Текст книги "Все дальше и дальше!"

Автор книги: Такэси Кайко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Помогает! Ей-богу, помогает. Я провел эксперимент. Сначала купил в Мексике пробную партию и, вернувшись сюда, раздал на пробу официанткам из ресторанов и баров японской кухни. Они в один голос заявили, что морщины разглаживаются. Прямо в восторге были. Я сам поразился такому успеху. Нет, правда, дело стоящее. Без дураков. Эффект поразительный: морщины сначала разглаживаются, а потом исчезают бесследно.

– А это не то же самое, что крем из черепашьих голов?

– Нет, хотя черепашьи головы тоже действуют неплохо. Зато из голов молочка, как из жира, не сделаешь. В черепахе главное – жир. Вот увидите, в этом бизнесе я стану «биг-шотом» («большой шишкой»).

Голос мистера Кимуры был тих, но полон непоколебимой уверенности в успехе, а тем временем его пальцы продолжали с силой вдавливаться в мою спину. Застоявшаяся кровь побежала по жилам, и, чувствуя ее ток, я повеселел. Мысль о том, что во все времена массаж был привилегией толстосумов, способствовала подъему настроения. Наплевать, что коврик жестковат.

Кимура недавно открыл маленькую фирму. На визитной карточке, которую он мне вручил, значилось: «Аск Киму корпорейшн», что означало «Корпорация „Обращайтесь к Киму!“». По-моему, неплохое название. Теперь он будет зваться не Кимура-сан, а мистер Киму.

Каждый раз, когда я возвращался в Нью-Йорк из поездок на Кейп-Код, в Монток и так далее, «мистер Киму» в свободное время вытаскивал меня из отеля и водил по городу. Это по его милости я побывал в секс-баре на Лексингтон авеню и посетил порнозабегаловку возле Таймс-сквер. Благодаря ему я попал в сутолоку Вашингтон-сквер, поварился в оживленной атмосфере Гринич-Виллидж, насладился дневной безмятежностью Южного Бронкса. К тому же, не будем забывать, он был обладателем шестого дана дзюдо, причем не липового, а настоящего. Как-то ночью, когда Кимура-сан сидел в музыкальном баре, туда ворвались двое грабителей-наркоманов с пистолетами. Кимура бросился на одного из них, обезоружил его и задержал – вот какой герой. Правда, впоследствии он узнал, что тот парень, попав в тюремную камеру, покончил с собой. После этого, рассказывал мне по секрету мистер Киму, ему некоторое время плохо спалось по ночам.

Всем известно, что Нью-Йорк – город преступности. И это сущая правда – каждый день читаешь, слышишь, узнаешь о всех мыслимых и немыслимых преступлениях, совершенных за минувшие сутки: стреляют, режут, расчленяют, душат, топят, выбрасывают из окон, воруют, взламывают, насилуют, похищают. Большой город – всегда джунгли, и Нью-Йорк по этой части особенно знаменит, потому, наверное, что это Нью-Йорк. И в Париже и в Токио процент преступлений на душу населения тоже немал, причем по жестокости и бессмысленности они нисколько не уступают здешним. Слово «Нью-Йорк» стало нарицательным в значении «город преступности», но, может быть, это произошло оттого, что на Нью-Йорк вообще принято ссылаться, когда говорят о чем-то из ряда вон выходящем.

Доналд Кин[21]21
  Американский ориенталист, специалист по японской литературе.


[Закрыть] как-то рассказывал мне, что однажды газета «Нью-Йорк таймс» вышла под броским заголовком «Еще один день прошел благополучно для 8 499 900 ньюйоркцев». Я слышал что согласно статистике, город занимает по количеству преступлений на тысячу жителей не первое, а третье место в США. И Лондон, и Париж, и все прочие большие города – асфальтовые джунгли, от этого факта никуда не деться. Те, кому суждено стать жертвой преступления, ею становятся, те, кого сей жребий минует, живут себе дальше. В дверях нью-йоркских гостиничных номеров, квартир, частных домов – по три-четыре замка, и у каждого горожанина позвякивает на брелоке невероятное количество ключей. Массируя мои плечи, мистер Киму изложил мне несколько правил безопасности, которые, если слить их воедино, будут выглядеть примерно следующим образом:

1. Прежде чем свернуть за угол какого-либо здания, отойдите от его стены на один метр. (Иначе можете получить удар по голове.)

