Текст книги "Восставшая из пепла"

Автор книги: Танит Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

Глава 5

Небольшая горка прислоненных друг к другу камней.

Столь знакомая, однако, я не могла вспомнить, откуда, когда лежала под деревьями, глядя на эти камни. За ними – журчание ручья, вдоль которого я шла ночью раньше. Да, наверняка в этом и заключался ответ: камни означали близость воды. Мое тело и рот истомились от жажды. Я поднялась, скрипя каждым своим суставом, и пошла между деревьев к камням, и посмотрела вниз на стремительно струящийся здесь золотистый и словно прозрачный ручей. Сняв черную «рубашку», я стояла по колено в потоке, омывающем прохладой мне кожу, и пила из сложенных ладоней до тех пор, пока намокшая вуаль шайрина не облегла мое горло, а влажные полосы не прилипли белыми прядями к коже. Я провала рукой по животу, кожа все еще дряблая после родов, тем не менее быстро натягивающаяся. Вскоре мускулы и плоть будут твердыми и гладкими. Я с моим уникальным даром исцеления ликовала, плескаясь в ручье.

Медленно я стала сознавать чужое присутствие. Подняв наконец взгляд, я встретила пару ледянисто-желтых глаз. Не думала раньше, что желтый оттенок может быть таким холодным. Вокруг глаз серополосый мех звериной морды, над челюстью выступают острия зубов, уши с кисточками прижаты к голове – дикая кошка горных долин и, вероятно, голодная.

Мы уставились друг на друга, эта хорошо снаряженная, хорошо оснащенная тварь и я, обнаженная, в воде, без ножа для защиты и без оставшихся сил оглушить или убить. В другое время я бы сочла эту кошку очень красивой. Она начала грациозно двигаться по берегу ко мне, сосны за ней упирались в небо, отбрасывая теперь тени, полосатые, как ее шкура. В последний миг она отвела взгляд, опустила голову и принялась пить из ручья, футах в двух оттуда, где стояла я. Я чувствовала ее мускусный запах. Ее язык делал быстрые розовые движения, напоминая мне кошку Уасти. Через некоторое время она подняла морду, всю в бисеринках воды, повернулась и прыгнула назад, туда, откуда пришла, исчезнув в лесу за прислоненными камнями.

Удача. Возможно, она все-таки уже наелась и не нуждалась в моем мясе.

Я начала неудержимо дрожать, выкарабкалась из своей ванны и терла тело пригоршнями сухой травы, пока это действие и теплое солнце не высушили меня.

Натягивая «рубашку», я задела рукой кучу камней. Один мелкий камешек выскочил и упал в ручей, где течение унесло его. Я следила, как уносится камешек и сразу увидела на его месте стрелу, и вспомнила ручьи над ущельем, реку в лесу, в которой уплыла стрела Кела, сломанная пополам, потому что она прикоснулась к злому месту. АЛТАРЬ ДЛЯ ЗАКЛАНИЙ – ДРЕВНИЙ, КАК САМО УЩЕЛЬЕ. ГОВОРЯТ, БУДТО ТОТ ИЛИ ИНОЙ ЧЕРНЫЙ БОГ ВСЕ ЕЩЕ ОБИТАЕТ ЗДЕСЬ… А я лежала здесь, ликуя, и дикая кошка не тронула меня.

Свобода была такой недолгой, несмотря на мою радость. Нет никакой свободы. Темное проклятье было со мной повсюду, куда бы я ни пошла.

Я побежала от ручья через утренний лес. Птицы разлетались с моего пути. Когда я не смогла больше бежать, то пошла быстрым шагом, стремительно и не особенно думая. Крутой путь и много деревьев. У меня отсутствовало всякое чувство направления. Я сорвала с куста несколько ягод и заплакала, как избалованный ребенок, когда боли в желудке стали досаждать мне.

Прошел день, и пришла ночь, когда я находилась высоко на скальной дороге, карабкавшейся из леса к темнеющему небу. Спала я в пещерке, свернувшись клубком, так как места там было мало, и мне снилась беломраморная спальня, где я лежала на шелковой постели, а рядом со мной качался в золотой колыбели ребенок. Розовый голубоглазый ребенок с челкой желтых волос.

– Это ребенок Асрена Джавховора, – сказала я, а затем открылись двери, но темный человек в черной маске подошел ко мне, подняв меч, фаллический и угрожающий. Меч свистнул и рассек колыбель. Я увидела, как кудрявились на загривке сильной шеи черные волосы, ибо убийца был Дараком.

