Текст книги "«Лав – из» (сборник)"

Автор книги: Таня Малярчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Делайте, как я говорю!

Белла повисает на его руках.

– Ну почему вы совсем не двигаетесь, Белла?! Вода вас удержит, только немного помогите ей! Вы идете на дно, как деревянная колода.

Он впервые назвал меня по имени, думает Белла.

– Я никогда не научусь. Оставьте меня.

– Я вас не оставлю.

– Правда?

Он вдруг останавливается и, глядя черными глазами в черную воду, говорит:

– Чего вы от меня хотите, Белла?

* * *

Медсестра Аллочка вихрем врывается в кабинет и садится напротив Григорьевны.

– Вы слышали?

– Что? – Григорьевна чувствует себя слабой и будто больной. Григорьевну раздражает Аллочка и этот ее непонятно откуда взявшийся ажиотаж.

– Помните ту сумасшедшую кошатницу, что к нам приходила? Вы еще говорили, что она ваша соседка. Какое-то странное имя – французское или итальянское…

– Венгерское.

– Ну да, венгерское.

– И что? Говори, не интригуй.

Аллочка выдерживает паузу.

– Сделать вам чай, Григоривна? – говорит.

– Алла! Что там случилось?! Что ты знаешь?

– Сегодня утром ее забрали.

– Кто забрал? Куда?

– Ну, в психушку. Мне водитель «скорой» рассказал, а я сразу поняла, что это она.

Григорьевна поднимается и нервно ходит вокруг Аллочки.

– Вряд ли это она. Зачем бы ее забирать?

– Григоривна, здесь сомнений быть не может. Сто процентов наша кошатница. Все как вы и сказали: первый этаж, шестая палата!

Аллочка достает из сумки два пряника, один начинает есть сама, другой дает Григорьевне.

– Возьмите, скушайте, подкрепитесь. Небось еще ничего не ели, правда?

– Алла, расскажи все, что ты знаешь.

– Да что тут рассказывать. Разгуливала по улице в чем мать родила!

– Что?

– Да-да. Голая, совсем голая ходила по вашей Петропавловской в сопровождении двух десятков бездомных псов и котов. То еще зрелище! Двоих санитаров псы покусали – защищали свою хозяйку. Такой был страшный шум, что даже сигнализация на машинах сработала.

– Этого не может быть, Алла…

– Ну да, не может… Я вам говорила: баба без секса дуреет.

Григорьевна без сил опускается в кресло и закрывает руками лицо.

– Григоривна, с вами все в порядке? Я хочу сегодня отпроситься пораньше. У меня у тети день рождения.

– Да, конечно.

Григорьевна нервно дышит, хватая ртом затхлый медикаментозный воздух.

– Слушай, Алла, я у тебя кое-что попрошу взамен. Стрельни для меня у кого-нибудь сигарету.

– Вы же два года держались, Григорьевна…

– А толку-то?

* * *

В белой льняной рубашке, с растрепанными волосами, с широко раскрытыми от удивления и страха глазами, Белла выглядит даже привлекательно.

Если б я была мужчиной, думает Григорьевна, то могла бы влюбиться в нее.

Белла, съежившись, сидит на больничной койке. В палате еще шесть коек, но пациенты на них не шевелятся и не дышат. Просто глядят в потолок.

– Белла! Что случилось?! – Григорьевна присаживается на краешек Беллиной кровати. – Как это произошло?!

– Я не знаю, – отвечает Белла.

Два здоровенных мужика в зеленых халатах слоняются по коридору, время от времени заглядывая в палату. Вот в чем разница между нами и ними, думает Григорьевна, мы ходим в белых халатах, а они в зеленых.

– Здесь нельзя делать резких движений, – говорит Белла. – Нельзя бегать, прыгать, кричать, чихать, петь.

– Ну… – Григорьевна мнется, – без всего этого можно обойтись.

– Я и не жалуюсь. Нет-нет. Мне здесь неплохо.

Григорьевна молчит.

Из окна палаты видно церковь.

– У тебя красивый вид из окна, – говорит.

– Мы можем ходить в церковь молиться.

– Отпускают?

– В заборе есть дырка. Больные лазят через дырку в заборе.

– Никто не сбегает?

– Никто. Все возвращаются назад.

Григорьевна подсаживается ближе к Белле.

– Белла, что случилось? Ты же вроде была нормальной?

– Нормальной?

Наверное, нельзя так сразу, думает Григорьевна. Нельзя на нее давить. Сама расскажет.

