Текст книги "Женщина"

Автор книги: Такэо Арисима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Она быстро исписала листок фразами, смысл которых сама смутно понимала, но, дойдя до слова «смерть», остановилась и в раздражении жирно перечеркнула все. «Быть искренней с Курати – значит сказать ему: играй мною, как хочешь». В ярости Йоко чертила какие-то небрежные каракули на оставшемся неисписанным клочке бумаги.

Из каюты врача опять донесся громкий хохот Курати. Йоко подняла голову и в волнении прислушалась, потом тихонько подошла к двери. Но там снова все стихло. Йоко поймала себя на том, что подслушивает, и вернулась к столу. В висках стучало. Подперев голову рукой, она рассеянно чертила на бумаге иероглифы, что-то рисовала, в то время как в мозгу ее проносились беспорядочные, бессвязные мысли.

«Только бы сбылось мое желание, тогда мне не нужны ни Кимура, ни Садако. Овладею сердцем Курати – все будет по-моему. Да, да! А если не исполнится желание, если оно не исполнится… Тогда мне ничего не нужно. Тогда я красиво умру… Почему… Почему я… Однако…» Йоко овладело светлое настроение. Она и не подозревала, что способна на сентиментальность, на романтические мечты, и, умилившись, готова была обнять и приласкать самое себя. Такого сладостного чувства она не испытывала со времени разлуки с Кибэ. Вся во власти его, она вдруг ощутила спокойствие, какое, вероятно, бывает лишь у людей, целиком отдавшихся любви и по уговору совершающих двойное самоубийство.[28]28
  Двойное самоубийство – существовавший в Японии обычай, когда несчастные влюбленные вместе кончали жизнь самоубийством.


[Закрыть] Йоко уронила голову на стол и долго сидела неподвижно.

Когда она очнулась, в каюте уже горел яркий свет.

Вдруг дверь лазарета с шумом отворилась. Йоко вся обратилась в слух. Кто-то грузный толкнулся в дверь ее каюты, потом она услышала хриплый голос Курати:

– Сацуки-сан!

У Йоко замерло сердце. Она невольно вскочила и отбежала в угол, прислушиваясь. – Сацуки-сан, прошу вас, откройте на минутку!

Йоко поспешно бросила исписанный листок в корзинку, спрятала вечное перо и, лихорадочно оглядевшись, задернула занавеску на иллюминаторе. Затем опять застыла на месте, не зная, что делать.

Курати продолжал стучать – теперь уже кулаком. Йоко плотнее запахнула кимоно, посмотрела через плечо в зеркало, вытерла слезы, пригладила брови.

– Госпожа Сацуки!!

Еще несколько мгновений Йоко колебалась, потом решилась наконец и с торопливой неловкостью повернула ключ.

Курати вошел в каюту и прикрыл за собой дверь. Он был совершенно пьян, что случалось с ним довольно редко: он мог выпить сколько угодно, но при этом у него не менялся даже цвет лица. Выпрямившись во весь свой огромный рост и прислонившись к двери, он пристально смотрел на Йоко, стоявшую поодаль с бесстрастным видом.

– Йоко-сан, или, если угодно, Сацуки-сан… Сацуки-сан! Я знаю, что делаю. Я влюблен в вас с самой Йокогамы. Вы не можете не знать этого. Насилие? Ха! Что такое насилие? Это чушь! Я могу убить вас, если пожелаю!

Последние слова привели Йоко в восторг.

– Я знаю, что вы едете к какому-то Кимура. Директор отделения в Йокогаме мне рассказывал. Я, конечно, не знаю, что он за человек, но зато уверен, что люблю вас сильнее, чем он. Понятно? К черту самолюбие! Видите – я вам говорю все напрямик! Понятно?

Глаза у Йоко сверкали, она упивалась словами Курати, смаковала их. Так прошел этот день, решивший ее судьбу.

