Текст книги "История любви. Проклятье матери"

Автор книги: Таша Гришаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Вот ещё, что старый надумал, – фыркала Евхимия.

Характер, надо сказать, у неё был не сахар. Строгая была Евхимия к работникам, к мужу и к детям. Никому спуска не давала. Любила, чтобы всё по её было, как она скажет. Муж ей не перечил: «Чего лишний раз осиное гнездо ворошить? – думал Василий. – Баба она ладная, работящая, ну а что строгая, так оно, может, и правильно. На пустом месте ничего толкового не вырастет, а она со всем сама справляется».

Соседи Евхимию побаивались. Коли мужик тунеядец, да к водке пристрастен, то и дрыном может его огреть, если под горячую руку попадётся.

– Ну что ты тут под забором разлегся, тунеядец! – кричит Евхимия. – А ну марш работать, а то валяется тут, как полено, а дети по соседям побираются! Вон смотри, бегают чумазые да голодные! – и давай колотить соседа всем, что под руку попадет. – И жене передай, чтобы за детьми следила да за хозяйством, а то совсем распустилась, леший её забери! Как же вы надоели мне голь перекатная! – Степан только мычал в ответ.

– Что кричишь, соседушка? – спрашивает её Анюта, вытирая руки полотенцем и подходя к забору своей «любимой» соседки.

– Да вон опять Степан лыка не вяжет! День только начался, а он, погляди-ка на него, уже где-то набрался! – говорит, а сама не забывает подпихивать соседа. – Жену и детей по миру пустил, ирод проклятый! А все она виновата – водка эта треклятая!

Степан был местной знаменитостью – баянист-гармонист. Где как какая свадьба, Степан тут как тут – почётный гость.

– А ну-ка, Степан, сыграй-ка нам что-нибудь веселое! – просили соседи, сидя за праздничным столом, поднимая рюмки и закусывая.

И Степан играл:

Кудри вились-опустились и ложились на плечо.

В озорного гармониста я влюбилась горячо.

Гармонь моя да говорушечка,

Веселей играй, да мой Ванюшечка!

А как музыканту рамочку не поднести от чистого сердца, да на радостях? Поначалу Степан отказывался. Да как хозяев обидеть? Не может. Пригубит одну, две рюмки, а потом и понеслась душа в рай. Так из непьющего, веселого гармониста Степан превратился в законченного алкоголика.

Поначалу жили они с женой душа в душу, Степан работал вольным наемным, детишек нарожали мал мала меньше. А как начал Степан выпивать, так и покатилась семейная жизнь под откос. Жалели односельчане его жену с детьми: кто работу какую подкинет, кто детишек накормит, напоит, отмоет, пока мать работает. А работать ей приходилось много – прокорми-ка всю эту ораву – троих детей да мужа-алкаша.

– Сладу нет с ним, с дураком! – ревела жена Степана. – А что сделаешь? Не кастрюля с дыркой, не выкинешь. Мужик-то он у меня хороший, а детишек как любит! – вытирая слезы краешком платка, который был повязан у нее на голове, говорила Валентина. – С праздников этих треклятых без гостинца домой никогда не возвращается. Придёт ночью пьяный, посадит старшего к себе на колени и песни ему поет да баюкает. А какой тут сон – горе одно, – махнув рукой, встанет Валентина и пойдет прочь.

Соседкам-сплетницам тоже не раз доставалось от Евхимии. Как приложит их крепким словцом, так они и сказать в ответ ничего не могут, стоят только да глазами хлопают, как рыбы, рот открывают, а слов нет.

– Помирать он собрался, старый пень! – говорила Евхимия соседкам про мужа своего Василия, уперев руки в боки. – А доченьку Прасковью кто ж под венец поведёт? И жениха ей надо не абы какого, а состоятельного, рассудительного, чтобы дочка за ним как за каменной стеной была, и никак иначе!

Был такой человек у нее на примете – рыжебородый немец, у родителей которого была своя мельница. Люди они были хорошие, не пьющие и не бедные. За такого жениха Евхимии было не жалко дочь замуж отдать. Ничего, что чужестранцы, так веры нашей, а остальное приложится.

– Что, уже и жениха Прасковье нашла? – интересовалась Анюта.

– Конечно, нашла.