– Мне так неловко… так неловко из-за всего этого, – глухо бормочет Белла. – Я веду себя как настоящая идиотка. Хорошо, что я сюда попала.

– Ну не наговаривай на себя. Никакая ты не идиотка.

– Но я с ума схожу от этой тишины.

Григорьевне нечего ответить.

– Тишина и вокруг, и внутри, – продолжает Белла. – А я хочу закричать, завизжать во весь голос. Чтобы люди не знали, куда меня деть и как закрыть мне рот.

– Успокойся, Белла.

– Ненавижу покой. Ненавижу все, что находится в покое. Ненавижу себя.

Только теперь Григорьевна замечает, что Беллино лицо приобрело какой-то болезненный, синюшный оттенок.

– Ты себя недооцениваешь, – говорит Григорьевна.

– А нечего оценивать. Меня, если подумать, на самом деле и нет. Только сгусток дрожащего, перетекающего вещества, без цвета, запаха и вкуса.

– Расскажи мне, что случилось, Белла. Это как-то связано с мужчиной, который тебе снится?

– Наверное, я смотрела на него не так как нужно. Это его рассердило. И правда, почему он должен меня терпеть? Он спросил, чего я от него хочу. И я сказала, – Белла запинается, – что всего. Что хочу от него всего.

– Ох, Белла, зачем ты это сделала?!

– Потому что я больше так не могла – быть с ним и без него. Я сказала, что хочу всего, а он лишь криво усмехнулся, не глядя на меня, и пошел прочь. Ничего не ответил. Даже не посмотрел на меня на прощание.

– Тебе нужно его забыть, – категорически заявляет Григорьевна. – Забудь о нем, Белла! Господи, да что же он за мужчина?! Настоящие мужчины так себя с женщинами не ведут!

Тело на соседней койке зашевелилось, и Григорьевна переходит на шепот:

– Имей гордость, Белла, забудь о нем. Знаешь, сколько еще их у тебя будет? О-го-го сколько!

Чтоб не быть голословной, разводит руками как можно шире.

– Брешешь ты все, – доносится с соседней кровати.

Белла ложится на койку так же, как остальные пациенты. Кажется, что даже не дышит, просто смотрит в потолок.

Григорьевна неловко топчется рядом. Наконец решается спросить о том, о чем ее подмывало спросить с самого начала:

– Белла, а почему ты ходила по улице голой?

Та не отвечает.

– Белла, ты меня слышишь? Скажи мне. Я твой друг. Я должна знать.

– Оказалось, что у меня нет купальника, – спокойно отвечает Белла и закрывает глаза.

* * *

Две немолодые женщины тянут Беллу с собой через дыру в заборе.

– Не бойся, – говорят они, – пошли с нами. Мы только туда и назад. Они нам ничего не сделают. Имеем право.

Белла колеблется. Если честно, ей нравится и тут. За забором Белла чувствует себя в безопасности.

– Я не знаю, хочу ли выходить, – говорит Белла.

– Как это не хочешь?! – почти кричат женщины. – Ты должна! Эта церковь когда-то была нашей.

– Нашей?

Женщины смотрят на Беллу как на сумасшедшую.

– Когда-то все это был монастырь. А потом пришли психи и возрадовались.

Белла ничего не понимает, но понимает, что должна идти. Пролезает в дыру в заборе. Женщины ободряюще похлопывают ее по плечу.

– А когда здесь был монастырь? – Белла замечает, что церковь и психушка, хоть и разделены забором, но сходны по архитектуре.

Женщины застигнуты вопросом врасплох.

– Десять лет назад, еще при Брежневе, – уверенно говорит одна.

– Верка, что ты мелешь? – возражает другая. – При русском царе еще!

– Ну, по истории у нас – это ты. Идем.

Все трое направляются в сторону церкви. Церковь большая, белая, с зелеными куполами.

– Церковь что надо, настоящая, – говорит Верка Белле. – Сейчас увидишь. Даже второй этаж есть. Я, правда, на втором этаже еще не была – не успеваю добежать…

– А священник в церкви есть?

– Какой священник?! Церковь недействующая. Там только музейные работники, падлы, жить нам не дают. Гоняют туда-сюда, будто мы свиньи, а не люди. Если будут что-нибудь тебе говорить – посылай подальше. Не имеют права. Все это наше было!!!

Белла дрожит то ли от страха, то ли от нервного возбуждения. Женщины проворно открывают перед ней массивные деревянные двери с коваными кольцами вместо ручек.