18

«Эдзима-мару» пришел в Викторию к вечеру. Из иллюминатора видна была длинная набережная, вдоль которой тянулись ряды складов, и огромный белый щит с надписью: «Car to the Town. Fare 15 с».[29]29
  «Вагоны в город. Проезд 15 центов» (англ.).


[Закрыть] Шум вокруг парохода все нарастал. Здесь шла разгрузка и высаживались китайцы-кули, которым был запрещен въезд в Америку. Занятый делами, Курати в этот вечер не зашел к Йоко. Чем сильнее становился шум, тем умиротвореннее чувствовала себя Йоко. Она и не надеялась, что когда-нибудь так просто избавится от вечной тревоги, постоянной своей спутницы. Но умиротворенность ее не была случайной. К Йоко пришла спокойная уверенность, она могла теперь преодолеть в себе любое желание и не прыгать от счастья, если даже ей того хотелось. И душу и тело охватила приятная истома, которой Йоко наслаждалась, как во сне, словно сбылись все ее мечты и ей удалось наконец снять забрало после победы в двадцатипятилетней тяжелой войне. Йоко лежала на диване, рассеянно глядя на отблески огней. Ей было чуть-чуть жаль, что рядом нет Курати, но теперь она уверена в своей власти над ним, и спокойная улыбка то и дело пробегала по ее губам.

На следующий день Йоко заметила, что отношение к ней пассажиров резко изменилось. Не иначе как госпожа Тагава постаралась. Кто же еще? Муж у нее – знаменитость, да и сама она дама заметная в обществе, хотя и приближается к критическому возрасту. А Йоко молода, красива, умна, любой мужчина счел бы для себя за честь составить ей партию. Но Йоко беззащитна, не то что госпожа Тагава. И мужчины, разумеется, колебались, кому отдать предпочтение. Люди, занимающие высокое положение в обществе, часто прибегают к добродетели. И госпожа Тагава не упускала случая использовать это оружие с выгодой для себя. Она понимала также, что пассажиры перестанут симпатизировать Йоко, если убедить их в бессмысленности этой симпатии, за которой крылось эфемерное честолюбие, скорее даже не честолюбие, а желание остаться в памяти Йоко любезным мужчиной, или смелым мужчиной, или красивым мужчиной.

Госпожа Тагава досадовала, что Курати вышел из-под ее влияния. И, разумеется, не без ее участия, весьма искусного, весь пароход узнал об отношениях Курати и Йоко. Все сразу же отвернулись от Йоко. По крайней мере, при госпоже Тагава большинство пассажиров держалось с Йоко весьма холодно. Но сильнее других огорчил молодую женщину Ока. Что именно ему наговорили, Йоко не знала, но когда она, встав поздно утром, вышла на палубу, Ока, уже, по обыкновению, стоявший у борта и любовавшийся тихой гладью залива, едва завидев ее, скрылся. Он бы охотно покинул пароход, но это было невозможно. Однако стоило Йоко появиться, как он исчезал, подобно привидению. И все же Йоко не раз чувствовала на себе его упорный взгляд – Ока следил за ней. Но это ее больше не волновало.

Всеобщая холодность вызывала в Йоко лишь легкую досаду. «Сегодня мы будем в Сиэтле, – спокойно размышляла она, – и я избавлюсь наконец от ненавистного надзора госпожи Тагава и остальных».

Но Сиэтл сулил Йоко новые тревоги. Придется ехать в Чикаго и провести там полгода, а то и год с Кимура. Ведь даже Кибэ надоел ей меньше чем месяца за два. А вот без Курати она не может и дня прожить. Правда, по прибытии в Сиэтл у нее будет еще дня три-четыре на размышления. Курати, несомненно, сам позаботится об этом. Она не хотела, да и не могла подобными заботами нарушать с таким трудом обретенный покой.

