Текст книги "Под холодной кожей (СИ)"

Автор книги: Таланты Литмировские

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Ажедаф сидел у камина. Языки пламени переливались разными цветами. Оранжевый перетекал в кроваво-красный, синел до глубины, тоскливо зеленел, чтобы через миг пожелтеть выгоревшей листвой и вновь потеплеть до солнечного. Профессора Эцилоки не радовал ни стройный ряд книг на полке. Десятки кругов каторжного труда во имя науки Ясмафа – лишь мгновение в памяти. Ни пышные цветы на окнах, подаренные гостями из других миров. Ни голографическое сияние альбома с плазмокадрами. Руки дрожали, сжимая обложку до боли. Ажедаф почти плакал. Ничто. Никто. Незачем. Уже целый круг её не было на свете.

Ажедаф Эцилоки жил насыщенно и до знакомства с милой Дору. От природы получив гибкий ум и неуёмное любопытство, ещё в Училище унопелан ступил на путь преобразователя плазмы. Из общительных, по-южански горячих ясмафских ребят Ажедаф выделялся и способностями, и долей авантюризма: многие смирились с тем, что их возможности в работе с веществами ограничены, но Эцилоки тянулся к высокому . С рвением и страстью он изучал живое, тот огонь, что тёк в клетках и жилах. Выжимал до капли всё из любого знания. Из учеников – в учёные. Из теоретиков – в генетики. От одиночества – к рабочей группе...

Ажедаф порезался, пока переворачивал в альбоме страницу. Нет, ни защита научных изысканий, ни поездки в отдалённые полисы не оставили глубоких следов в сердце. На плазмокадрах, ещё живая, смеялась Дору Анобрани. Знакомая родинка на плоской переносице. Круглые, по-птичьи выразительные, голубые глаза. Угольно-чёрная кожа. И радостный оскал крохотных заостренных зубов. Лицо Ажедафа осветила улыбка, но лишь на миг. Десять кругов Дору Анобрани была Дору Эцилоки. На одиннадцатом род Эцилоки снова осиротел.

Раньше жизнь казалась долгой. Вот молодой Ажедаф, поглощённый мыслями о монографии, по рассеянности завернул в пекарню. Хотя выпечку унопелан никогда не ел. В лавке пахло сладкими крахмальными пирожными, терпким ореховым кремом и завяленными ягодами тиса, превшими в старых мешках. За прилавком посетителя встретила полная унопеланка. Ажедаф поймал её взгляд – и пропал навсегда.

Сначала Эцилоки понял, что пирожки у Дору выходят самые вкусные на свете, и она не продаст их секрет даже за новенький делоран. Потом – что совместная уборка по выходным и купание в позеленевшей от водорослей речке ничуть не хуже разгадки генетического кода возможных предков унопеланов. А затем – что хочет быть с ней до конца дней своих. Пока из русой и белокурого они оба не станут седыми.

Не получилось.

Пока Ажедаф рассматривал в микроскопе клетки, меняя их приказами и наводками, Дору жарила стеклянную лапшу, кормила мелкозубов на заднем дворе, плела картины из веточек, а вечером заключала мужа, усталого и хрупкого, в кокон заботы. Однажды всё кончилось. Ни одному унопелану на всём Ясмафе, даже с невероятными способностями, не были подвластны тайны жизни в полной мере. Ажедаф знал это лучше других, но в одиночестве это не утешало профессора. Какой смысл в нём, Ажедафе, без второй Эцилоки? Сколько кругов ещё пройдёт до того, как он тоже уйдёт в небытие? Не имело значения. Хвалёные целители не спасли ни его жену, ни так и не родившихся детей.

Ажедаф уложил альбом на шаткий столик и взял папку. От касания левой рукой, в запястье которой вшили проводник, все защиты снялись, замки открылись, и экран замерцал голубым.

Проект «Перо». Лечение наследственных заболеваний крови. Модификация зрения с откатом до восстановления ночного видения. Уже просто слова. Ни азарта, ни радости от расчётов не было за ними. Нет их. Труд для всех, думал Ажедаф, – труд ни для кого.