– Ну, вперед, – говорят. – Не бойся. Заходи, как королева!

Внутри церкви полумрак. Возле алтаря горят свечки.

– Вход две гривны, – слышит справа от себя.

Кассирша музея «Кирилловская церковь» вопросительно смотрит на Беллу.

– Вход в музей две гривны.

Белла игнорирует кассиршу и проходит дальше. На стенах – стершиеся от времени фрески. Тела, ноги, головы, нимбы.

– Женщина, вы что, меня не слышите?

– Я не должна платить, – говорит Белла, – все это когда-то было моим.

– Напасть какая-то, психи эти, – недовольно бормочет себе под нос кассирша и отступает.

Белла бродит между стенами. На одной – фигура ангела в голубом плаще с наполовину закрученным свитком в руках. Под ним надпись: «Ангел, что свивает небо».

Белла прислоняется к ангелу, и ей кажется, что она сейчас врастет в стену, станет ее частью, одной из фресок. Ангел внимательно следит за Беллой.

– Я такая грешница, – шепчет Белла и целует ему ноги.

Кассирша музея, она же, очевидно, и его охрана, бросается к Белле с криком.

– Ну я же специально для вас написала черным по белому! Ну вы хоть читать-то умеете?! Ну как мне с вами бороться?! Сидите себе в своих палатах – зачем вы сюда ходите? Ненормальные!

Кассирша тянет Беллу к выходу. Тыкает пальцем в небольшое объявление на двери:

«Уважаемые прихожане, посетители музея и пациенты психиатрической больницы!

Просим вас не целовать стены церкви.

Благодарим за понимание.

Администрация музея».

Рядом еще одно объявление:

«Уважаемые прихожане и посетители музея!

Просим вас не кормить больных».

4

– Григоривна, вы курите?

Артем Миколаевич с пластиковым стаканчиком растворимого кофе в руках возвращается после обеденного перерыва в поликлинику. Григорьевна стоит возле парадных дверей, как раз рядом с урной, и наспех докуривает десятую за сегодня сигарету.

– А что?

Григорьевна старается на него не смотреть.

– Нехорошо, когда врачи курят.

– Терапевтам можно.

Артем Миколаевич улыбается и встает рядом с Григорьевной.

– Хотите глотнуть моего кофе? К сигарете кофе – как раз хорошо.

– Спасибо, – Григорьевна берет у него пластиковый стаканчик.

Как будто поцеловались, думает надпивая.

– Как у вас дела? Что не заходите ко мне?..

– Времени нет. Так много всяких дел. Не хочу вам голову морочить, Артем Миколаевич.

– Григорьевна, вы мне никогда голову не морочили, потому что я ее теряю, когда вас вижу.

«И как мне это выдержать?» – думает Григорьевна.

– Может, зайдете ко мне в конце смены? Поговорим. У меня есть ваши любимые конфеты.

– Не знаю… Наверное, не смогу…

Артем Миколаевич берет Григорьевну за руку.

– Вы что-то похудели или мне кажется?

– Кажется. Куда мне еще худеть? Я и так как саранча.

– Если и саранча, то очень хорошенькая.

Артем Миколаевич еле заметно гладит Григорьевне ладонь. Ладонь печет огнем.

– Как ваша знакомая… Белла? – с загадочным видом спрашивает Артем Миколаевич.

– Хорошо.

– Ей больше никто не снится?

– Вы знаете, больше не снится.

– Как жаль, – Артем Миколаевич разочарован.

– А знаете что, Артем Миколаевич, – Григорьевна подходит к нему вплотную, – а знаете что? Поцелуйте меня прямо сейчас. Здесь и сейчас. Поцелуйте меня.

Артем Миколаевич испуганно вытаращивается на Григорьевну.

– Зачем здесь, – бормочет, – приходите ко мне в кабинет… В конце смены… Там спокойно, без свидетелей…

– Здесь и сейчас, Артем Миколаевич, – Григорьевна закрывает глаза и подставляет ему губы.

«Все или ничего».

– Григорьевна, что вы делаете? На нас люди смотрят.

– Пусть смотрят.

– Так нельзя. Нужно знать приличия.

Григорьевна отходит в сторону и закуривает одиннадцатую за сегодня сигарету.

– Как Алина? – спрашивает спокойно. – Передавайте ей привет.

– Обязательно передам, – говорит Артем Миколаевич и, ошарашенный, заходит в помещение поликлиники. – До свиданья.

