Текст книги "День рождения Лукана"

Автор книги: Татьяна Александрова

Полла молча гладила его по голове, целовала его лицо…

Когда по прошествии многих лет она вспоминала этот случай их совместной жизни и многие последующие, подобные ему, ей по-прежнему было больше жалко его, чем себя, потому что это были извержения переполнявшей его внутренней боли.

5

Ссора быстро забылась, и вновь молодые супруги наслаждались обществом друг друга и своей любовью. Цезарь позволил Лукану на время забыть о своих обязанностях ради семейных радостей. Молодожены тщательно изучили свое жилище и понемногу начали его обставлять. Были привезены столы из туи с мозаичным верхом, ложа и кресла с золочеными ножками в виде львиных лап, дубовые книжные полки. Обширная библиотека Лукана перекочевала в новый дом, кое-какие книги взяла из дедовской библиотеки и Полла, в том числе, конечно, книжечку стихов деда. Драгоценные мраморные статуи, вывезенные Луканом из Афин, украсили атрий. По желанию Лукана для Поллы были заказаны наряды из шелка, чтобы были не хуже, чем у Сабины.

– А скажи мне, кто такая Сабина? – спросила его Полла, когда он завел об этом речь. – Разве супруга цезаря не Октавия?

– Супруга – Октавия. А это Поппея Сабина. То есть по отцу ее должны были бы звать Оллией. Но ее отец участвовал в заговоре Сеяна, и ее переименовали по деду со стороны матери, чтобы не осложнять ей жизнь. А дед – это тот самый Поппей Сабин, который был консулом во времена Августа и потом праздновал триумф после усмирения фракийцев.

– Так кто же она цезарю? – повторила свой вопрос Полла.

– «Кто, кто»? Сама не можешь догадаться? Уж вроде бы большая девочка! – раздраженно бросил Лукан. – Вообще, чем меньше ты будешь задавать вопросов, касающихся жизни цезаря и его приближенных, тем спокойнее будет наша с тобой собственная жизнь.

Полла помолчала. Потом все же нарушила молчание и спросила шепотом:

– Скажи, а цезарь – он все-таки хороший?

Лукан посмотрел на нее так, что она прикусила язык.

Потом она долго думала о Нероне, о Сабине и об Октавии. Ей очень хотелось увидеть последнюю. Что-то говорило ей, что Октавия должна ей понравиться. Но Лукан долго еще даже не заикался о том, чтобы взять ее во дворец.

В первый месяц после свадьбы единственным совместным их выездом было посещение философа-стоика Аннея Корнута [83]83
  При отпуске на волю рабы получали родовое имя своих господ, личное же их имя формально становилось «прозвищем» (cognomen).


[Закрыть], вольноотпущенника семьи Аннеев, у которого Лукан жил и учился года четыре до своего отъезда в Афины. Поэту не терпелось показать и представить учителю свою молодую жену. Корнут жил уединенно в крошечном имении, подаренном ему Сенекой, в маленьком домишке с убогой обстановкой и невиданным множеством книг, довольствуясь обществом нескольких учеников, и в самом Городе почти не появлялся, не посещая ни цирковых игр, ни театральных зрелищ, ни многолюдных торжеств, отчего и на свадьбе Лукана тоже не был. Встретил он их приветливо, но несмотря на это показался Полле слишком суровым; сама она ни за что не решилась бы заговорить с ним. Это был человек лет сорока пяти, невероятно худой, носивший бороду – по обычаю строгих стоиков, неулыбчивый. Он и шутил так же, без улыбки, что Поллу весьма удивило. Лукану он явно обрадовался, выбор его похвалил, Полле вежливо поклонился и… перестал ее замечать. Было очевидно, что общение с женщинами не его стихия. И Лукан, и Полла поняли, что общим их другом он не станет.

