занятия и поднял голову. Глаза показались мне колодцами, на дне которых сияли и притягивали мой взгляд мрачные звёзды.

– А, вот цветочек-протея, меняющий пол по своему желанию и даже без оного, – констатировал он. – Не удивляйся: старый Вольфганг Асмодей вездесущ, как Санта Клаус. Сколько вас ни приди, всех поймёт и поимеет, со всеми побеседует по душам. Чадно, смрадно и дым столбом, говоришь? Ярким пламенем и без остатка сгорают лишь святые, а их не напасёшься. Обыкновенные людишки почти полностью уходят в шлак. Приходится держаться середины.

– Она... он ищет окончательный выход, – внедрился Вирджил в паузу. – То есть запасной. То есть на всякий случай.

– Не нужно говорить за меня. – Отчего-то во мне вспыхнула дерзость. – Мой друг прав, конечно, но то не вся правда. Я проявляю интерес и к уходу – наряду со всем остальным.

– А. Что же, секрета в этом нет, – говоря это, Вольфганг Асмодей махнул рукой с зажатым в ней стилосом куда-то вглубь. – Смотри: тот дальний котелок и есть дверь. Не ветхая декорация на холсте, а вот именно что она самая, без обмана.

Я вгляделся. По мере того, как мои глаза фокусировались на картинке, она выступала из марева и оживала в деталях: ручка посудины, зацепленная за крюк, бульканье кипятка, горящие поленья, при виде которых приходила на ум горестная судьба Буратино, вечного театрала.

Зрелище было, однако, не из книжки "Золотой ключик", а из фильма про побег из Алькатраса. Там сотоварищи пронырнули под механизм, где была форсунка, периодически пускающая струю горящей нефти для подогрева. Впрочем, я вполне мог спутать огонь с морской водой.

– Что горит в огне под котлами? – пробормотал я.

– То, что они выдумывают, – объяснил он, нисколько не удивившись. – Здесь ведь все поэты и сочинители. Пишут и остаются недовольны созданным – ведь лишь неудовлетворённость отличает человека от зверя. Пачкают бумагу, папирус и пергамент, – и в топку на растопку, чтобы плоть закалилась и стала огнём, а огонь плотью. Ведь один огонь вечен. Ты не удивился, кстати, повстречав наяву все свои любимые выдумки до единой? Каждый из вас творит вселенную своих страстей и желаний. И ты. И они. И, к вашему общему сожалению, я. Ту, в которую входят все остальные.

– Может быть, здесь вообще не стоит хотеть? – спросил я.

– Почему? Ад – место, где все желания исполняются. В том числе желания об отсутствии всяких желаний, – мой собеседник пожал плечами и усмехнулся. Очень по-доброму. Отчего я перестал судорожно стискивать себя самого и чуть расслабился.

Нет, надо же – узнать, что ты в аду, как раз когда он начал тебе не на шутку нравиться!

– Если это ад, то как выглядит рай? – спросил я. – Это ведь он за дверью?

– За дверью – пробуждение и явь, – объяснил мне Асмодей, как малолетке. – Рай – аверс, мы – реверс, только и нужно, что через гуртик перебраться. А гуртик у каждого в голове. Всё себе уяснил или ещё остались вопросы?

– По крайней мере, мы вроде как сможем сюда вернуться, – успокаивающе заговорил Вирджилий. Голос у него стал куда более взрослый. – Мало ли здесь интересных вещей, которые стоило бы описать и скормить огню?

Мы попрощались – много вежливей, чем поздоровались, – и пошли назад. А в затылки нам летело:

– Верно решили. В раю ведь не на одних арфах бренчат. Там ниспровергают и переплавляют вселенные вместе со всеми обитателями. Не всякий может такое выдержать.