– Ну и кто он, этот счастливец? – ехидничала соседка, явно желая сказать вместо этого «несчастный», но не смела, боялась не только грозных слов Евхимии, но и ее кулака.

«Кто ее знает, что у нее на уме. А то и меня, как Степана, отметелит, бестия», – думала про себя Анна.

– Да за Андрея, сына Майеров, хочу ее сосватать.

– Это за немца, что ли? За сына мельника нашего?

– За него. А что? Партия он для моей дочери хорошая.

– Ну а как же Прасковья? Она-то согласна? – спрашивала соседка.

– А кто же её спрашивать-то будет? – засмеялась Евхимия, потирая руки. – Как мать с отцом скажут, так она и поступит. Она у меня умница, родителям не перечит. Вон меня никто не спрашивал, когда замуж за Василия отдавали, и ничего. Живем душа в душу. А если их, молодых, спрашивать, так все кувырком пойдет, а не по веками установленному порядку. Не они устанавливали, не им и ломать. Не знают они еще счастья своего, – женщина была уверена в своей власти над дочерью.

– Ну-ну, поглядим, – как будто что-то зная, отвечала Анна.

– Что значит «поглядим»? Или ты, соседка, что-то знаешь, что мне неведомо?

– Нет, упаси Бог! – отмахнулась Анна. – А как отец Прасковьи? Одобряет твой выбор?

– Почему мой? Мы оба так решили.

Василий не возражал против такого замужества своей дочери:

– Жена знает, что делает, – говорил он мужикам. – Не моего ума это дело. Это бабские дела, и нечего туда лезть.

– Правильно, – качали мужики головами.

– Немец так немец! А почему бы и нет? – как бы сам себя уговаривал Василий. – Не пьет, – поднимал он указательный палец вверх, – а значит, и обижать доченьку мою не будет. Сами знаете, русский мужик к выпивке слаб, а немчура – ничего, стойкие.

– Верно говоришь, Василий, – поддакивали ему товарищи.

– Вон Карла, отца Андрея – будущего жениха Прасковьи, вы все знаете?

– Знаем-знаем, – махали мужики руками.

– Так вот я, например, пьяным его никогда не видел.

– Никогда! – подтверждали те.

– Ну, может кружку пива своего выдуть, – продолжал Василий. – Так это что? Тьфу, да и только, – сплёвывал он. – Жажду утолить и то не хватит.

– Твоя правда, – улыбались мужики. – Куда ему до нас! Слаб немец против русского мужика.

– Это да, – вздыхал Василий. – И Андрейка у него такой же, как папаша, не пьет, да и работы жених этот не боится. Сам видел, как он отцу на мельнице помогает. Дело опять-таки свое, прибыльное. Тоже хорошо.

– Хорошо, – констатировали мужики.

– Почему я должен быть против? Не-е… Я не против. Хорошая партия для моей Прасковьи.

– Хорошая. Молодцы вы с Евхимией. Все-то у вас наперед расписано.

– Ну а как иначе? Мы люди дела. Без плана никуда.

– Понимаешь, Василий, жизнь такая штука, может и коленце какое выкинуть.

– Да не каркайте вы, мужики. Все будет как надо, у Евхимии не забалуешь.

– Вот еще что, всё хотел задать тебе один вопрос, Василий, – заговорил один из мужиков. – Только ты не обижайся на меня, – заренее попросил он.

– Ну, говори, – свел брови Василий.

– Как ты с Евхимией своей уживаешься? Ведь ураган, а не баба.

– Есть секрет у меня заветный, – улыбнулся Василий.

– И какой же? – мужик придвинулся поближе в надежде, что Василий, может, какой шепоток знает, которым усмиряет свою гром-бабу.

– Не перечу я ей ни в чем. Вот и все.

– Как так? – удивились мужики. – Ведь если бабу во всем слушаться, ничего хорошего из этого не выйдет.

– А это смотря какую бабу, – прищурил глаз Василий.

– Ну а если совсем глупость творит баба твоя. Что тогда ты делаешь?

– Тогда с лаской подхожу к ней, – подмигнул он мужикам. – И потом рассказываю, как лучше поступить. А она не замечает этого, так как уж слишком довольна и думает, что сама это только что придумала.

– Ну ты и стратег, Василий, – восхитились мужики. – Ума палата!