2. Если вы немного выпили, идите не по тротуару, а по проезжей части, держась бровки. (По проезжей части движутся машины, поэтому нападающий будет чувствовать себя менее уверенно – побоится попасть под колеса).

3. Если к вам пристал потенциальный правонарушитель – наркоман или пьяный – поторопитесь очень вежливо спросить у него, как куда-нибудь пройти. Например: «Не будете ли вы столь любезны объяснить мне, где находится Таймс-сквер?» (Люди любят поучать и объяснять – ваш вопрос может на мгновение сбить преступника. Тут надо немедленно уносить ноги.).

4. Не держите при себе крупную сумму денег, но и никогда не выходите на улицу без гроша. Следует всегда иметь в нагрудном кармане двадцать долларов (пятью или десятьюдолларовыми бумажками.).

5. Однако, когда преступник потребует денег, ни в коем случае не лезьте за ними в карман. Пусть грабитель достает их сам. (Он может подумать что вы хотите выхватить пистолет или нож и ударит, не дожидаясь.)

6. Если навстречу вам движутся двое мужчин подозрительного вида, не проходите между ними. (Они могут взять вас с обеих сторон в тиски.)…

Людей, которые не придерживаются вышеприведенных правил и тем не менее благополучно живут себе на свете, кажется, все-таки гораздо больше, чем тех, кто соблюдает меры предосторожности.

Как известно, схема улиц Нью-Йорка напоминает лист клетчатой бумаги. Все «стриты» и «авеню» вытянуты прямыми линиями с запада на восток и с севера на юг. Отправившись в путешествие скажем, по Пятой авеню, вы обнаружите, что в ее верхнем течении сконцентрированы ювелирные и парфюмерные магазины, сияющие голубыми омутами витрин. Несколько ниже – район Центрального парка. Это, так сказать, среднее течение Пятой авеню, а если спуститься еще ниже, вы в конце концов попадете в негритянские кварталы. Это – самое «дно» улицы. Нижнее течение реки обычно неторопливо, с теплой, застоявшейся водой, грязной, масляной – от заводов, расположенных по обоим берегам. И Пятая авеню в своем устье бедна, загажена и омерзительна. Согбенными тенями скользят по ней днем и ночью алкоголики и наркоманы. Почему-то все местные пьяницы обязательно держат бутылки в бумажных пакетах, я не видел ни одного просто с посудиной в руке. И пьют они хоть и из горлышка, но не снимая пакета. Видимо, если лакать прямо из бутылки, может задержать полиция, а обернув спиртное бумагой, пей сколько влезет – никто тебе слова не скажет. Эта славная традиция основана на «legitimacy» – «законопослушности», присущей гражданам Америки. Впрочем, чудные обычаи такого рода возникали везде и во все времена, так что особенно удивляться тут нечему.

Очень интересное это занятие – держа наготове 20 долларов в кармане и пугливо озираясь по сторонам, прогуливаться по Пятой авеню сверху вниз и снизу вверх. Если сравнить эту улицу с человеком, то с головы до пояса он будет необычайно роскошным джентльменом, в шелковом цилиндре, смокинге, белоснежной рубашке с жемчужными пуговицами и рубиновыми кольцами на пальцах с только что наманикюренными ногтями. Но если бросить взгляд чуть пониже, то где-то, начиная с талии, этот красавец вдруг теряет элегантность, становится неряшливым и неопрятным, ну, а если посмотреть еще ниже, на его лодыжки и ступни, – они окажутся голыми, грязными, покрытыми сыпью, укусами насекомых и лишаями. Все это похоже на фокус, поскольку совершенно невозможно найти черту, где кончается красота и начинается уродство, и наоборот. Бывало, решишь для себя: все, сегодня я непременно найду эту невидимую разделительную черту, и идешь не спеша, внимательно оглядывая лица, здания, окна, стены, двери, урны по обеим сторонам улицы. И вдруг оказывается, что рубеж уже пересечен, а ты его и не заметил. Граница двух миров расплывчата, размыта, неуловима, она напоминает обманчивый свет предвечерних сумерек…

