Текст книги "Горькие думы о смирении рабы Божьей Марии (СИ)"

Автор книги: Тата Рассказова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Горькие думы о смирении рабы Божьей Марии

Молоденькой послушнице было поручено прибрать освободившуюся келью, по всему видно здешняя насельница, прими Господи ее душу, померла. Закатывая соломенный тюфяк, Любава и нашла эти пергаментные листки. Начала читать девушка эти строки, думая что переписывала усопшая молитвы.

« Надлежит мне покориться судьбе своей, но будь моя воля, босиком бы ушла, лесами пробиралась, а нашла бы верных людей вернуть былую славу Граду моему… Да уж нет более тех, кто постоять мог за непокорную Марфу – Посадницу Новогородскую...»

Заслышав чьи то шаги, послушница поспешно спрятала книжицу за пояс и продолжила складывать на тюфяк иные скудные пожитки. Ох, Господи, грех то какой… Что же делать? Отдать инокине или почитать еще?

Ее раздумья разрешились сами собой – вошедшая монахиня срочно отправила ее в трапезную. « Все тряпье сжечь» – определила она, забирая кружку.

Теперь жизнь Любаши была поделена на праведную монастырскую и постыдно – греховодное прочтение дневника Марфы Борецкой…

« Еще девицею интересовалась я более прялки да иголки торговыми делами новогородскими. Выглядываю бывало что за гости, с каким товаром, кто куда плывет… А уж будучи за Филиппом сами дела хозяйские тому способствовали. »

Когда и чем исхитрялась Марфа (в постриге раба Божья Мария), делать записи послушница не понимала, но искала любую возможность среди монастырских хлопот выложить на колени книжицу и прочесть хоть насколько строк.

« Ох и повыла я, ох и накричалася, когда принесли мне худые вести из Заонежья. Антон и Феликс – соколы мои ясные, изломали там свои крылья до смерти… собрала я потом с тех земель дань кровавую. Смертный грех на мне, Господи, но то же сыны мои. А Филиппа... »

Некоторые строки обрывались на полуслове, наверное Марфе кто-то мешал писать дальше, а потом запись могла быть совсем о другом.

« Это уже потом, рядом с Дмитрием, Федором и Ксенией – детками моими, сердце то мое слегка обмякло, да и с Исааком мы прожили столько лет плечом к плечу, душа в душу. Пусть упрекнет меня кто, если не была я мужу покорною женою, детям заботливой матерью. Хозяйство у нас с Борецким было крепким, большим и хлопотным. Вот за теми хлопотами и сложил свою буйну голову мой боярин ».

Выдергивая одной рукой сорную траву, Любава так и продвигалась вдоль гряды с книжицей среди складок одежды:

« Не на то ропщу я, что в лучшие годы свои живала в домах, как дворцы резные, с переходами, лестницами, крылечками, а теперь сижу в убогой келье. Что сиживала на скамьях расписных,

опиралась на подушки пуховые, к ногам ставили скамеечки, а сейчас подо мною жесткий тюфяк соломенный. Освещались хоромы мои шандалами серебряными да свечами сальными, а не лучинами.

Одевалась я не в сукно и холстину монашескую , а в одежды с вышивками и драгоценными каменьями, и шубы были из дорогих мехов и летники, телогреи, все это – из иноземных атласа, бархата,

камки, все украшеное соболями, жемчугом. Но лишь о господине Великом Новгороде горькая печаль моя, о том, что пала слава его, исчезло величие».

Обиходив телочек монастырских, пристроилась Любаша у оконца далее разбирать писаное о житие Марфы.

« А на каких пирах, застольях супруга моего степенного посадника Исаака свет Андреевича Борецкого гулял – едал торговый люд Новгородский. Вкушали квасы, пиво, меды, смаковали вина заморские из кубков и чарок золотых, серебряных. Ломились столы от дичи – журавлей, гусей, перепелов, лебедей. А на заедки выставлялись и яблоки, груши, вишни, сливы, да смородина с орехами. И те кто вкушали со столов моих отказались от меня, объявили меня бунтаркой, а я только исполняла свой долг перед мужем, была в...ной данному ему сло.... Как велел он мне быть защитницей новгоро... вольности, так и не отступалась я ни в чем от наказа его».

На некоторых страницах слова были плохо различимы, как бы размытыми. Оплакивала Марфа наверное прошлую жизнь свою.