– Еще бы, – гордясь собой и широко улыбаясь, согласился Василий.

– Значит, скоро на свадебке погуляем? – вставая, закончил разговор один из мужиков.

– Погуляем, – прищурился, как мартовский кот, отец Прасковьи.

– Смотри, Василий, не забудь нас пригласить!

– Обижаете, мужики, всех приглашу! И Степана, чтобы нам веселье под свою гармошку устроил.

Но, как водится, все пошло не так.

***

– Ну наконец-то! – сказала мама, когда услышала, как открывается входная дверь и в дом входит мой брат. – Голодный? Есть будешь?

– Угу, – кивает он.

Потрепав его по голове, мама идет на кухню:

– А ты спать! – обращается она ко мне.

– Ну мама! – восклицаю я.

– Никаких «ну мама!» Спать, я сказала!

– Ладно, – обиженно говорю я и отворачиваюсь к стене – изучать ковер, надеясь, что сон вот-вот ко мне придет.

А мама ругает на кухне брата за то, что он так поздно:

– Ну и где ты так поздно был? Я же волнуюсь! Спать не могу! А мне завтра на работу, между прочим!

– Да ладно, мам. Все же хорошо. Я уже большой мальчик, – отмахивается тот. – Зачем ждала, если завтра на работу? Что со мной может сделаться?

– Откуда я знаю, что с тобой может сделаться?! – шипит мама. – Вот будут свои дети, тогда и узнаешь, каково это, по ночам ждать, когда он нагуляется!

Вот еще одна фраза, которую я с детства не люблю: «Вот будут свои дети, тогда и узнаешь» или «Поймешь, когда вырастешь». Возможно, узнаю или пойму когда-нибудь. Ну, так это будет когда-нибудь, а сейчас-то вы что от меня хотите? Беспрекословного подчинения? «Я истина в последней инстанции» – таков принцип некоторых родителей. Но ведь так не бывает. А может, стоит поговорить с ребенком и постараться объяснить ему, что будет, когда он что-то там поймет или узнает? Ах да, я и забыла: на это надо время и усилия. То ли дело говоришь избитую фразу: «Вот будут свои дети, тогда и узнаешь» или «Поймешь, когда вырастеишь», – и всё, родительская миссия по воспитанию выполнена. Так и хочется сказать: «Вот перестанете когда-нибудь совсем понимать друг друга со своими детьми, тогда, может быть, и поймете, что что-то упустили. Но не факт, что поймете».

– Ну хорошо, – брат примирительно обнимает маму. – Я постараюсь в следующий раз так долго не задерживаться или предупреждать, что задержусь.

– Да уж постарайся, – успокаивается мама. – Звони хотя бы. Телефон в доме есть, – просит она уже более спокойным тоном.

– Хорошо, – обещает брат. – Теперь можно я спокойно поем?

– Конечно, можно.

Мама сидит напротив за столом, подперев голову рукой, и наблюдает, как ее любимый сын ужинает. Они тихо разговаривают.

Брата мама всегда любила больше меня. Ну это и понятно. Характер у меня не сахар. А вообще девочки с лёгким характером бывают? Я не знаю таких. А вот отношение родителей к «нелегкому» характеру девочки может быть разным. Кто-то гордится, что у него растет независимая, самостоятельная дочь, а кого-то это выводит из себя.

Под монотонный разговор брата и мамы меня накрывает сон. Снится мне летняя цветущая и благоухающая поляна, по которой мы идем с мамой вдвоем. Вокруг нас такая красота, что словами невозможно описать. На поляне, качаясь от дуновения теплого ветерка, стоят ромашки на своих длинных ножках – белые, синие, голубые. Местами на этой поляне вспыхивает красный огонек – это сибирская лилия, саранка поворачивает к тебе свою головку. Мне снится, что я чувствую дуновение этого ветерка: он гладит меня по щеке, залетает мне в волосы, щекоча за ухом, и разносит вокруг аромат сибирских цветов. Мне так нравится рассматривать эти цветы, проводить рукой по их головкам, что я с трудом отрываю от них свой взгляд и оглядываюсь вокруг, чтобы узнать, а что еще меня здесь окружает.