Эцилоки бросил папку. Та с хлопком шлёпнулась на столешницу. Одноногий, не выдержав, грохнулся на пол. Альбом приземлился ребром, решёткой рассыпались страницы. Ажедаф нагнулся за ним, скользнул по раскрытию бесцветными глазами. На развороте бечёвкой был приторочен локон. Вдруг Ажедафа осенило. Незачем затыкать пустоту внутри кем попало, если можно создать подходящий образец.

За окном рычали, свистели, клекотали ящеры. Задёрнув шторы, заперев двери, Ажедаф спустился в подвал, в небольшую лабораторию, сжимая в руке локон. Что есть ещё? Его кровь. Несколько образцов генома – безрог, провор, гребнемор, даже сам устрашитель… И жидкая, твёрдая, газообразная тайна, чтобы связать воедино.

Тысячи кругов спал ящер в унопеланах. И пусть стараниями Ажедафа он в ком-то откроет глаза...

***

– Папочка, мне надоело играть одному.

Голос хрипел.

– Папочка, ты обещал.

Конец фразы утонул в щелчках. Стоило починить динамик. Перевод мозговых импульсов через датчики в звук – штука крайне ненадёжная, провода ломаются, как тростинки. Может, стоило научить молчуна языку жестов? Только где же найти время... Завтра был крайний день подачи заявок на конференцию.

– Папочка...

– Ещё полчаса, Ойзин, хорошо? – Ажедаф обернулся, вернулся к бумаге. – Допишу статью, а до вечера стану весь твой.

Ойзин согласно замычал. Отец согнулся так, что снежно-белые волосы с висков, обрамлявшие давно лысый затылок, подметали столешницу. Чёрно-белый у него папанька. Голова с боков, громадные белки (Ойзин мог поклясться, что крупнее глаз, чем унопеланские, в жизни не видел),28 зубов, из которых половина заостренные, перья на сгибах локтей и коленях – белые. А кожа отца красновато-чёрная. В книжках бывали и другие унопеланы: рыжие, песочные, но неизменно тёмные. Интересно, а каким был он, Ойзин? Негде посмотреть. Ажедаф не держал в доме ни единого зеркала.

Когда малышу надоело наблюдать, то он засеменил к лестнице. Вскоре под ногами Ойзина заскрипели ступени на второй этаж.

Старомодный Ажедаф не ставил телепорты там, где можно было пройти пешком, и несколько раз Ойзин за свои семь с половиной кругов всё-таки падал с верхних ступенек. Отец смеялся, протирал спиртом ушибы и брал с потомка обещание смотреть почаще под ноги. И так после каждого падения. Но Ойзина всё равно тянуло на крышу. Там профессор Эцилоки разбил сад.

Под стеклянными пластинами оранжереи развернулась нешуточная борьба за щедрое ясмафское солнце. Тянула во все стороны клинковые листья от чёрной гарды-розетки вельвичия. Похожую на цветок диковинку укрывал тенью маленький гинкго. Ойзин представлял, что его листья – веера, которыми дерево стыдливо обмахивалось, как манерная девчонка. Хотя последних видел только на плазмокадрах. К сожалению Ойзина, гинкго был слишком юным, и до сочных белых орёшков ещё ждать много кругов. Распластали крылья величественные древовидные папоротники. Ощетинились молодые сосенки. Ойзин давно выучил отцовскую оранжерею наизусть. Бывало, вечерами они подолгу сидели с книгой. Под скрипучий голос Ажедафа из малахитовой завесы выступали нити плаунов, иглы хвощей, вся тихая и таинственная жизнь растений.

Обогнув шершавый и грузный ствол саговника, Ойзин прокрался в сердце оранжереи. Взмахнув рукой и прошептав простенький приказ, малыш снял маскирующую пелену. Песочный замок был в целости и сохранности. Набрав полные пригоршни, Ойзин принялся защипывать крыши на каждой из четырёх башен. Мокрый песок поддавался плохо, но после пары слов блестящие песчинки склеивались намертво. Ойзин проковырял ниточку рва. Положил у парадного входа сплетённый из веточек подъёмный мост. Вмуровал крохотные спиральки раковин вместо окон. Воткнул листья-флагштоки. И снова заскучал.