Я не знала, куда направляюсь, хотя и догадывалась, что должна была давным-давно покинуть путь, называемый эттуковцами Змеиной дорогой; не осталось никаких следов проселка. Это был опасный край, населенный дикими зверями и дикими племенами вроде эттуковцев. И все же я не видела никаких людей, и они, надо полагать, не видели меня – или же они уволокли бы к себе для развлечения. Животные, которых я мельком видела, относились к робкому десятку: стройный длинноногий олень, извивающиеся гибкие серые змеи, птицы и рыжевато-коричневые белки. Один раз в сумерках четверо волков пробежали в расселине в скалах далеко внизу и побудили меня выбрать для сна более глубокого пещеру. Через панорамы холмов и лесов по ночам доносилось глухое эхо странных лаев и визгов разных тварей. Я чествовала, что мне нет места в этой обжитой местности, посторонней, лишенной способности выжить. Я съела красные ягоды, вызвавшие у меня рвоту, и поняла, что отравилась. Подол моей «рубашки» порвался на колене, а остальная одежда истрепалась и износилась. Я пила из прозрачных ручьев или коричневых зеркал крупных прудов, где в сумерках квакали лягушки. Молоко во мне начало высыхать.

Десять дней я путешествовала без удобств, без определенного направления и без всякой цели. На одиннадцатый день местность начала меняться. Она стала ровной и плоской, камни постепенно ушли в почву. Из темного мира, угловатого от камней и сосен, она стала серо-зеленым пологим миром.

Двенадцатый день. Нет больше острых горько-сладких запахов высот, только в ноздри лезут раздражающие дымы-туманы; туманы настолько разряженные, что их едва удавалось разглядеть. Небо походило на раскаленный металлический щит над множеством прудов, зарослей камыша, болот, ручьев. Птицы кричали по-иному. Жужжали тучи насекомых. По ночам я ложилась там, где земля была суше всего, не думая о безопасности, и беловатый фосфор тумана двигался между полосками воды. Я добралась до болот.

На пятнадцатый день, мой четвертый день в болотах, я ослабла и стала раздраженной. Вода совершенно не годилась для питья – я попробовала ее и поняла. Не считая ягод, многие из которых оказались ядовитыми, я не ела с тех пор, как покинула крарл Эттука. Мои груди, все еще слегка чувствительные и распухшие от неиспользованного молока, навели меня на мысль попробовать кормиться от собственного тела – но они были неудачно расположены для такого мероприятия, а никакого сосуда, кроме моих ладоней, у меня не имелось. После некоторых колебаний я подоила себя, пытаясь быть одновременно коровой, пастушкой и подойником, и подавленно увидела, как молоко стекает тонкой струйкой на землю. Я прокляла свои груди проклятием, которому они, к счастью, не поддались.

У меня кружилась голова от гудения москитов, и я отлеживалась в дневную жару в тени камышей.

На семнадцатый день я вышла к огромному водоему, мелкому, отливающему зеленью, как старый стеклянный кубок. В нем росли деревья, налитые жидкостью, древние дубы из коричневого мрамора, роняющие в заросли камыша длинные мягкие листья. Я стала пересекать этот водоем, грязь засасывала мои подошвы, зелень доходила мне до колен. Серая жара слепила глаза, и я сперва подумала, что силуэт впереди мне померещился. Затем я решила, что это высокое дерево с особенно толстым стволом, потом – что это целая роща. Наконец я сообразила, что это – развалины башни из старого белого камня, а вокруг башни – клин твердой земли. Я стояла совершенно неподвижно и прислушивалась. И услыхала сквозь гудение насекомых и слабое вязкое плюхание воды звуки – звуки знакомые, но нежеланные. Человек.

Словно зверь, я сгорбилась за ближайшим деревом, боясь охотников. И, как у зверя, во мне шевельнулась единственная связная мысль. Человек. Пища. Там, где обосновался он, обосновались и его кухонные котлы и палатки, даже здесь, в болотистом крае.

Идя теперь очень тихо, я прокралась к острову. На берегу я поползла средь камышей и вперед через густой подлесок. Я залегла в сорока футах от развалин башни, почти распластавшись на земле, и осторожно выглянула. И увидала их.