Зато их довольно часто и охотно навещали бывшие ученики Корнута и друзья Лукана: Фабий Роман, Персий Флакк и Цезий Басс. Фабий был высокий и статный юноша с приветливым взглядом темных глаз. Глядя на него, Полла ловила себя на том, что, если бы она в первый раз увидела их с Луканом вместе и могла выбирать, она скорее всего остановила бы свой выбор на Фабии. Но, переводя взгляд на своего худого, угловатого мужа, с неизменной нежностью думала, что теперь уже ни на кого его не променяет.

Поэты Персий и Басс были старше их несколькими годами. Подобно Корнуту, Персий носил бороду, только небольшую. Он был невысокого роста, очень худой, на лице его выдавался удлиненный нос, умные глаза порой смотрели немного рассеянно, а в уголках губ пряталась то ли улыбка, то ли насмешка. У него был болезненный, землистый цвет лица, и порой казалось, что его мучают приступы какой-то внутренней боли. Басс, поэт-лирик, был молчаливый, углубленный в себя молодой человек, казавшийся угрюмым. Полла немного робела перед ним.

В одно из первых посещений друзей, когда все они, расположившись в крытом летнем триклинии, медленно потягивали сильно разбавленное альбанское вино и лакомились начиненными миндалем и киннамоном [84]84
  Киннамон – корица. Использовалась и в кулинарии, и как благовоние.


[Закрыть]подсоленными финиками, разговор зашел о начатой Луканом поэме. Друзья стали просить его почитать. Лукан не заставил долго себя уговаривать, встал и прочитал вступление к поэме:

 
Бой в Эмафийских полях – грознейший, чем битвы сограждан,
Власть преступленья пою и могучий народ, растерзавший
Победоносной рукой свои же кровавые недра,
Родичей кровных войну, распавшийся строй самовластья
И состязанье всех сил до основ потрясенной вселенной
В общем потоке злодейств, знамена навстречу знаменам
Схватки равных орлов и копья, грозящие копьям…
 

Лукан читал наизусть, запрокинув лоб и полуприкрыв глаза, немного нараспев, подчеркивая музыку стиха. Слушали молча, боясь пошевельнуться, и восхищение было написано на лицах. Поэт дошел до того места, с которого начал на свадьбе, прочитал несколько строк и остановился.

– Ну как? – спросил он, вернувшись на свое хозяйское место на главном пиршественном ложе.

– Софо́тата! [85]85
  Bravissimo!


[Закрыть]

– Мощно!

– Великолепно!

Полла, сидевшая на одном с Луканом ложе, сияя гордостью за мужа, поглядывала то на него, то на собравшихся.

Лукан вздохнул с облегчением.

– Я был удивлен, но цезарю, похоже, не нравится то, что я пишу, – пожаловался он. – Хотя содержание того отрывка, что я прочитал, не могло его не удовлетворить.

– Знаешь, друг мой… – задумчиво произнес Персий. – Я, конечно, не ищу славы пророка и рад буду ошибиться, но мне кажется, что в дальнейшем его недовольство будет только возрастать. И чем лучше ты будешь писать, тем больше будет это недовольство…

– Но почему же?! – недоумевал Лукан.

– А ты не задумывался, почему искусник Дедал сбросил со скалы племянника Тала? – ответил Персий вопросом. – Тебе бы держаться подальше от этих мест. Спокойнее и надежнее.

– Дядя считает, что если люди достойные будут высокомерно отворачиваться от власти, их место неизбежно займут недостойные.

– Я уважаю мнение твоего дяди, но тебя он зря в это втянул, – покачал головой Персий. – Не подходит тебе эта роль. У тебя же на лице все сразу написано, что ты думаешь. Или, по-твоему, никто не умеет читать по лицам? Да и что толку в том, чтобы достойные люди поддакивали недостойным делам власти? Ведь один Тразея и не боится выразить свое несогласие! А все остальные – и, увы, в том числе твой досточтимый дядя – только согласно кивают.

– Тразея держится ментором. Вот у него точно на лице всегда написано недовольство, даже когда оно не к месту.