В открытую форточку впорхнул крылес. Повиснув вверх тормашками на ветке гинкго, ящер принялся вычёсывать шерсть тонким клювом. Недолго думая, Ойзин схватил камень и бросил в летуна. Жалобно клекотнув, крылес рванулся с места. И совершил ошибку. Шлёпнувшись о стекло, «пташка» ухнула в кусты. Злясь на себя, Ойзин отыскал крохотное тельце. Торопясь, малыш принялся растирать находку в ладошках. Полежав минуту недвижно под настойчивыми пальцами, ящер перевернулся на живот, опёрся на суставы на крыльях и взмыл. Ветер унёс крылеса прочь из сада. Ойзин, провожая летуна взглядом, так и шёл, пока не очутился у окна и смотрел до тех пор, до растворения точки в салатной дымке горизонта. Хорошо живётся кожекрылам! Летают где хотят. Роются в мусоре кривыми зубастыми клювами. Хлещут друг друга перепончатыми крыльями, устраиваясь на ночлег... Не жизнь, а сплошные борьба да приключения. Его, Ойзина, отец ни на минуту на улицу не отпускает, а если и уходит, то запирает дом проводником. Без прибора массивные двери можно было только взорвать. Ойзин был смелый, но не настлько.

Взрослые злые, говорил Ажедаф. Увидят тебя – накажут меня, часто говорил. А что в Ойзине было странного? Он ведь такой же, как и все, правда?

Малыш, не отрываясь, смотрел на играющих внизу унопеланских мальчишек. Бронзовые, глазастые, низенькие, как и все, они гоняли, как мяч, старый черепаший панцирь. Ноздри плоских носов широко раздувались. Перистые волосы трепал ветер. Стрекочущие крики то и дело перемежал азартный рык. Ах, как же Ойзин хотел быть с ними, впиваться в мяч когтями во всю мощь, спорить, смеяться. Заводить друзей. Окрылённый, он сбежал вниз, к отцу.

– Ты ещё слишком мал, Ойзин, – Ажедаф вздохнул, когда сын попросился на улицу едва ли не в тысячный раз. – Вот пойдёшь в Училище – тогда и поговорим.

– А когда ты меня отдашь в Училище? В этом году мне уже восемь кругов исполняется.

Ойзин был даже высоковат для восьми кругов, но Ажедаф молчал. Приходилось взвешивать каждое слово. Даже в разговорах с рабочей группой, для которой он был «профессор Эцилоки» и «глубокоуважаемый», не витало такое напряжение За семь кругов неловких минут задумчивости у Ажедафа набралось бы на дни.

– Скоро...

– Как скоро?

Профессор Эцилоки до боли поджал губы. Врать не хотелось. Говорить, что не знает, примут ли сына в училище вообще – тоже. Вечное молчание не выход. Ойзин не останется маленьким навсегда. Завтра – середина круга. Завтра – начало учебного года.

Ажедаф оглядел маленького Эцилоки. Да,им будет тяжело. Унопеланские детишки не упускают случая посмеяться над теми, кто хоть чуток отличается от них. Инстинкты хищников велят Ойзину придётся терпеть нападки постоянно. Но в стерильных условиях у организма не сложится иммунитет. Пусть малыш учится отражать атаки на словах и – если они не помогают – даже на кулаках, а не прятаться за отцовскую спину. Если он по-настоящему любит Ойзина, то не должен лишать самого главного.

– Завтра, – сказал Ажедаф. – Уладить дела с документами можно и во время учёбы. Мы пойдём в училище.

Ойзин заискрился от радости. Он прыгал, цокал когтями по полу, кричал, рычал под скрипящий из динамика голос:

– Ура! У меня будут настоящие друзья! Я буду в настоящем училище! Люблю тебя, папочка, ты у меня самый настоящий!..

Ажедаф вздохнул.

– Ещё бы другие признали тебя настоящим... – унопелан сжал трёхпалую ручку сына в ладони.