Крарл, это я сразу поняла, и все же…

Они не принадлежали к породе Эттука, это уж наверняка. Волосы они отращивали длинные, не заплетенные в косы, блистающие, словно черный огонь, а кожа у них была очень темной, почти такой же черной, как эти волосы. Видя, как они двигаются вокруг костров, среди палаток из черных шкур, сами в черных одеждах, я могла определить, что они обладают природной грациозностью движений, физической красотой, узкой, твердой, скульптурной внешностью, заставлявшей их казаться нереальными. Белая башня, черное племя, блеск металла, украшений и огня. Да, еще один кочевой народ, путешествующий через болота на восток, как собирался сделать крарл Эттука. И все же они двигались не по Змеиной дороге.

Я пролежала в своем укрытии весь день, следя за ними, дожидаясь темноты. В целом они казались очень молчаливыми. Высокие, тонкие, серьезные дети играли в игры с белыми квадратиками, сидели, скрестив ноги, при входе в палатки. К закату женщины приготовили еду на отдельных кострах и сели ужинать со своими мужчинами. Я сильно проголодалась. Я начала замечать только то, что они делали с пищей. По воде капали красные солнечные пятна. Я прикусила язык и, превозмогая голодное жжение в желудке, погрузилась в дремоту.

Вода, деревья и остров мерцали в темноте бирюзой. Похоже, они не выставили никаких часовых.

Крадучись, я добрела до основания башни. Ни единого звука. Я кралась вперед, пока не добралась до заваленных углей первого костра. Ранее я заметила стадо коз, голов эдак в двадцать, в загоне по другую сторону башни и, продвигаясь к ним, я напряглась, опасаясь, как бы они не начали блеять (обычно они лучше сторожевых псов), но я явно не потревожила их козьего сна. Я поискала у костра остатков пищи и ничего не нашла. В отличие от эттуковцев они, к несчастью, не небрежничали с едой. Значит, делать нечего, придется пробираться дальше в стан.

Я рыскала среди палаток из шкур, широко раскрыв глаза. Между тускло-красными корками угольев я поискала по тщательней и нашла россыпь безвкусных крошек. Лошади – у них ведь наверняка есть с собой лошади? И, наверно, припасы могут быть там – однако у них не оказалось ни лошадей, ни фургонов, ни телег. Я остановилась у палатки, подняла полог так медленно, что и он, и мои пыльцы, казалось, заскрипели, словно ржавая дверь. Внутри – чернота, черные свернувшиеся фигуры и спокойные звуки их сна. И моя рука змеей устремилась вперед, прежде чем я смогла ее остановить. У полога лежали на блюде три сероватых лепешки и кувшинчик с водой. Возможно, они поставили их тут персонально для меня. Я смогла сделать лишь одно – удержаться, чтобы не съесть их тогда же и тут же, в столь небезопасном месте. Я заставила себя уйти прочь, за пределы стана, обратно в мое убежище. Там я напилась вволю и набила рот едой, которая, несмотря на свой цвет, приятно отдавала медом. Впервые мне довелось быть по-настоящему голодной. Утолив голод, я выкопала в мягкой земле ямку и зарыла в ней пустой кувшинчик. Медленно зайдя в воду, я, осторожно ступая, вернулась к убежищу из согнутых деревьев, удаленному от острова. Люлька из низко опущенных ветвей послужила мне постелью. Я заползла в нее и, несмотря на бушевавшую в животе боль, внезапно провалилась в сон.

Моя уверенность, что они не заметят кражу, была опрометчивой: для не слишком богатого кочевого народа всякие жизненные блага полагалось учитывать.

Утром раздались пораженные крики, хотя и недолгие. Они отнеслись к своей потере философски. Искать ее отправился никто.

В тот день они собрались и двинулись дальше, прочь от башни, пешком, неся свое добро. На землю опустился тяжелый туман, и по какой-то причине я под прикрытием его последовала за ними. Наверное, меня толкала потребность в пище, хотя она на данное время исчезла. И все же я не знала, сколько мне надо путешествовать, прежде чем я доберусь до чистой воды и съедобных ягод. Или, наверное, в то время я настолько привыкла жить среди людей, что мне требовалось их присутствие неподалеку от себя. Мне не понравилось время, проведенное мной в одиночестве в горных долинах. Что-то меня притягивало; вероятно, близость людей упорядочивала сумбурность моей жизни.

Мягкая почва приглушала почти все звуки, белые туманы держались, и следовать незамеченной было легко; если же я теряла их из виду, то могла найти их следы. Думаю, мне также доставляло странное удовольствие охотиться за ними подобно зверю. Особенно потому, что они почуяли меня и забеспокоились. Козы, женщины и дети шли теперь в середине колонны, а тридцать с лишним мужчин двигались вокруг них с длинными острыми копьями в руках. Я не могла толком понять их речи, которая опять оказалась новой для меня, но из отдельных слов уразумела, что, по их мнению, за ними и впрямь следовал зверь, один из горных хищников, забредший прочь из-за голода в болото, где не водилось ничего свирепей ящериц длиной с ладонь.