Мама ушла вперед, не дожидаясь меня, и я вижу, что поляна окружена невысокими сопками необычного сиреневого цвета. Приглядевшись, я понимаю, что это цветет багульник. В этот момент на меня налетает сильный порыв ветра, я зажмуриваюсь от неожиданности и вдруг чувствую сильный запах багульника.

Я тут же распахнула глаза и увидела прямо перед собой морду дракона. Сама не знаю почему, но я не испугалась. Дракон не выглядел устрашающе, он с интересом смотрел на меня своими влажными глазами, повернув голову набок. А когда я подняла руку, чтобы погладить его, дракон, махнув крыльями, исчез, как будто его и не было никогда, только волна теплого ветра окатила меня.

– Мама, мама! – кричу я. – Я только что видела дракона!

– Какого дракона, что ты сочиняешь? – не верит мне мама.

– Ну, того самого, что прилетает, если поджечь веточку багульника!

Мама смеется и продолжает собирать букет полевых цветов. Папа всегда дарил ей именно такие цветы. Наверное, это у нас в генах – любовь к полевым цветам. Правда, я больше люблю ромашки, а вот мама – васильки, она называет их почему-то «часики».

– Мама, а почему «часики»? – спрашиваю я.

– А ты не видишь? У них лепестки похожи на циферблат.

Я пожимаю плечами и думаю: «Часики так часики. А дракона я все-таки видела».

Глава 3. 1988 год. Июнь. Мне двенадцать лет

Мы с мамой лежим вдвоем на диване, пережидая летнюю жару. В комнате полумрак. Градусник на улице сегодня показывает плюс тридцать. Дома гораздо прохладнее, так как окна закрыты ставнями, и солнечный свет не проникает в дом, не нагревая воздух в нем. Только так можно спасаться летом в жару. И такая температура будет стоять, пока солнце не скроется за горизонтом.

У меня летние каникулы. И не просто каникулы, а самые замечательные каникулы в моей жизни, таких больше не будет никогда! Я учусь в пятом классе, я уже пионер и горжусь этим. Помню, как два года назад повязали мне и еще нескольким ребятам из моего класса пионерский галстук. Мы были одними из первых среди одноклассников, кто удостоился такой чести, так как были отличниками.

Повязали нам пионерский галстук 22 апреля, в день рождения вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина. Выучив клятву, мы верили, что пионер всем ребятам пример и что теперь мы просто обязаны горячо любить свою родину – как будто раньше мы ее не любили или любили, но как-то не так, недостаточно горячо. А также жить и учиться, как завещал великий Ленин.

После торжественной линейки, гордые и счастливые, шли мы домой, не застегивая курток, и красные галстуки развевались у нас на шеях, хотя на улице еще было прохладно. Но мы не боялись замерзнуть и заболеть. Хотелось, чтобы весь мир узнал о том, что мы уже больше не октябрята, а самые настоящие пионеры.

Одной из самых больших наград, которой мог удостоиться пионер, была путевка в международный пионерский лагерь «Артек», который находился (да и сейчас находится) на побережье Черного моря. Вот именно такой путевкой и была удостоена я – единственная в классе, в школе, да и в городе. Можете себе представить, какие чувства я испытала, когда узнала, что меня одну выбрали из большого количества претендентов на эту путевку! На нашу область было выделено всего две путевке: мне и еще одному мальчику из района.

Мы с ним прошли все возможные проверки того времени. Сначала обсуждение моей кандидатуры на совете отряда – это когда собирается весь твой класс и обсуждает, достойна ли ты такой высокой награды. Затем меня представили на совете дружины, где мою поездку обсуждали ребята старшеклассники – комсомольцы нашей школы. Мне была выдана положительная характеристика. И наконец разговор в райкоме и обкоме партии с серьезными дядями, партийными деятелями, которые рассказывали нам, как мы должны себя вести с иностранцами, ведь смена была международной, и что советский пионер должен быть на высоте и не сболтнуть лишнее. Помните плакат того времени «Болтун – находка для шпиона»? У меня даже брали интервью для передачи на местном радио!

Конечно, не все радовались моим успехам.

– Да известно, как она эту путевку получила, – шептались одноклассницы, собравшись на заднем дворе школы. – По блату, конечно же.

– По какому блату?! – вмешалась я в разговор, который случайно услышала, проходя мимо кучки подружек-завистниц.