Нужно хоть раз в жизни от чего-то отказаться, думает Григорьевна, впуская в легкие облако дыма.

«Да-да. То, от чего мы отказываемся, делает нас сильнее».

* * *

Григорьевна быстро идет по Крещатику. Солнце слепит глаза. Григорьевна щурится и ничего, кроме солнца, не видит. Что-то подгоняет ее. Что-то внутри нее шепчет, что нужно спешить, что в конце пути ее, Григорьевну, ждут. И она почти бежит.

Вокруг, вдоль всего широченного Крещатика, лежат мертвые окровавленные тела. Григорьевна аккуратно через них переступает. Не обращает на них никакого внимания.

Не добежали, думает, не успели.

Еще немного – и я буду счастлива, думает Григорьевна. Когда война заканчивается, хоть кто-то да остается. И тогда этот кто-то становится по-настоящему счастливым. Да. После войны приходит счастье.

На углу Крещатика и Проризной Григорьевна останавливается. Шеренга военных с автоматами перекрывает ей дорогу. Военные в шлемах. Григорьевна не видит их лиц.

– Эй, вы! – кричит им Григорьевна. – А ну, расступитесь! У меня нет на вас времени. Мне нужно пройти дальше. Там меня ждут.

– Никто тебя там не ждет, – отвечают военные.

– Вы врете. В конце концов, вы ничего не знаете. Вы тупые как древесина.

Военные шепчутся между собой. Григорьевна нервничает.

– Расступитесь, – повторяет она. – Мне нужно пройти дальше.

– А почему ты так уверена, что нужно?

Какие невоспитанные, думает Григорьевна, тыкают мне, будто я с ними свиней пасла.

– Нужно, я знаю, что нужно.

Военные расступаются, и вперед выходит Артем Миколаевич. На нем офицерский мундир. Мундир ему очень к лицу.

– Красивый мундир, – говорит Григорьевна.

– Григорьевна, что вы здесь делаете?

– Я? Прогуливаюсь.

– Врет, – говорят военные.

– Ну хорошо, – Григорьевна краснеет. – Я шла к вам, Артем Миколаевич. Ведь вы меня ждали, правда?

– Ждал, но не так чтобы очень, – тихо отвечает он.

– Ну, главное, что ждали. Теперь все будет иначе.

Военные подталкивают Артема Миколаевича в спину, мол, скажи ей, не тяни.

– Григорьевна, – начинает Артем Миколаевич, – все это, знаете, было несерьезно.

– Несерьезно? Не вижу в этом ничего страшного. Я люблю шутки и люблю, когда шутят. Я вообще думаю, что людям нужно больше смеяться.

Артем Миколаевич молчит.

– Я, Артем Миколаевич, знаете как думаю? Что главное между людьми – это взаимный интерес. Чтоб люди интересовались другими людьми. Вот возьмем нас с вами. Вы мне интересны. Мне любопытно, что вы за человек. Как и о чем вы думаете. Как ведете себя в разных ситуациях. Я вас еще совсем не знаю, но уже очень вам рада. Я в предвкушении узнавания, понимаете меня?

– Я не совсем вас понимаю, Григорьевна.

– Все очень просто, Артем Миколаич! Вот скажите, я вам интересна? Интересно вам, кто я такая?

– Я вроде знаю.

– Ничего вы не знаете! – Григорьевна чувствует, как у нее по лбу стекает капелька пота. – Артем Миколаевич, скажите, что вы хотели от меня, когда так часто приглашали меня к себе в кабинет, когда дотрагивались до меня, целовали меня в ухо или шею? Скажите, чего вы от меня хотели?

– Ничего, – отвечает Артем Миколаевич.

Он жестом отдает своему войску какую-то команду. Григорьевна ее не понимает. Она стоит посреди дороги, расхристанная, распатланная, на кривых ногах и высоких каблуках, и в груди у нее что-то ужасно громыхает.

Артем Миколаевич исчезает за шеренгой солдат. Те прицеливаются и все разом, залпом стреляют Григорьевне в грудь. Прямо в сердце.

«Панфилов па-гиб!»

Григорьевна падает на колени и краем глаза замечает большое багряное пятно на своем любимом салатовом платье. Пятно становится все больше.

– Мое сердце, – шепчет Григорьевна, – оно так болит. Так болит.

Солнце затягивает черным туманом.

Кому же я тогда интересна?

«Кто будет меня любить?»