Пройдя из конца в конец Пятую авеню, нельзя не увидеть одну из главных особенностей Нью-Йорка – в нем сосуществуют два диаметрально противоположных полюса. Присутствие двух сил чувствуется во всем. Сила притягивающая и сила отталкивающая, центростремительная и центробежная, засасывающая и выплевывающая. Когда гуляешь по Парижу, его вечное очарование исподволь, незаметно и беззвучно обволакивает, проникает сквозь кожу и сливается с плотью. Ты и не заметил, а Париж уже вошел в тебя, глубоко проник в твою душу. Поначалу это чувство сродства радует, но позднее ему на смену приходят неуверенность и робость. Со временем исчезают и они, и по мере того, как микроб Парижа проникает в твое сердце, ты заболеваешь все больше и больше. Такая прекрасная, заразительная сила, сила притяжения есть, наверное, и в Нью-Йорке. В этой силе, поглотившей бесчисленное множество мужчин и женщин всех возрастов, рас и национальностей, таится несомненное очарование. Но есть в Нью-Йорке и сила, которую не чувствуешь в Париже, – сила лихая, центробежная. У этой слепой и жгучей энергии, переполняющей город, не меньше лиц и выражений, чем у ее антипода. Она часто действовала на меня возбуждающе, придавала остроту моим ощущениям, не давала застаиваться воображению, горячила кровь. Как будто жаркие лучи весеннего солнца падали на застывшую зимнюю грязь, и она, ожив, превращалась в плодородную почву. Я чувствовал действие двух сил Нью-Йорка, глядя на предрассветные висячие мосты, на груды ночного мусора, на одеяния негров, нелепые, но так идущие к их фигурам и походке, на гигантские утесы из стекла, стали и белого бетона. Я ощущал их привкус в морском соке, брызгавшем из каменистой раковины красного, только что сваренного омара…

В один из дней, после дождя, я зашел за доктором Оиси Митио, ученым из Токийского научно-исследовательского института прикладной микробиологии, которого пригласили читать лекции по молекулярной биологии в одном из нью-йоркских колледжей, и мы вдвоем отправились в городской морг, расположенный на Первой авеню. Там недавно сменили директора – его обвинили во взяточничестве, – и посещение морга посторонними было строго воспрещено. Уж я пытался проникнуть туда и так и этак, но каждый раз получал от ворот поворот. Незадолго до того в нью-йоркский морг удалось проникнуть нашему Мацумото Сэйтё[22]22
  Японский писатель, мастер детективного жанра.


[Закрыть], которого провели туда, отрекомендовав «японским писателем № 1». Мы, не зная этого, попробовали действовать тем же путем и сказали, что Кэн Кайко – самый главный из всех японских писателей. На беду, мы попали к той же самой секретарше, а у секретарши оказалась хорошая память, и она, спросив, кто же все-таки из нас «главный» и сколько вообще в Японии «писателей № 1», выставила нас за дверь. Вконец отчаявшись, я обратился за помощью в местное Общество друзей рыбной ловли, к председателю, господину Мори: нет ли среди активистов какого-нибудь рыболова, с помощью которого можно было бы попасть в гости к мертвецам? Так я познакомился с доктором Оиси. К чести этого ученого должен сказать, что он, по роду своей деятельности не имея ни малейшего отношения к моргу и вообще к трупам, тем не менее согласился мне помочь. Через коллег-медиков он вышел на доктора Бастоса, токсиколога, служившего в морге, договорился с ним о посещении и прихватил меня с собой. Являться в морг полагалось в пиджаке и при галстуке, поэтому я одолжил у Нао пиджак, который он недавно приобрел в универсальном магазине «Братья Брукс», взял у Бина галстук и отправился на экскурсию.

Доктор Бастос оказался мужчиной в расцвете лет, суровым на вид, но с большим чувством юмора. Он говорил по-английски с каким-то сильным акцентом, и я мало что понимал из его слов. К тому же токсиколог так и сыпал специальной терминологией, и поначалу я совсем растерялся. Однако доктор Оиси помогал мне, переводя и поясняя непонятные места. С его помощью я уловил следующее.