« Собирались мужи города по призыву вечевого колокола – избирали они посадников, тысяцкого и владыку. Да и призвать ли на престол князя или указать ему путь из Новгорода определяли они. А уже на Совете господ и решали: объявляли войну или замирялись, устанавливали подати и повинности; ставили власть в новгородских владениях и суд вершили. Где же такое будет по нраву князьям московским. »

Любаву пугали такие слова – она была из московского княжества и дядя и братья всегда худыми словами говорили о новгородцах.

"Придут дни, когда живущие во дворе не оставят в нем следов своих, и затворятся двери дома, и двор будет пуст" – будто сказал о доме Борецких монах Соловецкого монастыря Зосим. Что же серчать на меня, когда грамоту на владение островом может дать вече по ходатайству архиепископа Феофила.»

Отходя в эту ночь ко сну, послушница долго думала каково это жить в монастыре на Соловках.

« Передал посланник от Иоанна III такие слова – Мир или война? Ответствуйте! П овиноваться его власти или придет и усмирит мятежников. И отцы и мужья наши погибли сражаясь за Новгород, как же мне было не призвать народ к сражению. Как же без боя отдать московитянам все над чем трудились и чем гордились отцы и деды наши.»

– Ох ты, Господи, беда то какая – шептала Любава, разбирая нечеткие буквы.

« Поспешила я за советом к деду своему по матушке мудрому и благочестивому Феодосию на берег великого озера Ильменя, лишь с ним еще могла я беседовать о судьбе Новгорода и о радостях и печалях своего сердца. «Душа моя содрогается я предвижу бедствия» – не утешил меня старец.»

Слезы текли по когда то румяным щекам Любавы – припомнилась ей своя беда, которую она забыть и замолить в монастыре пыталась… И знала, что сговорили за Добрыню младшую княжну Горчакову, а ничего они с собой поделать не могли… Искали любое заделье что бы встретиться. Так и сомлела бы она в объятьях Добрынюшки, если бы брат Василий не кинул ее к себе в седло как полонянку какую и не привез в чем была в обитель. И понимала Любава что из-за ее запретной, хоть и взаимной любви могли схлеснуться насмерть два старинных княжеских рода, а как сердцу прикажешь... Вот пыталась теперь Любаша принять душой христианское смирение в монашестве или отдаст ее дяденька за вдового князька в дальние пределы.

«Ох и тяжко было, Господи собирать ополчение. Разброд в народе, уж нет былых храбрецов, славных ратников. Когда ушло войско, тишина наступила в Великом граде – весь народ был в храмах, отворены они были с утра до полуночи. И зачем, Господи, взял с меня слово Исаак вести все дела как при жизни его… Тяжко посылать людей на смертный бой, а тем страшнее детей своих... »

Не раз пыталась Любава бросить Марфины письмена в огонь, но не хватало ей духа и продолжала она разбирать едва различимые буквицы…

« Да только не спасли молитвы наши в Шелонской битве мужей новогородских. После гибели детей моих уже ни на что я, Господи, не надеюсь… За Васятку – внучонка моего душа болит, Господи… Увозили вместе с нами и колокол вечевой из Новгорода как преступника… Прости Господи прегрешения мои тяжкие, а более всего грех мой пред тобой в непокорности. Ниспошли, Господи, смирения к уготованной мне монашьей доле.»

-Покажи ка мне что ты читаешь, дочь моя, – игуменья смотрит на книжицу у ног Любавы. Та испугано вздрагивает и не поднимаясь с колен протягивает листы пергамента. Плечи послушницы содрогаются от плача – во всей ее позе чувствуется обреченность…

Несколько минут проходит в гнетущей тишине, затем игуменья резким движением кидает книжицу в огонь.

– Кто еще знает? – побелевшими губами, едва слышно спрашивает она.

– Никто, матушка, я келью прибирала и… – сквозь всхлипывания выговаривает Любава.

– Дрянная девчонка, ты же нас всех… да за эту крамолу царскую... волки в лесу не сыщут… если бы не щедрость твоего дяденьки к нашей обители… самолично бы…упрячу в дальнюю келью на хлеб и воду… и молись, что бы не прознал никто… – преклоняя голову послушницы к ее коленям и косясь взглядом на истлевающие в огне листы – злобно нашептывала игуменья.

– Епитимью налагаю на тебя, обет молчания и молись, молись...Прости нам, Господи, грехи наши тяжкие, спаси и сохрани…

Но что знают двое...