Прислушивается к своему сердцу.

«Еще мгновение, и я умру».

Но сердце, простреленное, все равно громыхает.

5

– Григорьевна, куда мы пришли?

Белла робко заходит в незнакомое здание. Григорьевна радостно хлопает в ладоши.

– Как куда, Белла? Мы пришли плавать!

– Плавать?

Григорьевна уверенно ведет Беллу за собой. Они проходят через холл, минуют черные коридоры и раздевалки и оказываются перед гигантским бассейном с голубой-голубой водой. Бассейн разделен на четыре дорожки. Теплый хлорированный пар щекочет Белле ноздри.

– Но, Григорьевна, я… у меня… у меня нет купальника.

– Я обо всем позаботилась! На! – Григорьевна вынимает из сумки купленный для Беллы купальник. – Он не ахти, но на первые разы хватит. Мы будем здесь плавать каждую субботу. Пойдем переодеваться.

Белла растерянно застыла на месте.

– Но я не могу. Я не умею плавать.

– Не умеешь? Белла, мы с тобой знаем, что это неправда. И сейчас мы покажем, на что мы способны!

* * *

– Я никогда не спрашивала вас, что это за море?

– Море? Вы думаете, это море?

– Ну да, я не вижу противоположного берега.

– А сейчас? – Он делает шаг по направлению к Белле.

– Не вижу.

– А сейчас? – Он уже на расстоянии вытянутой руки.

– Что-то еле заметное виднеется над линией горизонта. Но я не знаю, земля ли это. Может, это тень моря.

– А сейчас? – Он встает совсем рядом с Беллой. Его губы касаются ее лба.

– Зачем вы меня мучаете? – шепчет Белла.

– Потому что вы до сих пор не научились плавать.

– Я уже научилась. Я умею плавать.

Белла ложится спиной на воду, отталкивается и так, на спине, плывет на глубину моря. Видит сквозь поднявшиеся брызги его – удивленного и обескураженного. Плывет все быстрее, аж пока его фигура не исчезает в седьмых водах. Вода становится холодной и тяжелой.

Теперь я одна, думает Белла.

Она лежит на воде и колышется на морской поверхности. Без движения. Без боли. Без слез.

И миллионы медуз, больших и маленьких, розовых и фиолетовых, так же колышутся рядом. Без движения. Без боли. Без слез.

Corvus (Ворон)

1

Осень – пора старых фотографий.

Антонина Васильевна разложила у себя на коленях, укрытых пледом, два толстых альбома с фотокарточками.

Жучка – задрипанная собачка Антонины Васильевны – скулит под дверью. Жучка просится на улицу, но Антонина Васильевна в печали.

– Жучка, – говорит Антонина Васильевна, – потерпи хоть раз в жизни. Я смотрю фотографии. Я хочу поплакать!

Жучка продолжает скулить.

«Ну ладно, – думает Антонина Васильевна, – в конце концов, я не помню, когда выводила ее на улицу. Проклятая старушечья память. Вчера? Или позавчера? Вчера у меня болела поясница – вряд ли я в таком состоянии выходила с ней во двор».

– Хорошо, – говорит Антонина Васильевна Жучке. – Идем. Твоя взяла.

Антонина Васильевна поднимается с кресла, а Жучка радостно вымахивает третью своего хвоста, пострадавшего когда-то в дверях лифта.

– Вот сволочи! – восклицает Антонина Васильевна, дотронувшись до батареи в гостиной. – Ноябрь уже, а отопление и не думают включать!

Надевает свое потрепанное, когда-то страшно модное бордовое демисезонное пальто «джерси». Оглаживает воротник из стриженого песца. Надевает черные сапоги, и на правом, как обычно, расходится молния.

Нужно купить новые, думает Антонина Васильевна, а то скоро не в чем будет выгуливать Жучку. Рядом с метро «Минская» недавно открылся магазин «Обувь по 50 гривен». Антонина Васильевна видела на витрине надпись, обвешанную разноцветными воздушными шариками: «Мы уже открылись». Нужно будет зайти. Раз уже открылись, то нужно зайти.

В коридоре Антонина Васильевна замирает и прислушивается.

Быть этого не может! Неужели снова?! Сколько можно?! Люди окончательно совесть потеряли!

– Сейчас я им покажу! – решительно говорит Антонина Васильевна. – Жучка! За мной!

Она выходит из квартиры и спускается на лифте со второго этажа на первый. Жучка сбегает по ступенькам.