– Это ты свое мнение высказываешь или дядино?

Лукан нахмурился, молнии засверкали в его глазах. Он хотел возразить, но Персий опередил его:

– Ну вот, ты уже и кипятишься! Не надо! Я не имел цели тебя обидеть. Но будь осторожен с этой сомнительной дружбой! Неужели ты думаешь, что такие подарки, как этот… – он обвел взглядом просторный узорчатый триклиний, – …делаются просто так?

– Я искренне думал, что это был дар искренней дружбы… – тихо сказал Лукан, опуская голову.

– Ну а теперь как думаешь?

– Теперь не знаю… Может быть, ты и прав. Но что же мне делать?

– Ну уж, во всяком случае не искать одобрения цезаря на все свои замыслы. Пишешь себе – и пиши. И в состязания больше не суйся.

– Но если совсем никуда не соваться, кто станет читать то, что я пишу?

– Не бойся, у такого поэта, как ты, читатели всегда найдутся. Или ты думаешь, они с большей охотой станут читать топорный перевод Гомера, которым наконец разродился этот зануда Лабеон?

– Кто? Наши-то Полидамант и троянки? [86]86
  Выражение «Полидамант и троянки» в переносном смысле означает «обыватели».


[Закрыть]Вполне возможно! Эпос – такая вещь, в которой очень мало кто понимает, и все поэтому предпочитают корчить из себя поклонников старины. Прочитав перевод Лабеона, они наконец-то уразумели то, чего годами не могли понять в школе у грамматика [87]87
  Обучение у грамматика – первый этап античного образования. На этом этапе учащиеся читали тексты классических авторов, подробно разбирая их.


[Закрыть]. Очень мало кто способен по достоинству оценить новое. Но, представьте, иметь двоих-троих читателей меня не устраивает! Это скверно и жалко.

Лукан оперся локтем на подушку и отвернулся, не в состоянии скрыть досаду и не желая ее показывать. Полла придвинулась к нему теснее и забрала его свободную руку в свою, сжимая ее.

– Ну кто ж об этом говорит? – вмешался Басс. – Персий всего лишь призвал тебя к осторожности с Нероном. И вкусам обывателей следовать не стоит. Да что я говорю: ты сам не ребенок, в орехи не играешь!

– Все правильно, – согласился Персий. – Не ищи судьи вне самого себя. И не выравнивай стрелку весов, которые заведомо лгут… Подожди-ка… Сейчас… Сложилось к слову…

Он откинулся на подушки, немного помолчал, а потом начал читать, глядя в потолок, как будто слова были написаны на нем:

 
«Кто это станет читать?» Вот это? Никто! «Ты уверен?»
Двое или вовсе никто. «Это скверно и жалко!» Да так ли?
Полидамант и троянки, боюся я, что ль, Лабеона
Мне предпочтут? Пустяки! Зачем тебе следовать вкусам
Смутного Рима? Зачем стараться выравнивать стрелку
Ложных весов? Вне себя самого судьи не ищи ты.
Есть ли кто в Риме, чтоб он… Ах, коль можно сказать бы! Но можно,
Если на наши взглянуть седины, на жалкую нашу
Жизнь и на то, что теперь мы делаем, бросив орехи;
Корчим когда из себя мы дядюшек… Нет уж, простите!
Что же мне делать?… [88]88
  Здесь и далее сатиры Персия приводятся в пер. Ф.А. Петровского.


[Закрыть]
 

Внезапно он поморщился и замолчал, схватившись за бок…

– Что с тобой? Тебе плохо? – испуганно спросил Лукан, приподнимаясь на своем хозяйском месте.

– Нет, ничего… – помолчав, отозвался Персий. – Сейчас отпустит. Бывает у меня такое. Мне бы чего-нибудь с миррой. Вина несмешанного или меду. Это помогает.