Я сваляла дурака, держась позади них, коль скоро узнала, что они думают, но, возможно, я стала в диком лесу полузверем – наверное, полукошкой, после той встречи у горки камней. После трех дней нашего путешествия туман рассеялся, и я отстала, укрывшись в зеленоватых очень высоких камышах. Они разбили стан задолго до заката на участке твердой земли, в некотором отдалении от того места пряталась я. Этот край был лучше и чище. Вдоль окоема тянулась река. Камыши шелестели хрустящим, а не вялым звуком.

Горело много костров, в которые они совали свои острые деревянные копья, чтобы придать им твердость. Они вели себя деловито, пользовались очень немногими принадлежностями, и некоторое время я не могла уразуметь, чти они готовятся к охоте.

Затем холодный страх. Однако по-прежнему больше звериный, чем какой-либо еще. У меня в мыслях не было пойти в их стан – ни разу не подумала об этом. Теперь я повернулась и стала маневрировать, пробираясь в камышах.

Полагаю, я оставила следы – помятые и поломанные камыши. В конце концов, они же были охотники. Солнце опустилось низко, когда я почуяла позади первые признаки их приближения.

Среди высоких камышей я заблудилась, и мои чувства подвели меня; казалось, я слышала, как они идут ко мне сразу со всех сторон. Я ударилась в панику и забегала кругами. Когда первая темная фигура раздвинула зеленую завесу, я низко пригнулась к земле и гортанно зарычала, потому что не могла вспомнить никаких слов, став воплощением гнева, страха и ярости. Я не сознавала тогда, что дикие края лишили меня последних признаков человеческого начала. Другие фигуры вышли из камышей и стояли не двигаясь, так же, как стоял первый.

Воцарилось долгое молчание, и в этом молчании кошачий страх и ярость овладели мной. Я выпрямилась и посмотрела на ближайшего охотника. Лицо его было совершенно неподвижным, почти вырезанным, и все же он был удивлен; его глаза сразу выдали это. Он что-то сказал мне. Я не поняла. Покачала головой. Он сделал руками жесты, и через некоторое время я сообразила, что он спрашивает: «Ты следовала за нами?»Я кивнула. Он улыбнулся и махнул рукой в ту сторону, откуда они пришли, а затем показал на меня, подняв брови. Невероятно. Он сказал: «Желаешь пойти с нами?» Они были со мной добры и терпимы, и я не могла понять этого. Я отрицательно покачала головой. Нет, я не хотела идти с ними. Опрометчивый поступок, они ведь могли и убить меня. Но они не убили. Он кивнул, повернулся и пошел прочь через камыши, а другие охотники последовали за ним.

Я все еще не верила в случившееся несколько мгновений после того, как они скрылись.

Затем до меня дошло, что именно мне предлагали и кто. Я побежала за ними и догнала их среди камышей, они обернулись и вопросительно посмотрели на меня. Я чувствовала себя, словно глупый ребенок, когда кивнула им. Вожак снова улыбнулся и пошел дальше со своими людьми, оглянувшись только раз, посмотреть, следую ли я за ними.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КРАЙ МОРЯ

Глава 1

Через день после того, как я пришла к ним, черное племя добралось до реки, которую я видела на окоеме, и переправилось через коричневые воды, либо вплавь, либо с помощью тех, кто умел плавать. На другой стороне стояла стена спутанных камышей, а за ней простиралась сухая выгнутая равнина, усеянная множеством деревьев с гибкими ветвями – разновидность яркой ивы, – полощущих свои известняково-зеленые волосы в тех водоемах, которые здесь еще сохранились.