Здесь, на первом этаже, музыка слышна громче. Антонина Васильевна идет на звук.

Может, я стала подслеповатой, но со слухом у меня все в порядке, думает она. Ну ни стыда ни совести у людей!

Дверь шестой квартиры приоткрыта. Антонина Васильевна смело входит. Жучка семенит следом.

Сейчас я им устрою дискотеку, думает Антонина Васильевна. Сейчас они у меня запоют.

Квартира оказалась нежилой. Никакой мебели, никаких вещей. Коридорчик и одна комната с зеркалами во всю стену. Антонина Васильевна даже растерялась. Собственное отражение в зеркале ей не нравится.

Какая же я стала старая и сгорбленная, думает она.

На подоконнике массивный магнитофон, включенный на полную громкость. Антонина Васильевна недовольно морщится, а Жучка начинает подгавкивать, подпевать по-собачьи.

– Замолкни, Жучка, и без тебя тошно!

Антонина Васильевна оглядывается в поисках жертвы.

И вдруг видит перед собой странное существо мужского пола в атласе и блестках.

– Господи, что здесь происходит? – бормочет Антонина Васильевна себе под нос.

Фавн вытаращивается на гостью, смотрит так несколько секунд, а потом, как-то странно и ненормально вышагивая, проплывает к магнитофону и приглушает звук.

Гомик, думает Антонина Васильевна, или того хуже – трансвестит. Куда я попала? Вот придушат меня сейчас здесь, и никто не спохватится.

– Что вам нужно? – спрашивает существо в атласе и блестках.

Антонина Васильевна замечает, что это довольно молодой парень, смуглый, с зачесанной и сдобренной гелем шевелюрой и с намазанным гримом лицом. Синяя распахнутая на груди атласная сорочка с рюшами, черные широкие штаны с лампасами, лакированные туфли на каблуках.

– Молодой человек, вы чего вырядились, как клоун? – гневно вопрошает Антонина Васильевна.

– А вам какое дело? Что вам вообще нужно?

– Требую большего уважения! – выдает Антонина Васильевна. – Не уважаете меня, так хоть старость уважьте!

– Я вас ничем не обидел.

– Ну да, не обидели! Разве? На вас смотреть-то стыдно!

– Я вас не просил на меня смотреть.

– Молодой человек! Вы не на безлюдном острове живете! Будете жить на острове, тогда, пожалуйста, ходите хоть в юбках, хоть голышом! А здесь, среди людей, прошу одеваться так, как это положено мужчинам!

Парень, очевидно, понял, что быстро все это уладить не удастся. Он полностью выключает магнитофон и подходит к Антонине Васильевне.

– Э-э-э… уважаемая, что вам от меня нужно?

– Антонина Васильевна. Меня зовут Антонина Васильевна.

– Антонина Васильевна, что…

– Антонiно́ Василiвно́! В украинском языке существует звательный падеж.

– Антонiно́ Василiвно́! Что вам от меня нужно?

Антонина Васильевна выпрямляется со всей гордостью, на которую только способна ее старость.

– Вы очень громко крутите свою музыку.

– Но я имею на это право!

– Конечно, имеете, но не забывайте, что и у других тоже есть права. И ваше право, молодой человек, кончается там, где начинается право другого!

– Сейчас день, уважаемая соседка. Или как правильнее сказать – соседко́?

– Не хамите мне. Я хочу, чтобы вы перестали крутить свою дурацкую музыку.

– Включать музыку можно до десяти часов вечера.

– Если она никому не мешает.

– А вам мешает?

– Мешает! И мне, и Жучке.

– Кто такая Жучка?

– Жучка – моя собачка. Музыка ее возбуждает, и Жучка начинает скулить. Представьте, что творится в моей квартире, когда вы так невинно крутите здесь свой магнитофон.

Парень замечает у ног Антонины Васильевны паршивого бесхвостого пса – смесь болонки, пуделя и благородной бездомности. Ему становится смешно.

– Не вижу ничего смешного, – говорит Антонина Васильевна. – Если вы и впредь будете включать музыку, я вызову милицию.

– Милицию?! Я что, совершил преступление?!

– Да. Вы мешаете мне, вы мешаете мне… жить!

Антонина Васильевна поворачивается, чтобы выйти вон.

– Жучка! За мной.

Но Жучка занята. Ее мочевой пузырь не выдержал испытания музыкой и временем.

* * *

– Скандальная старая баба!