Училище Разнообразия было неприступной крепостью. Острыми зубами впивался в небеса забор. За ним веером раскинулись птичьи хвосты саговников, ощетинились кусты кедрового стланика. За низкорослым садиком замшелой, обвитой плющом громадой возвышалась четырёхэтажная буква «П». Одинаковые квадратные низенькие окна выделялись на фоне сонма узоров, покрывавших стены: ящериные морды, побеги плаунов и корявые буквы бросались в дикий пляс. После писка сработавшего на руке Ажедафа проводника двустворчатая, с тысячами защитных наводок дверь отворилась, пропуская гостей. Слышался незнакомый пряный запах. Пол был сплошь застелен тростниковыми коврами. На равном расстоянии друг от друга располагались закрытые металлической хваткой двери в классы. Ойзин хотел подойти и рассмотреть изукрашенные таблички, но Ажедаф остановил его:

– Надо сначала сполоснуть ноги.

Малыш пожал плечами, а потом снял сандалии и коснулся пальцем ноги ванночку. Холодно! Поёжившись, Ойзин поставил другую ногу и включил кран в виде головы кожекрыла. Поток еле тёплой воды лизнул стопы. Вытерев ступни одноразовыми полотенцами, оба Эцилоки снова вдели ноги в обувь, но на пороге класса снова с ней расстались. Специальная ниша, поделённая на полочки, обязывала

Металлический скрип раздвижных дверей заставил всех в классе обернуться. Зубастые и подвижные дети забыли про тетради, в которых заставляли писать по старинке: проводникам и прочим чудесам предшествовали бумага и стальные перья. У кого-то на строчках поплыли кляксы. Некоторые спрятали под парту жёванные, смятые в комок страницы. Третьи отставили стыдливое замазывание поддельной подписи в дневнике

– Познакомьтесь, поточные, это наш новый ученик, Ойзин Эцилоки, – учитель не поднял головы от журнала. Его предупреждали. – А ну-ка, все поздо...

Но раньше, чем унопелан договорил, несколько мальчишек хором закричало:

– Ящер! К нам привели ящера!

***

В зале конфедерационного суда не было посторонних. У дальней стены, на которой грозно раскрыла крылья девятихвостая Радуга с герба Ясмафа, обвитая хвощами и папоротниками, на скамейке сидели девять унопеланов. Все в рубашках со стоячими воротниками и белых широких штанах в складку, которые издали легко принимали за юбку: судьи почти подметали ими пол. Четыре мужчины и пять женщин. Все унопеланы проявили на лицах ритуальные татуировки с добавочными чертами: так подчёркивали статус госслужащие. Унопеланки ограничились копиями герба на шее. Двое судей дремали, облокотившись на стол. Ещё трое в проводниках присланные медиатором документы дела. На лицах всех читалась скука. Спокойствие было обманчиво. Слушание предстояло серьёзное. Медиатор, стоявший поодаль, сверялся с проводником в левом запястье. Все ли материалы были скопированы и отосланы?. Не забыть бы про вещественные доказательства… По растрёпанным волосам и не застёгнутым кое-где пуговицам было видно, что унопелан собирался в спешке.

На противоположной стороне, недалеко от выхода, среди пустеющих рядов сидел Ажедаф. По бокам соседями профессора стали целители-приставы. Даже в помещении унопеланы оставили на голове неизменные треуголки, завидев которые, жулики сворачивали на другую улицу.

Осмотрев зал с внимательностью ищущего падаль грифа – не просочился ли сквозь двери какой наглый журналист, медиатор поправил воротник и начал:

–Добрый день, граждане. Моё имя Дасутэф Лекетерни, можно обращаться «гражданин медиатор». Сегодня нам выпала честь провести слушание по делу Ажедафа Эцилоки. Согласно документам, гражданин Эцилоки обвиняется в нарушении сразу двух статей закона: о санкционированных экспериментах (статья 116.3) и семейного кодекса, точнее, пункта, касающегося одиночек (статья 80.5). Прежде чем вынести вердикт, мы должны принять во внимание все подробности дела. Итак, уважаемый гражданин Эцилоки, расскажите нам, что подвигло вас на совершение такого поступка?