Йоко было тягостно встречаться с другими пассажирами, и Курати разрешил ей подняться на мостик. Трудно было понять, движется пароход или не движется в этом узком заливе, так напоминавшем Внутреннее японское море. Капитан, стоявший рядом с лоцманом, нанятым в Виктории, покраснел, как и всегда при встречах с Йоко, и приподнял фуражку в знак приветствия. Пожилой лоцман с лицом Бисмарка, чуть ли не вдвое выше капитана ростом, обернулся и, внимательно оглядев Йоко, сказал с сильным шотландским акцентом:

– Charming little lassie! Wha'is that?[30]30
  Очаровательная милашка. Кто такая? (англ.)


[Закрыть]

Он предполагал, что Йоко не понимает по-английски. Капитан что-то смущенно шепнул ему, лоцман расхохотался и еще раз оглянулся на Йоко.

Его простодушный смех очень понравился Йоко. Он был как-то неуловимо созвучен сухому, ясному небу осеннего утра. Йоко даже захотелось потрепать лоцмана по плечу.

Пароход спокойно пробирался между большими и малыми островами, невысокие волны тихо плескались о борта. К полудню он обогнул мыс и вскоре вошел в Порт-Таунсэнд. Здесь американские власти производили проверку судна, которая была чистой формальностью.

Порт-Таунсэнд представлял собой рыбачий поселок, построенный на искусственно расширенной за счет моря каменной площадке, с маленькой пристанью. Двух– и трехэтажные домики, выкрашенные одинаковой яркой краской, похожие на квадратные ящики с вырезанными в них отверстиями, неровными рядами вытянулись по крутому склону, а на вершине холма в голубом небе лениво махали белыми крыльями ветряные мельницы, качающие воду. Вокруг парохода, над самой водой, спокойно кружили и как-то по-кошачьи кричали чайки. С берега доносились громкие голоса, напоминавшие выкрики уличных торговцев тянучками. Прислонясь к штурманской рубке, под лучами мягкого осеннего солнца, Йоко любовалась маленькой жизнью маленькой гавани. На душе было мирно и спокойно. За эти четырнадцать дней она успела понять и полюбить море, безбрежное море, мечущееся и стонущее в разнузданной, изменчивой страсти! Глядя, как спокойная рябь морщит воду, она вспоминала о минувшем плавании, как Ева, тоскующая о потерянном рае.

– Госполо Сацуки, покажитесь на минутку, пожалуйста. Нет, нет, не нужно спускаться, – раздался откуда-то снизу голос Кураги. С радостно бьющимся сердцем Йоко перегнулась через перила мостика.

– One more over there, look![31]31
  Там наверху есть еще одна, смотрите (англ.).


[Закрыть] – Курати указал на Йоко какому-то американцу, по-видимому таможенному чиновнику. Тот кивнул головой и что-то записал в блокнот.

Вскоре «Эдзима-мару» покинул этот рыбачий поселок. Немного спустя Курати поднялся на мостик.

– Here we are! Seatle is as good as reached now,[32]32
  Ну вот, пожалуйста, считайте, что мы уже в Сиэтле (англ.).


[Закрыть] – проговорил он, ни к кому в отдельности не обращаясь, потом пожал руку лоцману и добавил: – Thanks to you.[33]33
  Благодарю вас (англ.).


[Закрыть]

Некоторое время трое мужчин оживленно болтали о всякой всячине, потом Курати, словно вспомнив что-то, вдруг обернулся к Йоко:

– Я сейчас опять буду занят до одури, но перед этим мне нужно было бы с вами потолковать. Может быть, сойдете вниз?

Кивнув капитану на прощанье, Йоко пошла вслед за Курати. Спускаясь по трапу, она видела перед собой его широкие, крутые плечи, но уже не боялась их, как прежде. Они дошли до каюты Курати, он положил ей руку на плечо и отворил дверь. В каюте, где было темно от табачного дыма, стояло и сидело несколько мужчин. Йоко узнала в них тех самых субъектов, которые вместе с Курати и врачом каждый день собирались тесным кружком в салоне и, потягивая виски, время от времени бесцеремонно вмешивались в разговор других пассажиров. Среди них Йоко заметила и Короку. Курати спокойно вошел, не снимая руки с плеча Йоко.