Антонина Васильевна в проем двери, через цепочку, внимательно рассматривает своего соседа с первого этажа.

– О, вы сменили наряд? – произносит она. – Джинсы и футболка идут вам куда больше.

– Зачем вы вызвали милицию?!

– Я вас предупреждала. И вызову вновь, если потребуется.

Парень устало вздыхает.

– Может, мы с вами как-нибудь договоримся?

– Не думаю, что у нас получится.

– Я не могу без музыки.

– А я могу.

– Вы не понимаете.

– Послушайте, – говорит Антонина Васильевна, – меня не интересует, чем вы там, в вашем притоне, занимаетесь. Но впредь занимайтесь этим в тишине. Тишина полезна для таких молодых людей, как вы. В тишине есть над чем подумать. А вы, я вижу, думаете крайне редко.

Подбегает радостно лающая Жучка.

– Ваше подобие пса надуло мне на паркет, – устало говорит парень.

– Жучке, чтоб вы знали, больше лет, чем вам!

Антонина Васильевна с грохотом захлопывает дверь.

Минутку раздумывает, снова открывает. Парень стоит там, где стоял.

– Мне не то чтобы интересно, молодой человек, но так… просто… ради информации. Вот чем вы там занимаетесь?

– Танцую.

– Танцуете?

– Танцую.

Антонина Васильевна молча закрывает дверь и возвращается в комнату.

Вот зараза, думает она, мой темперамент доведет меня до могилы.

Только бы не проснуться… только б не проснуться… Тьфу!

Антонина Васильевна открывает глаза. И сразу видит двух ворон, которые сидят на проводах и смотрят на нее через окно.

Жучка лижет Антонине Васильевне ноги.

– И что я теперь буду делать, – вздыхает Антонина Васильевна. – Еще слишком рано.

Читать не хочется. Переключать каналы телевизора тоже. Не хочется смотреть в окно – там слякотно и мрачно. Ничего не хочется.

Антонина Васильевна вспоминает про старые фотографии. Можно было бы заняться ими.

– Ну и кого ты обманываешь? – говорит она самой себе. – Все эти фотографии ты знаешь наизусть.

Антонина Васильевна заставляет себя встать. Закутывается в плед. Берет с полки первую попавшуюся книжку и устраивается с ней в кресле. Наугад раскрывает.

«Я научилась просто, умно жить…»

В этой фразе звучит какая-то тоска, какое-то болезненное, горькое одиночество. Меня это не касается, думает Антонина Васильевна. Я не одинока. У меня много чего есть.

– Хочешь на улицу, Жучка?

Жучка всегда хочет на улицу. Она радостно вымахивает в разные стороны обрубком своего хвоста. Лижет Антонине Васильевне ноги.

Прекрати, Жучка! У меня немытые ноги!

* * *

Может, я и не сделала всего, что хотела, думает Антонина Васильевна, выискивая на базаре непастеризованную сметану. Но человек, как правило, хочет больше, чем может. И это нормально. Человек должен многого хотеть, чтобы сделать хоть что-то.

– Эта сметана пастеризованная или натуральная?

– А вам какая нужна?

– Натуральная.

– Вся сметана натуральная. Попробуйте. Не сметана, а сливки. Сейчас она жиденькая, потому что свежая. Но за ночь в холодильнике так загустеет, что ножом не разрежешь.

Я, например, никогда не красила волосы, но всегда этого хотела, думает Антонина Васильевна.

– А сметана ваша, домашняя? – спрашивает она у продавщицы.

– Моя! А как же! Чья же еще?!

– И у вас есть корова?

– Женщина! Ну откуда, по-вашему, у меня сметана, если бы не было коровы?

– И как вашу корову звать?

Продавцы за соседними прилавками, уже давно наблюдающие, как оказалось, за разговором Антонины Васильевны с молочницей, фыркают, давясь смехом. Однако сама молочница обескуражена.

– Звать? Никак. Просто корова. Она должна как-то называться?

– У меня, например, есть собачка, – говорит Антонина Васильевна. – Ее зовут Жучка.

– Ну, то собачка, а то корова.

– Не вижу разницы.

– Не видите?! Ваша собачка не дает молока!

– Ваша корова тоже, – говорит Антонина Васильевна, переходя к другому прилавку.

И еще, думает Антонина Васильевна, я никогда не была в Буэнос-Айресе, но я много где не была.

* * *

Антонина Васильевна осторожно нажимает на звонок квартиры этажом ниже. Дверь мгновенно открывается.