Ажедаф , не дожидаясь просьбы, встал:

– Одиночество. Уже девять кругов, как я вдов. Моя работа не располагает к душевной приязни, а рабочие отношения, несмотря на всю их интенсивность и собственную увлечённость наукой, не спасают от грусти наедине с собой. Я до сих пор не оправился от потери...

Ажедаф замолчал. Слова застыли комком в горле. Снова представилось лицо Дору.

– Соболезную, гражданин Эцилоки. Никто из здесь сидящих не согласился бы на вашу тяжкую долю. Но как же ваша работа, старания? Разве служение науке оставляет место для тоски? – Дасутэф сложил руки замком.

– Увы, да. Я готов работать сверхурочно, но далеко не все коллеги согласны на такое, у них свои жизни, а многие вещи в нашем деле в одиночку выполнить невозможно.

– Почему вы решили прибегнуть к эксперименту, а не решить проблемы в личной жизни, например?

– Я не мог и сейчас не могу представить рядом с собой кого-то, кроме неё. Эксперимент же – плоть от плоти, невольный потомок нас обоих.

– Что вас подвигло на рисковое решение гибридизации с ящерами, а не на элементарное искусственное выращивание эмбриона?

«Всё для этих целителей элементарно. Да и что ожидать от повелевателей, у которых ещё в училищном кодексе написано, что личность – это инструмент?» – подумал Ажедаф, а сам ответил:

– Возобладал научный интерес. К тому же, я обладал достаточными полномочиями, чтобы вести дальнейшую работу (начат был эксперимент в личных апартаментах) в закрытом секторе, к которому не имел доступа никто из рабочей группы.

– Говорите, Мону Адалики, – медиатор отозвался на поднятую руку одной из судей.

– Почему вы скрыли существование эксперимента? – проскрипела унопеланка. Даже по меркам моложавых ящеров она была стара, и морщины разрыхлили её когда-то гладкое лицо. – По всем признакам, генетика – перспективное направление ясмафской науки.

– Коллеги отказались бы участвовать, да и сверху вряд ли было бы получено разрешение. История Ясмафа насчитывает несколько схожих экспериментов в прошлом. В одном случае кровь ящеров с катализовали плазменными приказами и вливали в детей, чей возраст не насчитывал и круга. В других случаях прибегали к имплантации унопеланам и ящерам отдельных фрагментов: конечностей, хвостов. Третьи испытатели пересаживали нервные клетки. Несмотря на то, что некоторые результаты оказывались вполне жизнеспособными, ни один из них не дал ответ на вопрос, как же могло выглядеть промежуточное звено между нами и ящерами, а также откуда у нас появились способности, не присущие неразумным существам. Я зашёл дальше, составив смешанный геном.

– Позвольте вас прервать, – медиатор откашлялся. – Но анализ крови показал, что результаты вашего эксперимента не совсем чисты. Присутствует запрещённое к ввозу на территорию Ясмафской Конфедерации вещество – Субстанция. Как вы это объясните?

– Иногда среди задерживаемой пограничниками контрабанды попадается в том числе и Субстанция. Все экземпляры изымаются в пользу Совета, а уж Совет вправе решать, давать той или иной рабочей группе доступ к ним. У нас в распоряжении Субстанция была, кого угодно спросите об этом. К тому же, я не мог оставить Ойзина без способностей. В нашем мире это равносильно инвалидности.

– Что ж, ситуация прояснилась. Сколько времени вы планировали продолжать эксперимент?

–Я не знал. Не был уверен в том, что у меня вообще получится.

– Но в случае успеха вы пытались скрывать результат как можно дольше?

– Да. Я уже пожалел об этом. Мальчик очень страдал.

– Мальчик? Вы говорите о нём как об унопелане!

– А он и есть унопелан. Только особенный.

– Хорошо. Граждане целители, пригласите, пожалуйста, Ойзина Эцилоки.

Один из приставов поднял руку к лицу, шепнул что-то в передатчик. Автоматические двери раздвинулись, и судьи ахнули. В зал вошло нечто.

На первый взгляд, это был самый обычный ящер. Бежевая шкура. Трехпалые передние и задние лапы. Тонкий, как хлыст, и длинный хвост. Узкая вытянутая морда с пильчатыми зубами. Только стоял он необычно прямо для ящера, оперён не весь – лишь на коленях и сгибах локтей да смотрел осмысленно, слегка испуганно чистыми голубыми глазами.