Они разбили палатки, привязали и подоили уверенными руками коз. Я мало что узнала о них, за исключением того, что народ они спокойный, нелюбопытный и щедрый, что быстро стало очевидным. Когда я последовала за их вождем в крарл, они смотрели, а не пялились на меня. Они предложили мне еду, от которой я отказалась, поскольку больше не испытывала голода. Из их речи я ничего не могла понять, но с помощью жестов и мимики они дали мне знать, что я вольна путешествовать с ними и делить с ними убежище. Взамен они не просили ничего. Они показали одну из черных палаток, где я должна спать в обществе двух молодых незамужних женщин. Я подумала, что тех это может возмутить, но они не проявляли никаких признаков негодования. Одна из них взяла меня с собой, показала уединенный пруд, где я могла вымыться, и дала мне черную одежду взамен моих лохмотьев. Я уже забыла, как управляться с длинным подолом: среди камышей и куманики ткань зацепилась за колючку, и я споткнулась. Девушка схватила меня за руку и помогла освободиться, степенно улыбаясь, когда я поблагодарила ее. Я думала, что разница в цвете нашей кожи может сделать меня объектом ненависти, однако не почувствовала в ее прикосновении никакой неприязни. Она заставила меня понять, что ее зовут Хуанхад.

Сумерки окутали камыши, и тогда она приготовила небольшую трапезу на костре у нашей палатки. Две девушки уселись есть и снова предложили мне пищу. Я покачала головами. Хуанхад показала на мой шайрин. Похоже, она думала, что я не могу есть в нем. Женщины черного крарла ходили без масок, но явно были знакомы с женскими табу других племен; Хуанхад не пыталась снять с меня маску, хотя и помогла мне снять изодранную «рубашку». Я снова покачала головой, и они вернулись к еде.

Спать они отправились рано, но сперва поместили у полога три сероватых лепешки и кувшинчик с водой – совсем как в тот раз, когда я пришла к ним, чтобы украсть пищу. Той ночью это меня озадачило, но позже, когда я стала понимать их язык, то выяснила, что лепешки и вода являлись подношением их богам, выставляемым каждую ночь во всех палатках, чтобы любое скитающееся божество могло поесть и выпить, если оно случайно наткнется в темноте на крарл. Неудивительно, что когда они обнаружили исчезновение ритуальных лепешек, то подняли крик.

Утром, прежде чем мы направились к реке, к палатке подошел их вождь.

Он сумел сообщить мне о предстоящей переправе и о том, что племя направляется на восток, однако не к плодородным землям, как я думала, а к морю. Его звали, как он объяснил, Квенекс, и он вежливо выразил желание узнать, как зовут меня. Так как я плохо понимала их речь, личное имя могло быть существенно важным, наверное, даже могло спасти мне жизнь, если меня окликнут во время опасности. Я указала, что никакого имени у меня нет. Он не проявил особого удивления. Мягко коснувшись моего лба, он произнес единственное слово: «Марда». Так, как я выяснила впоследствии, у них называлась слоновая кость.

Мы провели два дня, путешествуя по ивово-зеленой стране за рекой.

Мимо нас струились небольшие речки, направляясь, как и мы, к морю. В сумерках второго дня, выходя из-за деревьев, я увидела у ручья ниже по склону небольшой табун лошадей. Они были дикими, в этом не могло быть никаких сомнений, равно как и в их красоте; не относились они и к породе лошадей-людоедов из долин Эшкорека. Их длинные морды опускались и подымались, изогнутые шеи поворачивались, а черные овальные самоцветы глаз пристально смотрели на людей. Я думала, что они прыгнут в ручей и убегут от нас по обычаю всех диких лошадей, но они не сделали ни единого движения с целью ускакать. Мы тихо прошли мимо них, и они уступили нам дорогу. Я увидела, как Хуанхад протянула руку, а черная шелковая голова потянулась в свою очередь к ней, задев ее плечо. Их вожак кивнул Квенексу, когда тот шел мимо. Лошади не казались ни испуганными, ни надменными. Наверное, они чувствовали, что, по крайней мере, эти люди не вскочат им на спину, не станут их душить, объезжать и выжигать их сильные легкие в угоду войне или человеческой корысти. Думаю, мне не померещилось, что от меня они отвернули головы, вежливо и с достоинством игнорируя мое существование.

Еще через три дня равнина уступила место известнякам и зарослям колючих деревьев. В воздухе наблюдался странный привкус близости моря, которого я еще не знала. Что искали они на соленых берегах, я тоже не знала. Они были народ молчаливый. Меня они не отвергали, но и не заводили со мной панибратских отношений. Наверное, именно из-за этой мягкости и этого защищенного одиночества, а может быть просто потому, что пришло время, началась моя печаль. Никак иначе я не могу определить это состояние. Я не плакала и не предавалась внутренним терзаниям. Меня сковала тяжесть. Она была не сожалением – сожаления бесплодны, и не отчаянием – отчаяние не обязательно беспричинно. Она не была ужасной или невыносимой, хотя причиняла боль. Это ощущение продолжалось три дня и две ночи. И до тех пор, пока оно не прошло, ничто другое меня не беспокоило. А потом я заплакала.