– Вы?!

– Я тоже рада встрече. Можно войти?

– Что вам нужно? Я не включаю музыку.

– Именно об этом я хочу поговорить.

Антонина Васильевна без приглашения входит в квартиру.

На танцоре синяя атласная сорочка с рюшами на груди и черные штаны с лампасами. На этот раз Антонине Васильевне нравится его наряд.

– Я не буду извиняться, – уверенно говорит Антонина Васильевна.

– Я и не надеялся.

– Для занятий танцами должны существовать другие места. Какие-нибудь Дома культуры.

Парень молчит.

– Но у меня к вам есть предложение, – Антонина Васильевна минутку раздумывает. – Я разрешу вам включать музыку, если…

– Если что?

– Если вы разрешите мне приходить и смотреть.

– Смотреть на что?

– Ну, как вы занимаетесь.

Они стоят друг против друга, как хищник и жертва. Но жертва сопротивляется. Если бы у Антонины Васильевны были усы, она бы сейчас загадочно в них усмехнулась.

– Это шантаж, – говорит парень.

– Это деловое предложение.

– Но здесь не на что смотреть, – жертва растерянно разводит руками. – Нет ничего интересного в том, чтобы смотреть, как я тренируюсь. И мне будет неловко.

– А вы не обращайте на меня внимания. Я буду тихонько сидеть в углу и молчать. Я буду нема как рыба.

– Зачем вам это?

Антонина Васильевна фальшиво, по-стариковски, вздыхает:

– Поймите меня правильно. Я уже пять лет на пенсии. Мне так скучно.

– Ходите в театры.

– Молодой человек! Не учите меня жить! Если бы я хотела ходить в театры, то ходила бы. Кстати, как вас зовут?

– Виктор.

– Ну и как, Виктор, вы принимаете мое предложение?

Виктор беспомощно чешет в затылке.

– Прямо напасть какая-то, – говорит он тихо.

– Поверьте, это не самое худшее, что с вами могло случиться.

– Ладно. Приходите. Но если будете мешать…

– Я не буду вам мешать. Обещаю.

Антонина Васильевна довольно потирает руки.

– Начнем, – по-хозяйски говорит она. – Я только схожу за Жучкой.

– Мы не договаривались насчет Жучки!!! Она гадит на паркет!

– Виктор, – менторским тоном говорит Антонина Васильевна, – учитесь принимать все происходящее в жизни с достоинством.

2

Он танцует – она сидит на табуретке в углу комнаты и наблюдает. Сложив руки на коленях. Задумчиво склонив голову.

Он время от времени ловит в зеркале ее взгляд. Сбивается и начинает сначала.

Жучка умиротворенно дремлет возле табуретки, иногда просыпаясь, чтобы издать долгий, пронзительный вой.

– У вас все блестящее. Даже туфли, – вдруг говорит Антонина Васильевна.

Виктор делает вид, что не слышит, но тем не менее, будто между прочим, бросает взгляд на свои туфли. Обыкновенные лакированные мужские туфли для танцев. Пожимает плечами и продолжает танцевать.

Синяя атласная сорочка намокает от пота на спине и в подмышках.

Проходит час – он танцует без перерыва. По нескольку раз повторяет одни и те же движения. Кружится. Делает махи ногами – то одной, то другой, то вверх, то в сторону. Вращает тазом.

– Вы вертите задницей похлеще, чем какая-нибудь… продажная женщина, – снова подает голос Антонина Васильевна.

– Вам не нравится?

Антонина Васильевна немного медлит с ответом:

– Ну, не знаю. Просто это выглядит неприлично.

– Танец – это всегда неприлично.

– Когда-то я танцевала в народном ансамбле. Там все было прилично. Я имею в виду – мы не вертели задницами.

Виктор ничего не отвечает. Антонина Васильевна смущенно потирает пальцы.

– Но я недолго танцевала. Руководительница ансамбля сказала, что я не подхожу. Сказала, что слишком толстая. Хотя сама она весила не менее ста килограммов.

Жучка сонно поднимает голову и скулит.

– Извините ее, – оправдывается Антонина Васильевна. – Жучка редко слушает музыку. Она больше любит читать.

* * *

Надя – закадычная подруга Антонины Васильевны – приходит два раза в месяц, чтобы выпить чаю и проверить, все ли в порядке. Антонина Васильевна физически чувствует, когда Надя собирается к ней прийти. Так гипертоники предчувствуют смену погоды.