Ойзин вжал голову в плечи, когда приставы приблизились к нему. Пара улыбок и вежливое обращение успокоили его. Малыш уселся рядом с отцом.

– Простите, а что это за чудо техники на его шее? – раздался голос одного из судей.

– Гражданин Клайд Эрмеури, закон писан для всех, если желаете нарушить тишину, то поднимайте руку, – заворчал Дасутэф. – Гражданин Эцилоки, отвечайте.

– Динамик, – Ажедаф погладил пластиковое кольцо с решёткой на уровне ключицы. – Ойзин от рождения нем. К сожалению, гортань не позволяет ему говорить, но гудеть и рычать, как обычные ящеры, он способен. Потому пришлось заказать вещь у мастера, чьё имя я оставлю неизвестным, он не знал, какому существу вещь предназначена. На висках я закрепил датчики, фиксирующие мозговую активность и трансформирующие осознанные, чёткие волны в осмысленную речь.

–Позвольте нарушить тишину, гражданин медиатор! Спрашивает Рокуда Бонни. А почему у него на голове светящиеся на кончиках рога? У обычных клыпалачей – насколько понимаю, для гибридизации вы выбрали этот вид ящеров – они отсутствуют, – сидевшая с краю судья-унопеланка привстала, чтобы получше рассмотреть Ойзина.

– Полагаю, это побочный эффект Субстанции. В плохо освещённых помещениях рога флуоресцируют, а при использовании способностей становятся концентраторами вещества, помогая Ойзину сосредоточиться.

– Любопытно, – усмехнулся медиатор. – Что ж, настало время поговорить с малышом. Скажи, пожалуйста, как тебя зовут?

Ойзин повернул голову в сторону медиатора. Динамик на шее ожил:

– Ойзин Эцилоки.

Судьи замерли. Потом все почти одновременно что-то записали в проводники.

– Сколько тебе кругов?

– Скоро будет ровно восемь.

– Кто ты такой?

– Ясмафец. Унопелан, как и вы, дяденька.

Медиатор покачал головой.

– Вот чудеса. Гражданин Эцилоки, снимите с него, пожалуйста, ваше устройство. Нам нужно удостовериться, что вы не влияете никоим образом на сознание этого существа...

– Сами вы существа, – буркнул малыш. – А я Ойзин.

– Ишь ты, пострел, – зрачки медиатора сузились. – Прошу приставов включить счётчик колебаний. Несмотря на то, что Ажедаф Эцилоки официально зарегистрирован как преобразователь плазмы, а не повелеватель, мы печально знакомы с тем, как используемые приказы и наводки могут не совпадать с профилем, избранном в училище. Тем более что вы не последний по способностям во всём Ясмафе.

– Не возражаю, – Ажедаф погладил Ойзина по шее. – Прости, малыш, тебе придётся немного помолчать.

Ойзин скрёб когтями по столешнице, пока отец приказами отключал прибор. Без шершавого пластика на шее было непривычно.

– Итак, Ойзин. Расскажи, пожалуйста, чем занимается отец?

Малыш развёл руки в стороны.

– Граждане, вы бы хоть бумагу с карандашом принесли. Каюсь, не обучил мальца языку глухонемых, – Ажедаф смотрел в пол.

– Да, принесите ящеру то, что просят. Никогда не думал, что при мне будут писать «как ящерица лапой», – хихикнула Бонни.

Остальные восемь судей покосились на унопеланку, но поджатые губы выдавали в них согласие с ней.

Все терпеливо ждали, пока Ойзин старательно выводил на бумаге закорючки. Писать он только-только научился.