Судя по тому, как свободно эти люди чувствовали себя в американских костюмах, которые обычно не идут японцам, можно было предположить, что они уже не впервые пересекают Тихий океан. Кто они такие, чем занимаются – Йоко при всей своей проницательности определить не могла. Когда она вошла в каюту, никто из них не представился ей, только один, занимавший самое удобное кресло, уступил его Йоко, а сам, согнувшись почти пополам, втиснулся на койку, где уже кто-то сидел. Это всех рассмешило. Но они тут же с бесстрастными лицами возобновили непринужденный разговор. Эти люди уважали Курати. Он, очевидно, уже рассказал им о своих отношениях с Йоко, и она в конце концов почувствовала себя среди них легко и свободно.

– Придем туда, непременно жди неприятностей. Эта ведьма – жена Тагава не утерпит, чтобы не напакостить.

– Да, она настоящая мегера!

– Ну, что ж, придется все прямо сказать Кимура и решить дело без лишних слов.

В тоне их разговора проглядывало доброжелательное отношение к Йоко. Курати хмуро молчал, а Йоко старалась определить характеры этих людей, разгадать, к чему они клонят. Мужчина средних лет в шелковом ватном кимоно, человек, видно, бывалый, пытливо вглядываясь в лицо Йоко, сказал:

– Вам, пожалуй, лучше всего вернуться в Японию с этим же пароходом.

– Я тоже так думаю, – поддержал его Курати. – А вы как смотрите на это?

– Хм… – Йоко замялась. Ей не хотелось отвечать при незнакомых людях.

Тут с глубокомысленным видом вмешался Короку:

– Это действительно самое лучшее. Проще всего сказаться больной. Пусть все думают, что вы не можете двигаться и поэтому вам лучше не высаживаться, а то начнут придираться карантинные врачи, заставят вас раздеться в карантинном пункте, недавно был такой случай, а потом возникнут международные осложнения или еще какие-нибудь неприятности. Ну и, стало быть, вам лучше оставаться на судне до самого его отхода в Японию. Я все это устрою как нельзя лучше. Ну вот, а перед самым отплытием мы заявим, что сойти вам никак нельзя, и делу конец.

Будто не слушая его, Курати проговорил:

– Если госпожа Тагава наговорит Кимура всяких неприятных вещей, это будет нам только на руку.

Но Йоко знала, что Кимура упрям и так легко ее не отпустит. Какие только сплетни не ходили о ней, но тем, кто настраивал его против Йоко, Кимура обычно возражал:

– Я прекрасно знаю все ее недостатки и слабости. Мне хорошо известно также, что у нее есть внебрачный ребенок. Но как христианин я хочу спасти ее любым способом. Представьте себе спасенную Йоко. Я уверен, что у меня будет идеальная better half.[34]34
  Лучшая половина (жена) (англ.).


[Закрыть]

И это упрямство, присущее северянам, раздражало Йоко.

Йоко молча слушала заговорщиков, собравшихся у Курати. Стратегический план Короку казался ей самым реальным. Приветливо глядя на него, она промолвила:

– Короку-сан, вы советуете мне притвориться больной, а ведь я и в самом деле больна. Все хотела показаться вам, да так и не собралась, думала, мнительность… Что бы это могло быть? Вот тут, в животе, временами какие-то странные боли… Еще перед отъездом они меня мучили.

Один из мужчин, тот, что сидел, согнувшись пополам, усмехнулся. Йоко строго на него посмотрела, но затем тоже улыбнулась.

– Может быть, сейчас не время говорить об этом или вы думаете, что я притворяюсь, но у меня и в самом деле бывают боли… Короку-сан, так вы потом посмотрите меня?

На этом, собственно, совещание и закончилось. Курати и Йоко остались вдвоем. Йоко ткнула Курати пальцем в щеку.