Мы находимся в нью-йоркском городском морге, то есть месте, куда поступают трупы людей, погибших в результате насилия или несчастного случая. Население города составляет примерно восемь с половиной миллионов человек, в морг еженедельно привозят в среднем около ста трупов. Половина из них – жертвы убийств. Подавляющее большинство составляют цветные, но немало и белых. В конце каждой недели поток мертвецов неизменно увеличивается. По временам года самый напряженный период – весна и лето. Мотивы убийств самые разные, но в последние годы все больше преступлений связано с употреблением наркотиков. В таких случаях иногда бывает нелегко сформулировать причину смерти. В морге обязательно проверяют трупы на пулевые ранения и отравления. Статистика смертности в Нью-Йорке во многом зависит от формулировки в заключении патологоанатома. Если богатый человек упился до смерти, считается, что он скончался от цирроза печени. Если же загнулся какой-нибудь нищий забулдыга, его смерть заносится в графу «пьянство», о циррозе печени здесь нет и речи. То же самое и с наркоманами. Когда человек погибает, употребляя «незаконные» наркотические средства, считается, что он отравился слишком сильной дозой наркотика. Но есть «узаконенные» препараты, и смерть, вызванная их употреблением, в эту графу статистики не попадает. Существует лекарство, которое называется фенадон. Оно помогает облегчить страдания, вызванные абстинентным синдромом, и используется для лечения хронических наркоманов: городские власти выдают им фенадон бесплатно. Достаточно пойти на специальный пункт, показать справку, что ты проходишь курс лечения фенадоном, и тебе тут же выдадут лекарство. Но препарат этот сам по себе тоже наркотик. Хотя, если человек отравился фенадоном, он уже не считается жертвой наркомании – ведь это «законное» лекарство. Формулировка – все дело в ней. Классификация трупов по причине гибели тоже зависит от формулировки. Часто в состоянии наркотических галлюцинаций человеку кажется, что он может летать или уже летит, он прыгает из окна и разбивается насмерть. В какую графу занести такую смерть – в разряд самоубийств или в разряд несчастных случаев? В зависимости от формулировки меняется и вся статистика. Здесь, в морге, трупы наркоманов называют «коулд-тёрки» («холодные индюшки[23]23
  Когда мне случалось есть холодную индейку, я всегда поражался, до чего у нее жесткое и сухое мясо хотя выглядит она вполне аппетитно. Поэтому, если где-нибудь подают это блюдо, я к нему больше не притрагиваюсь. Мне не приходилось близко иметь дело ни с живыми, ни с мертвыми наркоманами, но, видимо они получили такое прозвище из-за того что их тела еще при жизни высыхают от истощения (прим. авт.).


[Закрыть]»).

После вступительной беседы нас провели в подвал, где лежат покойники. Это было просторное помещение, выложенное белой плиткой. По стенам в два этажа – дюралюминиевые дверцы холодильников. Сами холодильники встроены в стену. В общем, нью-йоркский морг очень напоминает японские крематории. Внутри каждого холодильника – рельсы, по которым туда вкатывают тележку с трупом. В японских крематориях такую тележку называют «жаровней», но здешняя в отличие от японской предназначена не для нагревания, а для замораживания. Перед нами одну за другой открывали и закрывали дверцы холодильников, показывая содержащееся в них мороженое мясо. Впрочем, виднелись лишь головы и плечи. У одних мертвецов была снесена вся верхняя часть черепа, остались только нос и подбородок, у других, наоборот, отсутствовал нос, – в общем, вариантов было много. Глядя на истерзанную, морщинистую плоть синеватого цвета, я остро ощутил овеществленную тяжесть отрицательной энергии, переполняющей этот город. При беглом взгляде покойники, то ли из-за застывших поз, то ли из-за сомкнутых век, имели вид мирный и успокоенный, несмотря на страшные раны и посмертные изменения.

Два трупа еще не были заморожены. Один из них, полностью обнаженный, принадлежал крупному лысоватому мужчине средних лет, явно латиноамериканского происхождения. Второй, накрытый до подбородка белой простыней, – негритянскому юноше лет шестнадцати-семнадцати. Оба мертвеца лежали на металлических анатомических столах. У мужчины от груди до низа живота и от левого плеча до середины грудной клетки шли два длинных, уже зашитых разреза. Он, видимо, умер совсем недавно – тело еще не закоченело. А юноша, хотя виднелось только его лицо, был уже всецело во власти смерти: губы и щеки собрались морщинами, члены затвердели. И все же сохранялось еще в этом лице такое спокойствие, такая расслабленность и безмятежность, что могло показаться, будто он слегка простыл и мать, напоив сына горячим бульоном, уложила его в постель, накрыв толстым, мягким одеялом. Только в желобке, идущем вдоль края анатомического стола, скопилась, пачкая простыню, жидкость цвета разбавленного земляничного сока.