Лукан тотчас отдал распоряжение рабу, чтобы принесли и вина, и меду с миррой, и, заняв прежнее положение, вернулся к разговору:

– Послушай, Персий, как тебе это удалось сочинить?! Мы что-то говорили, бросали какие-то обломки фраз, а ты прямо на наших глазах из этих обломков возвел столь стройное здание!

– Ну, до здания еще, положим, далеко! Так, вестибул [89]89
  Вести́бул (vestibulum) в римском доме – передняя, помещение между входом и атрием.


[Закрыть]… Не знаю… Я обычно всегда так и делаю. Поэтому у меня всегда в сатирах какой-то спор. Корнут, наоборот, меня всегда за это ругает.

– Я не согласен с ним! Я всегда восхищаюсь твоим даром и вообще считаю, что золотой венок победителя Нероний должен принадлежать тебе, а не мне! Я с радостью отдам его… Рядом с тобой я ничто! – глаза Лукана горели восхищением, а его самоуничижительный порыв немало удивил Поллу. Она подумала, что, видимо, еще совсем не знает своего мужа.

– Жену ты мне тоже отдашь? – слабо улыбнулся Персий. – Ведь ты женился на ней, потому что победил.

– Как Катон отдал свою Марцию? – засмеялся Лукан, вопросительно глядя на Поллу. – Ну, как захочет… Она же выходила за первого поэта…

Полла обвила руками его шею и прижалась щекой к его щеке.

– Нет, я никуда от тебя не уйду! – тихо, но твердо сказала она. – Даже если ты не будешь первым поэтом! Ты для меня все равно первый, всегда, что бы ни случилось!

Длительный поцелуй был завершением ее слов. Теперь она уже не стеснялась ни тех поцелуев, которыми мог внезапно одарить ее муж, ни собственного желания приласкать его в присутствии друзей. Взглянув вновь на гостей, она увидела, что они мечтательно улыбаются.

– Гляжу я на вас, и мне хочется самому поскорее жениться, – сказал Фабий. – Правда, когда я оказываюсь за вашим порогом, это желание быстро пропадает.

– Вот поэтому-то лично я и предпочитаю свободу… – смущенно пробормотал Басс, быстро стирая с лица улыбку и напуская на себя обычную серьезность.

– А ты, Персий, отчего не женишься? – спросил Лукан, стараясь шуткой скрыть тревогу за друга. – Тебе-то уж точно пора! Или ты все еще влюблен в покойную Аррию? Помню твое стихотворение о ней – бесподобно! Но отчего бы тебе не жениться на ее внучке? Ты ведь в дружбе с Тразеей, думаю, он охотно отдаст тебе дочь. У вас же не настолько близкое родство, чтобы это препятствовало браку!

– Буду жив, возможно, так и сделаю, – кратко ответил Персий.

– Так спеши! Не то прозеваешь. Точно ли малышка Фанния еще не просватана? И как это – не будешь жив? Вон уже несут и вино, и мед, и мирру.

Действительно, при этих словах Лукана появился мальчик, несущий на подносе стеклянные сосуды с душистыми снадобьями.

Персий приподнялся, дрожащей рукой принял сосуд с несмешанным вином и, сделав несколько глотков, вновь откинулся на подушки…

Вскоре после этого разговора у Лукана и Поллы вновь вышла ссора – из-за поэмы. Как-то Лукан, ни слова не сказав жене, уединился в библиотеке. Соскучившись по мужу, Полла пошла искать его – и вскоре нашла. Он сидел за маленьким столиком, сгорбившись, и что-то сосредоточенно писал стилем на дощечках записной книжки-пугиллара [90]90
  Пугиллары, представлявшие собой своего рода блокнот или складную книжечку из дощечек или кусочков пергамена, с одной стороны покрытых воском, – неизменный атрибут римского быта, просуществовавший до конца античности, несмотря на распространение папируса. Для черновых записей они были удобнее, т. к. написанное было легко исправить или стереть, для письма не требовалось чернил или каких-либо других красящих (и пачкающих) средств. Писали на них стилем, металлической палочкой, один конец которой был заострен – для письма, а другой сглажен – для стирания.