– Итак, теперь я настоящая больная…

Вдалеке уже виднелось густое облако дыма и копоти над Сиэтлом, и Йоко вернулась к себе. Она надела белый европейского покроя капот, длинные волосы заплела в косу и легла в постель. Хотя жалобы Йоко на нездоровье были восприняты как шутка, она давно уже ощущала недомогание. Стоило ей застудить поясницу или поволноваться, как в нижней части живота начинались спазмы. На пароходе они ее не беспокоили, и впервые за последние годы Йоко наслаждалась радостью здоровья. Но к концу путешествия снова стали появляться боли, и с каждым разом все сильнее. Часто немели ноги, поясница, а глаза заволакивало туманом. Лежа в постели и поглаживая живот, Йоко старалась представить себе, что будет, когда пароход подойдет к Сиэтлу. Надо чем-то заняться, думала Йоко, хотя никаких особых дел не было, по крайней мере создать видимость того, что она готова к высадке, собрать вещи, иначе план их не удастся.

Йоко поспешно встала и принялась аккуратно укладывать в чемодан разбросанные повсюду роскошные наряды. Кимоно, в котором она была сегодня, перед тем как лечь в постель, Йоко надела на плечики так, чтобы видна была подкладка и прелестное нижнее кимоно, и повесила на вешалку. Оставленную Курати трубку и его служебный журнал она старательно спрятала в ящик, а оттуда вынула письма Кото. Перед зеркалом она поставила фотографии сестер и Кимура. Да, чуть не забыла самое главное. Она позвала Короку и попросила его приготовить пузырьки с лекарствами и температурный лист. Почти половину содержимого пузырьков, принесенных Короку, она сразу же вылила в плевательницу. Затем достала из чемодана подарки, переданные в Японии для Кимура. Тут были самые разные вещи, уже одним своим запахом напоминавшие родину. Йоко остановилась посреди каюты, перевела дух и осмотрелась. Все было точь-в-точь как в день отъезда из Йокогамы, только цветы увяли, и их выбросили. Йоко смотрела на все эти вещи, овеянные ароматом воспоминаний, и сердце ее болезненно сжималось. Однако слабость быстро прошла и, против обыкновения, не вызвала слез.

В каюте было тихо, слышался лишь легкий шум лебедок. Душа Йоко была так же безмятежно спокойна, как поверхность озера в безветренный день, а тело охватила томная вялость.

Часы в столовой пробили три. И, словно догоняя их тугой звон, оглушительно взревел пароходный гудок. Йоко догадалась, что «Эдзима-мару» входит в гавань. И сразу же в груди ее поднялось смятение. Мысли приняли неожиданный для нее самой оборот. Долгое путешествие на пароходе кончилось. Вот она и в Америке, куда так стремилась с юношеских лет, чтобы учиться журналистике. Вот она и в Америке, о которой мечтала, но никогда не надеялась туда попасть. Кимура, наверно, ждет на пристани с глазами, полными слез, и силится унять бурю в душе. Взгляд Йоко обратился к фотографиям сестер и Кимура. Она вспомнила дочь, Садако, чью карточку не смела поставить рядом с теми. Что делает сейчас бедная девочка в тихом домике на берегу пруда, девочка, лишенная забот отца и материнской ласки? Йоко представляла себе, как она смеется, – и ей становилось грустно. Она представляла Садако плачущей – и жалость охватывала ее. Грудь сдавила неизъяснимая тоска, обильные слезы неудержимо хлынули из глаз. Йоко бросилась к дивану, схватила платок, лежавший у изголовья, и прижала к глазам. Эти чувства, неясные ей самой, вырвались из самой глубины души, печальные, тоскливые чувства, поглотившие горечь и злобу, сделавшие все до слез милым, примирившие ее со всем. «Бедная Садако, бедные сестры, бедные мои родители… Почему в таком милом сердцу мире одна только моя душа так печальна и одинока? Почему никто не знает, как успокоить таких, как я?» Крошечные обрывки этих чувств, орошенные слезами, один за другим проплывали в душе Йоко. Она стремилась хоть на время удержать их, но не могла. Между ними росла печаль, темная, глубокая, безбрежная, как беззвездная ночь, как затихшее море, печаль, все окрасившая в один цвет – и любовь и ненависть. Йоко не проклинала жизнь, но ее непрестанно мучила жажда смерти. Исполненная жалости к себе, Йоко горько плакала, уткнувшись лицом в подушку.