– Ой да ладно. Что, мы не знаем, как такие путевки распределяют? – поморщившись, ответила одна из них.

– Но у меня и моих родителей нет блата! Мы обычная семья, – в недоумении посмотрела я на девочек.

– А почему же эту путевку дали именно тебе?

– Наверное, потому что я лучшая из вас. И не собираю сплетни про подруг на заднем дворе школы, – гордо ответила я и пошла домой.

Больше мы эту тему с одноклассницами не обсуждали. А я и не обижалась на них, понимая, какие чувства они испытывают. Ведь каждый пионер Союза мечтал о такой поездке.

Мамина знакомая, узнав о несправедливость – что не ее любимая дочь едет в «Артек», а какая-то там Наташка, подняла на уши всю администрацию школы, где училась ее дочь. Грозила жалобами в высшие инстанции, что ее дочь незаслуженно забыта. Требовала путевку в лучший лагерь страны. И чтобы отвязаться от этой скандалистки, ее дочери выписали путевку в пионерский лагерь «Океан» во Владивостоке. Хм… Где Владивосток, а где Крым? Вопрос риторический.

Мама собрала меня в дорогу: положила все, что может понадобиться в пионерском лагере, и решила провести этот день со мной, ведь завтра мне уже улетать. А я до этого ни разу не была в пионерском лагере и ни разу одна не летала на самолете. Волнение охватило меня, я никак не могла дождаться того часа, когда сяду в самолет и он унесет меня к чуду. Время тянулось так медленно, что сил ждать больше не было.

Мы лежали на диване и смотрели только что появившееся в нашем городе кабельное телевидение. Показывали какой-то зарубежный фильм про любовь, уже и не помню его название. Герои там пели, танцевали, влюблялись. А их родители, как всегда, были против этого союза. В те годы любой иностранный фильм был для нас явлением.

– Мама, а почему во всех фильмах и в книжках, какую ни открой, родители всегда против выбора своих детей? – спросила я маму.

– Потому что мы умнее вас и лучше знаем, что для вас лучше.

– А кто вам сказал, что вы лучше знаете?

Мама не нашлась, что ответить:

– Знаем, и точка.

– Вот ты всегда так. А как же любовь?

– Какая такая любовь? – скривилась мама.

Когда фильм закончился, я вспомнила, как мама мне рассказывала любовные истории, связанные с моей бабушкой Прасковьей:

– Мама, а помнишь, ты мне рассказывала о моей бабушке Прасковье, той самой дочке Евхимии, и о ее подружках? Расскажи еще раз.

– Я тебе уже сто раз рассказывала.

– Ну еще разок. Пожалуйста! – взмолилась я. – Так и время быстрее пройдет.

– Так и хочешь побыстрее улететь от нас, – пожурила меня мама. – Ну ладно, уговорила. Слушай.

Глава 4. Прасковья

Прасковья родилась летом 1898 года – здоровым, румяным ребёнком. Единственная и долгожданная дочь, младшая в семье.

Девочка лежала в люльке, которая была подвешена к потолку, и, рассматривая свои маленькие, пухлые ручки, тянула их к солнышку, которое заглянув в окно дома ранним утром, не покидало его в течение дня. Поймать этот яркий лучик, который заставлял ее морщиться и прикрывать темно-синие глазки, со временем изменившие свой цвет, как у всех младенцев, ей никогда не удавалось. Но несмотря на это, можно было наблюдать с интересом за движением своих пальчиков, сквозь которые проходил солнечный свет и окрашивал их в красный цвет, а потом ещё и попробовать их на вкус.

Прасковья потянула ручки в рот: «М-м-м, ничего, – подумала она. – А что будет, если и эти попробовать?» – и девочка, ловко схватив свою ножку, потащила ее в рот, кряхтя и чмокая. «Проголодалась?» – нежно говорила мать, брала дочь на руки и прикладывала к своей груди. Прасковья хватала материнскую грудь и, мурлыкая, как котенок, закатывала глазки от наслаждения: «Вот так гораздо лучше», – проносилось у нее в голове, и блаженный сон наваливался на нее, как теплое пуховое одеяло. Мать укладывала дочку обратно в люльку и шла заниматься своими домашними делами.

– Ну, как моя малышка сегодня спала? – спрашивал Василий, подходя к люльке и рассматривая свою дочь.