[Закрыть], почти уткнувшись в них носом. На столе лежало несколько книг, частично развернутых.

Полла остановилась в дверях, но муж не обратил на нее никакого внимания, продолжая писать и время от времени нервно погрызывая ногти. Она немного постояла, потом подошла к нему и встала рядом, заглядывая через плечо. Он даже не оглянулся. Тогда Полла сделала, как она поняла потом, ужасную вещь. Она пощекотала ему шею, обняла его за плечи и спросила:

– А что ты пишешь?

В следующее мгновенье ее как будто ударило молнией. Лукан повернулся к ней, сверкая глазами, и проскрежетал сквозь зубы:

– Прочь отсюда! Не твоего ума дело!

Обидны были не столько слова, сколько ненависть, которой они дышали. Поллу как будто ударили в самое сердце. Не помня себя, она выбежала из библиотеки и бросилась к себе в спальню. Упала на ложе и зарыдала в голос. В душе она надеялась, что муж вот-вот войдет и попросит у нее прощения, но время шло, а его все не было. Полла ждала, не послышатся ли его торопливые шаги, но раздались шаги совсем другие, медлительные, шаркающие. Няня Хрисафия, худая, высохшая старая гречанка, смуглая и седая, переехавшая вместе со своей питомицей в новый дом, вошла, и, видя ее плачущей, ни о чем не спрашивая, заговорила сама:

– Что, опять он тебя обидел? Да ты не обижайся! Он ведь сам еще мальчик. Ты хоть и моложе его, но уже девушка в самой поре, не ребенок. А вот чтобы мужчины женились такие молоденькие, я и не припомню. Хоть лет двадцать пять-то должно быть. Ты уж будь к нему поснисходительней…

Полла ничего не ответила, и няня, вздохнув, ушла. Наплакавшись, Полла стала думать над происшедшим и вскоре пришла к выводу, что была неправа. Она, конечно, слышала о поэтическом вдохновении, о том, что поэты могут общаться с музами. Но что это общение выглядит именно так: скрюченная поза над записными книжками – ей и в голову не приходило. «Он ведь сам еще мальчик!» – звучали в ушах слова няни, и в душе становилось теплее.

Тем не менее до самого вечера она боялась подойти к мужу. Боялась зайти в библиотеку, даже для того, чтобы выбрать книгу для себя. В тоске гуляла по саду, нюхала левкои, почти непахучие днем, зато по вечерам даже дом наполнявшие ароматом; наблюдала за зелеными ящерицами, застывшими на самом солнцепеке, рассматривала бронзового тритона в фонтане, извергавшего ртом воду, слушала надрывное пение цикад и, как в детстве, выслеживала их, маленьких певцов, притаившихся на ветке или слившихся с корой дерева. Когда служанка позвала ее обедать, шла с трепетом, словно на расправу. Однако Лукан ждал ее как ни в чем не бывало. Он казался довольным.

– Куда же ты пропала? – спросил он добродушно.

В душе Поллы почему-то вновь вспыхнула обида:

– Разве ты сам не прогнал меня? – со слезами в голосе воскликнула она.

– Ах вот оно что… – Лукан придвинулся к ней, обнял ее за плечи. – Ты обиделась… Ну прости! Я не хотел тебя обижать, просто ты мне помешала… Ты должна знать это на будущее: если я пишу, меня нельзя беспокоить. Я тогда не отвечаю за себя. Зато, если ты пожелаешь, я сегодня же прочитаю тебе, что написал. И если ты хочешь слышать, что я сочиняю, ты можешь присутствовать, когда я диктую нотарию. Но если я записываю свои мысли, мне ничто не должно мешать.

Полла молча склонила голову ему на плечо.