Холодильные установки работали исправно, в комнате было холодно, но запах разложения сюда все же проникал. Сладковатый, прилипчивый, какой-то непристойный.

Следующее помещение было меньше, оно предназначалось для особенно изуродованных или сильно разложившихся трупов. Нам открыли дверцы нескольких холодильников, из одного дохнуло жутким запахом тлена. Внутри лежал некий предмет, похожий на труп старика. На том, что некогда было головой, с одной стороны торчали седые волосы, всё остальное сгнило – и грудь и плечи, – какое-то бесформенное синеватое желе.

Выйдя из этого помещения и шагая по коридору, я вдруг отчетливо увидел перед собой давно не вспоминавшееся мне свирепое тропическое солнце Юго-Восточной Азии. Сарай на окраине Сайгона, служивший моргом военного кладбища, вопли женщин, собравшихся возле ямы. В ушах вновь зазвучал низкий, заунывный голос буддийского священника: «…Азидафат…азидафат[24]24
  Молитвенное восклицание буддистов.


[Закрыть]…» Белые кости вьетнамских солдат, торчащие из-под земли у поминального храма Ле Ван Зюет… Коричневатая трупная жидкость, тянущаяся длинной тягучей ниткой за гробом, размалеванным красной, желтой и зеленой краской, в морге военного госпиталя в Дананге…

В близлежащем кафе мы выпили с доктором Оиси пива, договорились о новой встрече и, пожав друг другу руки, разошлись. По мокрой после дождя Парк авеню я пешком пошел в отель. Вернув пиджак Нао, а галстук – Бину, я завалился на кровать и стал пить виски. Наконец, спиртное проникло на самое дно желудка, согрело его, кровь оттаяла, закипела, побежала по жилам. Неужели то, что я увидел сегодня, канет камнем в реку времени, не оставив никакого следа? Подобно песку, убегающему сквозь пальцы, все уходит в прошлое, но, быть может, какие-то мгновения жизни все-таки остаются с нами навсегда. Стоит мне услышать слово «Сайгон», как в памяти оживают одни и те же картины, одно и то же чувство. Может быть, теперь, услышав слово «Нью-Йорк», я сразу увижу перед собой того голого латиноамериканца и спящего негритянского юношу, на чьем лице таилась мягкая улыбка?

Сегодняшний день освежил в моей памяти те давние, стершиеся от времени, но все же неизгладимые вьетнамские воспоминания и ощущения, и я стал от этого сильнее.

В конце пути

Ян Флеминг, автор известной серии романов про агента 007, завоевывал расположение читателей не только стремительной фабулой, но и красочными описаниями изысканнейших яств. Он даже совершил специальный кругосветный вояж по заказу одной лондонской книгоиздательской фирмы, описывая, где и что едят. Завернул он и в Японию, чтобы отведать говядину по-мацусакски, и, не успев еще переварить это блюдо, умчался в следующую страну. Может быть, именно такой бешеный темп и довел знаменитого борзописца до преждевременного инфаркта, не дав ему толком насладиться сыпавшимися на него баснословными гонорарами. В одном из главных бестселлеров про Джеймса Бонда агент 007 прибывает во Флориду, чтобы сразить злодея по прозвищу Золотой Палец. Если мне не изменяет память (а с ней такое случается), там описывается сцена, в которой Джеймс Бонд в ресторане в Майами со стоном наслаждения поедает каменных крабов, сваренных в масле, запивая это блюдо розовым шампанским. С тех самых пор мне очень хотелось попробовать пресловутых каменных крабов. Поэтому, приехав в Майами, я первым делом отправился в ресторан морской кухни. Зал был переполнен, но для меня нашлось местечко, и я, ни секунды не медля, и даже не тратя времени на изучение меню, крикнул: «Дюжину каменных крабов!» Мне тут же принесли огромное блюдо, на котором высилась горка холодных вареных крабьих клешней. Я сказал, что мне нужны горячие крабы, но таковых в ресторане не оказалось. Я посмотрел по сторонам. И за левым столиком, и за правым уплетали те же клешни. Остановив официанта, я спросил, а где же, мол, блюдо из самих крабов. Официант засмеялся, поставил поднос и стал привычно объяснять. Оказывается, крабов здесь ловят в специальные ловушки, установленные на дне моря. У пойманного краба отрывают одну клешню, а потом живым отпускают обратно в море. У каменных крабов клешни отрастают заново, как хвосты у ящериц, так что при таком способе лова их численность не сокращается. Я представил себе, как по морскому дну вдоль всего побережья Майами ползают, переваливаясь с боку на бок, крабы-инвалиды. Похоже на сад, где крестьянин собирает плоды с деревьев, а потом ждет до осени следующего урожая. Так сказать, сельскохозяйственный метод в рыбном хозяйстве.