– Хорошо, – отвечала Евхимия. – Что ей сделается?

– Ты, мать, смотри за ней.

– Смотрю-смотрю я за твоей любимицей. Не волнуйся, иди с Богом.

Ребенок рос не по дням, а по часам. Отец Прасковьи, как и многие отцы, любил дочь больше других своих детей, гордился девочкой и души в ней не чаял, баловал.

Когда Прасковья подросла, она все так же не забывала играть со своим другом – солнечным лучиком, в котором летали мелкие пылинки, отчего тот был хорошо заметен в комнате. Ей думалось, что если постараться и как-нибудь изловчиться, то можно присесть на этот лучик и покачаться на нем, как на качелях. И опять у нее ничего не получалось. «Наверное, я слишком тяжелая», – думала девочка и убегала во двор, чтобы там покачаться на настоящих качелях, которые уж точно ее выдержат. Ее заливистый смех был слышен далеко, вдоль всей улицы.

Завидев отца, возвращающегося с работы, Прасковья бросалась к нему навстречу, раскидывая руки, как птичка. Отец подхватывал Прасковью на руки и кружил, кружил вокруг себя. А та, раскинув руки, заливисто смеялась и кричала: «Я птичка! Я птичка!» Отец, раскрасневшись и выбившись из сил, с улыбкой ставил дочь на землю. «Дай петушка! – тянула к нему руки девочка. – Дай!» Она привыкла, что без гостинца отец домой никогда не приходил. Тот вынимал из кармана сладкий леденец-петушок, целовал дочку в румяную щечку, трепал по головке: «Ну, беги!» – с улыбкой говорил отец и легонько толкал Прасковью в спину. Та опять бежала на свои качели, снова ее смех разлетался по улице, и душа отца наполнялась светом и любовью.

– Девочка, что тут скажешь, – млея, рассказывал Василий своим сотоварищам. – Это вам не пацаны – какая с них радость? Бывало, придешь с работы домой уставший, свет белый не мил, только бы до постели добраться и спать, спать… Подбежит Прасковья, заберется на колени, прильнет головой к груди, обхватит шею своими маленькими ручками, притянет к себе, чмокнет в щеку, заглянет в глаза, а в ее глазах столько нежности и любви, что ничего другого в этом мире уже и не надо. Так бы и сидел остаток дней своих с Прасковьей на коленях.

Девочка росла и теперь, проходя мимо лучика, уже не пыталась присесть на него и покачаться, как на качелях. Она только проводила рукой сквозь луч и смотрела, как меняется цвет ее ладони от розового до кроваво-красного. Улыбалась Прасковья, вспоминая свое детство. «Наивная глупышка», – думала она о себе.

И вот перед нами уже молодая девушка – красивая, стройная, тонкая, как березка, шестнадцати лет от роду. Ее огромные орехово-зеленые глаза могли рассказать о ней все: в хорошем или плохом настроении сегодня проснулась Прасковья, злится она или радуется. Проснувшись рано утром, сидя на краю постели, потянется Прасковья, улыбнется и примется расчесывать свои густые каштановые волосы гребешком, жмурясь от утреннего солнца. Гребешок – тоже подарок отца, резной, с причудливыми узорами, уж очень он нравился Прасковье, она с ним никогда не расставалась. Заплетет волосы в тугую, тяжелую косу, уложит вокруг головы, воткнет в нее гребень – и на двор.

– Как быстро растут дети, – сокрушался отец Прасковьи. – И как было бы хорошо, если бы они всегда оставались маленькими, нежными птенчиками. Ты о них заботишься и не переживаешь, что их ждет в будущем. Какая судьба им уготовлена? Но, увы, это невозможно.

Жила девушка без особых забот, без особых хлопот. Два старших брата опекали девчонку как могли, и Прасковьюшка знала: они ее в обиду никому не дадут. Родители работой по хозяйству ее не напрягали, помощников в доме хватало и без неё. Отец был занят своими пушными делами, мать – хозяйством. Скучно было Прасковье одной в большом родительском доме, одна забава – сбегать в лесок неподалеку за грибами и ягодами. Так же, как и ее мать Евхимия в юности, Прасковья без венка из полевых ромашек с полянки домой не возвращалась и белочку в лесу не забывала гостинцем угостить.