Вечером, при золотистом свете клонящегося к закату солнца, он читал ей поэму с самого начала, уже записанную на папирус. Читал про страшные предчувствия, окутавшие Рим, про Помпея Великого, схожего со старым дубом, про Цезаря, подобного разящей молнии. Местами Полла теряла нить повествования, путаясь в дебрях незнакомых географических названий и исторических событий, местами изображенные картины пугали ее, но она все равно наслаждалась стремительной музыкой стиха и с замиранием сердца думала, что эти стихи звучат не хуже, чем стихи Овидия или Вергилия. Неужели их действительно написал он, ее молодой муж, все еще похожий на угловатого подростка?

Иногда Лукан останавливался, задумывался и говорил:

– Нет, не так! Здесь надо исправить!

И тут же что-то исправлял в папирусе камышовой тростинкой, обмакивая ее в черную или красную тушь.

В какой-то миг он обратился к ней:

– Полла, помоги мне!

Она с готовностью посмотрела на него, взглядом спрашивая, что делать.

– Возьми Страбона, пятую книгу. Вон там, слева на полке. Нашла?

– Да!

– Разворачивай и смотри. Это, наверное, седьмая или восьмая страница [91]91
  Книгу-свиток читали, держа на коленях или на специальном столике для чтения. Левой рукой сворачивали уже прочитанное, правой – разворачивали еще не прочитанное. Свиток заполнялся не сверху вниз, а слева направо, и делился на страницы (из современных реалий ближе всего к этому, пожалуй, микрофильм).


[Закрыть]. Почитай-ка прямо сверху, что он там пишет?

– «Из этих поселений первое – город и гавань Лу́на, – начала читать Полла по-гречески. – Греки называют город и гавань “Гаванью Селены”. Город невелик, а гавань весьма обширная и красивая…»

– Так, смотри дальше! Какие там реки около нее упоминаются?

– Сейчас, сейчас… «Между Лу́ной и Писой течет река Макра, которую многие историки принимают за границу Тиррении и Лигурии…»

– Так! Хорошо! Тогда напишем следующее:

 
Макра, чей резвый поток, ни единым челном не замедлен
В синий впадает залив близ Лу́ны, у моря стоящей…
 

И он что-то поправил в папирусе.

– Неужели ты все помнишь, где что написано? – с восхищением спросила она.

– Приходится помнить многое, – просто ответил он. – Но конечно, я многое забываю, а кое-что и путаю. Однако если хочешь, ты можешь мне помогать!

– Хочу, конечно!

– Ну вот, будешь искать в книгах, что я тебя попрошу. Тогда мне меньше придется править по готовому.

Она захлопала в ладоши от радости, он засмеялся, глядя на нее, а потом продолжил читать.

Наконец дошло до того, что еще не было продиктовано нотарию и содержалось только в пугилларах – то, сочинению чего как раз и помешала Полла.

 
Феб между тем разогнал холодные сумерки утра,
С шумом раскрылася дверь: непорочная Марция, ныне
Сжегши Гортенсия прах, рыдая, вбежала к Катону;
Некогда девой она разделила с ним брачное ложе, —
Но, получив от нее трех потомков – награду супруги, —
Отдал пенатам другим Катон ее плодовитость,
Чтобы два дома она материнскою кровью связала.
Здесь – ибо урна теперь Гортенсия пепел сокрыла, —
С бледным от скорби лицом, волоса по плечам распустивши,
В грудь ударяя себя непрерывно рукой исхудалой
Пепел сожженья неся, сейчас она так восклицала,
Только печалью своей желая понравиться мужу:
«В дни, когда жаркая кровь, материнские силы кипели,
Я, повинуясь тебе, двух мужей, плодородная, знала.
С чревом усталым теперь, я с исчерпанной грудью вернулась,
Чтоб ни к кому не уйти. Верни договор нерушимый
Прежнего ложа, Катон; верни мне одно только имя
Верной жены; на гробнице моей да напишут «Катона
Марция», чтоб века грядущие знали бесспорно,
Как я, тобой отдана, но не изгнана, мужа сменила.
Я к тебе прихожу не как спутница радости или
Счастья: иду для забот – разделить и труды, и лишенья…»
 

Слушая эти слова, Полла беззвучно заплакала. Лукан посмотрел на нее с удивлением:

– Ты что?