– Здорово! – восхитились мы с Бином, который составлял мне компанию.

– Понятно? – улыбнулся официант и, подхватив поднос, понесся меж столиков, ловкий, как эквилибрист.

Майами подобен вратам рая. Скопление народа здесь невероятное. Все выстроились в длинный хвост и ждут своей очереди. Майами – край престарелых. Со всех Соединенных Штатов старики и старухи бесчисленными толпами устремляются сюда, чтобы занять местечко поближе к солнцу. Богачи из тех, что победнее, кому толкотня в дверях рая не по карману, перебираются из Флориды в Мексику, где на живописном горном плато Гвадалахара выросла целая колония из небольших вилл. Когда несешься по скоростной автомагистрали от озера Семинол на юг, в Майами, обе стороны шоссе заставлены гигантскими рекламными щитами компаний по торговле недвижимостью. Бесчисленные восклицательные знаки воспевают «Тепло!», «Комфорт!», «Покой!», «Чистоту!», «Зелень и птиц!»

В дорожной закусочной одни старики: морщинистые лица, возрастные пятна, вставные зубы, тусклые глаза. Наблюдая за сей фазой человеческой жизни, я не успеваю отвести глаза и вижу повсюду на столах пепельно-серые комочки обсосанных и выплюнутых на тарелки или завернутых в салфетки бифштексов, похожие на использованную жевательную резинку. У меня спазматически сжимается желудок.

На пляжах, в парках, на улицах и в переулках, в вестибюлях отелей, ресторанах и порнокинотеатрах – везде только старики. Боями и носильщиками в гостиницах работают тоже старики. Неловко обращаться к человеку преклонного возраста: «бой», поэтому, будучи представителем вежливой азиатской расы, я в конце концов называю его «мистер» или «сэр», так что становится непонятно, кто из нас слуга, а кто клиент. Проходишь один квартал, проходишь другой – ни одного молодого лица, и это начинает угнетающе действовать на психику. Самое удивительное, что стариками набиты порнокинотеатры и дискотеки. То ли это ностальгия по ушедшей молодости, то ли попытка вернуть ее, но зрителей в подобных заведениях хватает – престарелая аудитория заинтересованно следит за происходящим на сцене или на экране и вполголоса обменивается комментариями. В дискотеках молодые музыканты с ленивым и рассеянным видом исполняют аккуратные, но бледноватые вариации на темы популярных старых мелодий вроде «Сентиментального путешествия» и «Вальса Теннесси», а старики и старухи в зале, ворча, недовольно слушают, но все же не уходят. Так, наверное, будет всегда. Пройдут годы, и нынешнее поколение любителей рока тоже состарится, придет в такую же дискотеку, рассядется по местам и будет ворчать: «Да, рок – то была настоящая музыка, не для одних ушей, а для всего тела, настоящий „бит“. А это что? Теплый сиропчик, кока-кола безо льда, котлета без кетчупа…» И будут поклонники рока сидеть в креслах, скрюченные ревматизмом, дотронься до такого – он от боли подскочит до потолка. Как говорится в старой пословице: все изменяется, все остается по-прежнему. Такие дела.