– Так, посмотрим... – Дасутэф поднёс бумагу ближе к носу. – «Сначала папа просыпается. Потом готовит завтрак. Иногда бывают яйца и лапша с мясом и орешками. Вкусно! А саговая каша похожа на клейстер, к зубам липнет. Потом папа наказывает быть хорошим, прикладывает левую руку к дверям, двери раздвигаются, и он уходит на работу. Его нету долго-долго! На часах так много циферок меняется. Я посчитать не успеваю. Потом папа приходит с работы. Мы снова едим. Потом садится в уголок, достаёт с полки какую-нибудь белую книгу. Они скучные, но папа говорит, что он сам их написал, потому книжки хорошие. А иногда он садится на коврик и включает панель на стене. Или передачи с проводника слушает. Потом идёт спать».

– Что он слушает?

Ойзин быстро нацарапал на листке:

– «Новости. Они очень скучные. Там про политику».

– Кем ты станешь, когда вырастешь?

Тут Ойзин призадумался. Покачался на хвосте, погрыз карандаш, переглянулся с отцом. Ажедаф пожал плечами.

– «Учёным, как и папа!» – прочитал медиатор. – Граждане судьи, вернём динамик малышу?

Судьи синхронно кивнули. Ойзин улыбался, пока Ажедаф надевал кольцо обратно: вот теперь он выболтает всё, что хочет!

– Вижу, малыш, ты сгораешь от нетерпения... Что ты скажешь напоследок?

– Дяденьки, папа хороший. Я правда говорю. Хотите, забирайте меня на опыты, папу не трогайте.

В зале воцарилась тишина. Дасутэф Лекетерни чесал в затылке, листал в проводнике страницы. Наконец, оторвался от экрана:

– Граждане судьи, у вас есть вопросы?

Поднялась Бонни:

– Вы правда уверены, что Ойзин сможет учиться в училище с унопеланами?

– Абсолютно, – Ажедаф скрестил руки на груди. – Я боюсь, конечно, что ребята могут причинить ему вред, но под присмотром учителей у него и волоска... чешуйки с головы не упадёт, я уверен.

– Вы согласны поставить ваш эксперимент на службу науке в дальнейшем? Вести учёт данных? – отозвался другой судья, Клайд.

– Я и так его веду. Конечно.

– Вопросов больше нет? – перебил медиатор. – Тогда прошу проголосовать. Если признаёте виновным, кладёте чёрный камень. Если хотите оправдать – белый.

Судьи по одному подходили к столику в центре. Миска и две кучки камней были спрятаны от чужих взглядов плотными высокими перегородками, так что голосование оставалось анонимным. Первый. Вторая. Третий... Четвёртый... Девятая. Когда судьи вновь заняли свои места, медиатор склонился над столиком. По чёрному лбу побежали волны. Однако морщины быстро разгладились: мнение судей было ясным.

Медиатор взял обе чаши в руки, поднял над головой.

–Что ж, не стоит ребёнка лишать отца. Ажедаф Эцилоки подавляющим большинством голосов, – миска с белыми камнями опустилась вниз, – оправдан по всем пунктам. Прошу покинуть зал.

Судьи сдержанно похлопали, облегченно вздыхая. Им было о чём поговорить на досуге. Дасутэф вежливо попрощался с ними, потом с Ажедафом, а там как ветром сдуло: медиатора ждали ещё в нескольких местах. Весь Ясмаф пока не знал, что в этом зале разобрали уникальное дело. Эцилоки с ужасом думал, какая шумиха поднимется, если хоть крупица осядет в руках журналистов. Но ещё в начале слушания на Ажедафа был наложен запрет о разглашении подробностей дела. У Совета могли быть свои планы на Ойзина, а выше Совета в Конфедерации не было ничего. Весь месяц до слушания Эцилоки общался только со следователями, да и то не в присутствии Ойзина. Сейчас всё кончено. Они свободны.

Ажедаф опустился на колени перед сыном, взял за плечи.

–...Папа, почему ты меня обманывал? – прошептал ящер.

– Не хотел ранить тебя. Я был неправ. В правде жить легче. Да, я виноват, что поддался сиюминутной прихоти много лет назад, но что поделать? Ради такой прихоти, как ты, стоит жить на свете.

Ойзин помолчал, переминаясь с ноги на ногу. Наконец, поднял голову и взглянул в добрые, медного цвета глаза отца:

– Ты всё-таки отдашь меня в училище?

Ажедаф погладил Ойзина по голове. Будущее вновь засияло красками.