– Ну как же так было можно? Почему он ее отдал?

– Не знаю… Об этом разное говорили. Цезарь насмехался, что он отдал ее бесприданницей, а получил богатой вдовой. Но я этому не верю. Упрекать Катона в сребролюбии – это все равно что упрекать Геркулеса в трусости. Я больше верю другому, что слышал: он тем самым хотел испытать себя, потому что мудрец ни к чему в жизни не должен иметь слишком сильной привязанности. Ну и получив от нее троих детей, он решил, что долг брака уже выполнен и теперь он может полностью посвятить себя Городу и республике. Точно так же и Помпей в молодости расстался со своей возлюбленной Флорой, уступив ее приятелю. Правда, она не была ему женой… Так говорил Корнут.

– Но ведь ты меня правда никому не отдашь? Даже после того, как я рожу тебе троих детей?

– А с чего ты вообще взяла, что я должен тебя кому-то отдавать? – Лукан посмотрел на нее с явным недоумением. – Неужели ты настолько всерьез приняла шутку Персия? И до Катона мне во всех отношениях далеко… Да, кроме того, как пишет Тразея в его жизнеописании, он в ту пору сильно нуждался, и ему, помимо всего прочего, трудно было бы прокормить еще детей от Марции, если бы они родились. К счастью, у нас с тобой все по-другому. Хотя… – он на мгновенье замолчал. – Никто не знает, что будет дальше. И сможешь ли ты, оставаясь со мной, если будет надо… разделить и труды, и лишенья?

– Ты необыкновенный! – ответила она, крепко обнимая его и пряча лицо у него на груди. – И с тобой мне ничто не страшно! Я верю, что ты великий поэт.

– Ну и отлично! Я рад, что хотя бы это ты понимаешь, – с удовлетворением произнес Лукан.

И вновь Полле пришлось удивиться, на этот раз опять излишней самоуверенности мужа. Оторвавшись от его груди, она подняла глаза, заглядывая ему в лицо, пытаясь понять, шутит ли он на этот раз. Но он выглядел вполне серьезным:

– А почему же ты тогда сказал, что перед Персием ты – ничто? Ты говорил неправду?

– Нет, почему же! Я высоко ставлю его дар. Я действительно не мог бы с ходу сложить такие стихи, какие сложил он. Все, что он пишет, настолько неожиданно, прихотливо, своеобразно. Ход его мысли тонок и извилист – у меня так не получится не то что говорить – мыслить. И на Нерониях он, возможно, обошел бы меня, если бы захотел в них участвовать. Но моя муза, Каллиопа, выше его музы, Талии. Он сам это прекрасно понимает. Да и вообще… – Лукан небрежным движением откинул волосы со лба и взглянул на Поллу с вызовом. – В моем возрасте Вергилий написал только «Комара». Так что у меня все еще впереди.

– Я нисколько не сомневаюсь. Но все же меня удивляет, когда ты это говоришь сам. Разве так можно?

– Кому-то нельзя, а мне можно. Почему ты можешь это обо мне говорить, а сам я нет?

– Потому что я все-таки вижу тебя со стороны.

– Полла, если я так говорю, то только потому, что сам знаю свои силы. Я же не утверждаю, что я великий певец, или кифарист, или колесничник. Это было бы пустым бахвальством. Но поэтом я родился – это мне дано. Я знаю, что явился в этот мир, чтобы нечто сказать ему.

Полла посмотрела на него с обожанием. Ей больше не хотелось с ним спорить, потому что она сама всей душой желала, чтобы он не ошибался. Со своим непростым характером, со своими перепадами настроения, вспышками беспочвенной ревности, приступами то самоуничижения, то самонадеянности он был ей дороже всех на свете, для нее он заслонял собой весь мир.