По вечерам старики и старухи все разом выползают из своих комнат в отелях и пансионах и рассаживаются на пластмассовых стульях, расставленных на выложенных плиткой террасах. Они не пьют ни виски, ни чая, не любуются закатным солнцем, а просто сидят ровными шеренгами и смотрят перед собой. И такое зрелище можно наблюдать не в одном и не в двух местах, так выглядят по вечерам веранды всех майамских отелей и пансионов. При взгляде на согбенные фигуры и морщинистые лица сидящих стариков кажется, что все они до одного честно, не покладая рук провкалывали всю свою жизнь и теперь наслаждаются заслуженным отдыхом.

Со времен Аристотеля не умолкают ожесточенные споры и дискуссии на тему о том, в чем состоит счастье человека, в мире ежегодно выходят десятки новых томов, посвященных этой проблеме, и поэтому мне не хочется соваться со своим доморощенным взглядом на жизнь, но одно я могу сказать с полной уверенностью: когда множество очень старых людей собирается в небольшом городе, чтобы сидеть по вечерам в креслах, глядя в пространство тусклым, угасшим взором, выглядит это ужасно и о счастливой старости здесь говорить не приходится. Казалось бы, нет ничего плохого и недостойного в том, что пожилые люди спокойно ждут мига расставания с жизнью, но когда их так много и все они как две капли воды похожи друг на друга, невозможно избавиться от жуткого чувства. Когда я, задыхаясь от запаха мертвечины, заглядывал в страшные холодильники городского морга жестокого Нью Йорка, мне вспоминались еще более мрачные картины времен войны во Вьетнаме, но те воспоминания не ослабляли а наоборот, только укрепляли и закаляли мою душу. Здесь же, во Флориде, видя это скопление живых покойников, я испытывал малодушие и ужас. Старухи, высохшие, расплывшиеся, с лицами, нелепо раскрашенными красным, синим и черным, с неестественным блеском недобрых, холодных глаз, – казалось, они вот-вот оседлают метлы и взовьются в небо над Майами. А старики – в ярчайших полосатых штанах и бейсбольных картузах, – шуты гороховые, вроде тех, что потешают публику в игорных притонах за кусок хлеба и миску супа. Да, вид у флоридских стариков и старух просто сногсшибательный. С лютым упорством не желают они мириться с течением времени. Это зрелище тяжело действовало на мои без того расшатанные нервы. Американские деды и бабки умирают не так, как японские, – те угасают бесшумно, подобно высохшей траве. А эти, даже умирая в собственной постели, на мой азиатский взгляд, производят грохота и треска не меньше, чем дряблый дуб-великан, валящийся на землю. Именно по таким вот вещам острее всего ощущаешь, что ты на чужбине. Оказывается, даже смерть на Западе выглядит иначе, чем на Востоке. Ну, а если и смерть непохожа, то что уж говорить о жизни…

– Здесь невозможно находиться. Душа стонет. Поехали скорее в Нью-Орлеан. Когда-нибудь и в Японии появится подобный город – Атами, например, – и я рано или поздно стану одним из его обитателей. А может быть, и вся Япония превратится в дом для престарелых. Но сейчас давайте уедем отсюда. Вперед, в Новый Орлеан, за инъекцией огненного джаза! Эй, мистер, закажи на завтра билеты на самолет!

Так сказал я Бину, вернувшись в отель, и мой молодой спутник тут же вскочил и, пока я не передумал, опрометью понесся из комнаты. Бин вообще-то очень воспитанный юноша и с уважением относится к преклонному возрасту, но, видимо, майамская публика действовала ему на нервы еще больше, чем мне. Во всяком случае, его стремительно удалявшаяся спина выглядела очень довольной.

Спасаясь от Майами бегством, мы сели в самолет, летевший в Нью-Орлеан, но двое из нашей команды, Другой Судзуки и Нао, остались во Флориде, чтобы подготовить две наших «тоёты», универсал и седан, к отправке теплоходом из порта Майами в Южную Америку. Автомобили должны прибыть морем в Венесуэлу, откуда мы покатим все дальше и дальше на юг, вдоль тихоокеанского побережья южноамериканского континента. За весь долгий путь от Аляски до Флориды у нас не было ни единой поломки. Нам приходилось мчаться по жесткому, как стальная лента, хайвэю, тащиться по разбитым дорогам, когда грязь залепляла машины по самые крыши, пылить по знойной летней пустыне, где мозг, казалось, готов испариться от страшной жары. И наши «тоёты» были всегда исправны, послушны, мощны. В любых условиях их моторы негромко, по-пчелиному жужжали и не подвели нас ни разу. Мы проехали по Северной Америке, как в люльке на колесах. Сам я в автомобилях совершенно не разбираюсь, водить не умею и знаю только, что это такой механизм, который едет, когда в него заливают бензин, но за четыре месяца пути даже я оценил наши «тоёты» по достоинству.