На шестую ночь я ела с Хуанхад у костра; подошла одна женщина и присела вместе с нами, держа на руках ребенка. Я уставилась на этого ребенка сквозь мерцание костра; он был такого же возраста, каким был бы мой собственный ребенок, которого я бросила в крарле Эттука усваивать их отвратительные обычаи, мысли и дела. Прежде я никогда не испытывала никакого ощущения потери, ибо он был частью Вазкора, его навязанной мне воли. Я была рада избавиться от него. А теперь я впервые посмотрела на все иначе. Он ведь был и частью меня. И более того, он был индивидуальной жизнью, новым созданным существом, в жизни которого я, в силу уникальных законов природы, заслужила право принять участие. А я пренебрегла этим правом, выбросила этот подарок, отождествив его с ненавистным трудом.

Я встала и медленно отошла от костра в заросли колючих деревьев. Я цеплялась за них и горько плакала и ошеломленном расстройстве чувств. Однако все это время холодный голос у меня в мозгу шептал: «ЭТО ПРОЙДЕТ, ДУРА. ЭТО ПРОЙДЕТ. ТАКОЕ В ЭТО ВРЕМЯ НЕ ДЛЯ ТЕБЯ».

Я заснула среди деревьев, ощущая вкус соли у себя на губах от слез и от морского ветра, а когда проснулась, то, думало, поняла, что и слезы-то для меня были роскошью, я не имела права плакать. Я подумала о воине, каким он станет, и о том, как он будет защищать Тафру – свою мать, от глумящегося племени. Я хорошо поступила, оставив ребенка с ней. И было легко отдать то, чего я не желала.

И все же, когда я шла в тот день к неизвестному морю, все призраки и грехи моей жизни являлись воочию и терзали меня. Я мчалась на колеснице в Сиркуниксе, смотрела, как умирает Дарак, размахивала мечом в битвах Вазкора, пятилась от алого омута его могилы. Подо мной пронзительно ржали белые кони, падали, защищая меня, люди с лицами Маггура, Кела, Мазлека и Слора.

На закате подошла Хуанхад и мягко коснулась ладонью моей руки. Я теперь достаточно знала их язык, чтобы понять почти все сказанное ею.

– Что у тебя за беда, Марда? Ты бродишь одна – бормочешь про себя; у тебя жар?

– Да, – сказала я, – это всего лишь жар.

Я ушла в палатку и легла, уставясь на тени до тех пор, пока меня не сморил сон, и я не полетела на огненных крыльях над черными утесами своих сомнений. Внизу огромная полоса воды, наморщенная лунным светом. Я парила над ней и летела на юг, видела побережье, усеянное разрушенными белыми, как кость, городами. Я развернулась к ним и полетела над черными яркими валами моря, туда, где пена рассыпалась серебром по дюнам и бастионам гребенчатых скал, похожих на разбросанные тела драконов, орлов, великанов. Но из белого скелета городов поднялась фигура – Дарак? Вазкор? Он взлетел ко мне, размахивая черными крыльями, и улыбнулся мне, широко разведя руки, – не обнять, а не подпустить меня. Все ближе и ближе – теперь я хорошо разглядела его, косички его черных волос, шрамы на обожженной солнцем коже, племенные украшения, нож на поясе.

– Твой сын, – крикнул он мне через разделяющее нас воздушное пространство. – Воин Эттука! Нравится тебе то, чем ты меня сделала? Я убил сорок мужей, и у меня четыре жены и тринадцать сыновей, а через три дня я погибну от иноплеменного копья меж ребер. Я мог бы быть принцем в Эшкорек-Арноре или в Эзланне. Я мог бы быть королем с подчиненной мне армией, прекрасными женщинами, ублажающими меня, и Силой заставлять всех людей поступать так, как я желаю. Нравится тебе то, что ты сделала? И он выхватил из-за пояса нож и, взмахнув сильными крыльями, развернулся и метнул его. Он полетел ко мне сквозь тьму.

– Он не способен убить меня, – сказала я.

Но затем я увидела нож таким, каким он был на самом деле, или каким он стал. Нож с алтаря под Горой – тот клинок, который мог прекратить мою жизнь, который показал мне Карраказ – Нож Легкой Смерти. Его холодное острие вошло мне в грудь, такое острое, что я не почувствовала его. Я вскрикнула, когда оно по рукоять вонзилось в мое тело.

И нашла вместо смерти лицо Хуанхад и рассвет.