В аэропорту Майами я купил номер не то «Тайма», не то «Ньюсуика», сейчас уже не помню точно, и прочел там маленькую статью, в которой была затронута отнюдь не маленькая проблема. Называлась она «Слишком холодный курорт». Речь шла о том, что многие американцы в старости живут за счет процентов с помещенного в банк или в акции капитала, который копили всю свою жизнь. Однако ежегодный рост цен настолько стремителен, что существовать на проценты становится невозможно, и старики часто вынуждены проживать основной капитал. Поэтому, сидя на жарких курортах, они постоянно ощущают холодок тревоги, не зная, что ждет их завтра. Статья была написана в очень резком тоне. Испугавшись чудовищной картины – огромного скопления стариков, заполонивших Майами-Бич, – я думал только о том, чтобы поскорее оттуда уехать, и, кажется, главного в этом городе не увидел и не понял.

Ведь и в моем теле уже чувствуются возрастные изменения – в спине, правом плече. Мне следовало бы писать не «старики», а «мои старшие сверстники». Майами – курорт теплый, но холод там пробирает до костей. Как говорится, комментарии излишни. Рушатся планы, на осуществление которых ушла вся жизнь: кажется, вот он, берег, совсем близко, и можно успокоиться, сбавить темп, но то был, оказывается, не свет маяка, а мираж. Это напоминает плавание без компаса по бурному морю. Те старики, что, стараясь выглядеть бодрыми и здоровыми, таскали чемоданы постояльцев в отелях Майами, наверное, считали, что они уже у райских врат. Но прежде чем пришел их черед переправляться на ту сторону реки жизни, их сбережения иссякли, им пришлось снова пристать к этому берегу и опять гнуть хребет, чтобы свести концы с концами. Инфляция в современном мире – явление настолько сложное, обусловленное таким комплексом факторов, что усилиями одной страны, одного народа с ней не справиться. Бешеный рост цен среднему обывателю представляется необузданным зверем. В том возрасте, когда нет уже ни физических, ни нравственных сил противостоять этой катастрофе, что остается тогда делать человеку? Ничего. Сидеть под солнцем на прохладном вечернем пляже, глядеть вдаль, за горизонт, и вспоминать минувшие дни.

Опечаленным и расстроенным прилетел я в Новый Орлеан. Остановились мы в отеле, расположенном в начале Бурбон-стрит. Проспав в номере до самого вечера, я вышел на улицу. От устья Миссисипи и Мексиканского залива веяло влажной духотой. Нью-Орлеан в основном состоит из тесно сгрудившихся многоэтажных зданий, на такой город раз взглянешь и никогда его больше не вспомнишь. Но когда я, влекомый толпой туристов, дошел до тесных улочек старого европейского квартала, облик Нового Орлеана изменился до неузнаваемости. Кругом стояли сплошь двухэтажные дома с причудливыми арабесками железных балюстрад, а когда я заглянул в уличное кафе, то обнаружил, что оно расположено в испанском дворике с зарослями тропических растений и бронзовым фонтаном посередине. По обе стороны улицы тянулись магазинчики, торгующие майками, порнокинотеатры, секс-театры, сувенирные лавки, закусочные, рестораны, дискотеки, залы современной, народной и джазовой музыки, диксиленды и забегаловки, забегаловки, забегаловки. Все заведения имели довольно грязный и обшарпанный вид, несмотря на яркое сияние неоновых огней, но в целом за этой картиной проглядывала какая-то отчаянная веселость, простота, блеск и кутерьма, суматошность и изыск, стон отчаяния и крик восторга, бьющая ключом жизненная сила и душевный надлом, свет и тьма, нестройный шум и праздничный гам. Огромный котел, в котором бурлит пестрое варево. Разомлевшие от душного, липкого, как сироп, воздуха посетители, словно под воздействием электрического заряда оживают, начинают громко разговаривать, жестикулировать. Они обливаются потом, но лица их светлеют, а глаза загораются.