Прошло около получаса, снова раздался гудок. Пароход, как видно, пришвартовался к пристани. Йоко устало подняла голову. Наверху было шумно, как па пожаре: матросы бегали по палубе, стуча тяжелыми ботинками, перекликались, бросая и принимая концы каната. Йоко рассеянно прислушивалась. На душе у нее было смутно и пусто, как у ребенка, выплакавшего все слезы.

– Вот здесь ее каюта, – вдруг послышался за дверью голос Курати. Слова эти как громом поразили Йоко. Она замерла, чувствуя, что совсем не готова к встрече с Кимура. Сейчас она была просто не в состоянии спокойно встретить его. Она растерянно поднялась, но тут же поняла всю безвыходность своего положения, схватилась за голову, как настигнутый преступник, и, теребя волосы, повалилась на койку.

Отворилась дверь. «Открылась дверь», – чуть слышно простонала Йоко, словно ища в самой себе спасения. Тело ее словно оцепенело, она едва дышала.

– Госпожа Сацуки, пришел Кимура-сан.

«Голос Курати, ах, этот голос Курати». Йоко отвернулась к стене… «Голос Курати».

– Йоко-сан!

«А это голос Кимура. На этот раз он дрожит от волнения». Йоко решила, что сходит с ума. Нет, невозможно видеть их обоих вместе. Йоко вся съежилась, прижалась к стене и прерывающимся от слез голосом, в котором, казалось, слышались нотки смеха, крикнула:

– Уходите… уходите оба, прошу вас! Уходите сейчас же, ради всего святого. Прошу вас!

Кимура в волнении подошел к Йоко и положил ей руку на плечо. Она еще больше сжалась от страха и отвращения.

– Не трогайте меня… У меня боли… В животе… Уходите… Немедленно…

Курати позвал Кимура, они о чем-то пошептались, потом на цыпочках вышли из каюты. А Йоко, задыхаясь, все еще просила:

– Пожалуйста, уходите… уходите… И плакала, плакала.

19

Когда Кимура, приличия ради, поговорил о чем-то с Курати в столовой и, выждав время, снова постучался к Йоко, она по-прежнему лежала, уткнувшись лицом в подушку, а душа ее кружилась в водовороте каких-то странных чувств. Увидев, что Кимура один, она, превозмогая слабость, повернулась и обнаженной почти до плеча рукой безмолвно пожала руку Кимура. Он стоял, с состраданием глядя на Йоко, толстые губы его вздрагивали, на глаза навернулись слезы.

Йоко не хотела первой нарушать затянувшееся молчание, а Кимура, видимо, не знал, с чего начать разговор. Так они и молчали, не разнимая рук. Сентиментальность, неизбежная при первых минутах встречи, исчезла. И Йоко снова обрела то презрительное спокойствие, которое обычно вызывал в ней Кимура. Она чувствовала, как со дна души поднимается холодная насмешка, и это было ей неприятно. Рука ее, лежавшая в руке Кимура, стала липкой от пота. Ей захотелось выдернуть руку, забраться с головой под одеяло и там вволю посмеяться над стоявшим перед нею человеком. А Кимура, ощутив неловкость молчания, подыскивал нужные слова и наконец тихим голосом, в котором слышались слезы, произнес любимое имя:

– Йоко-сан!

Голос его прозвучал на удивление приятно. Йоко даже подумала, что никто никогда не произносил ее имя с такой поистине романтической пылкостью. И она нарочно крепко сжала его руку, а глаза устремила на его губы, словно поощряя сказать еще что-нибудь. К Кимура наконец вернулось красноречие, и он заговорил гладко, без запинки.

– В старину говорили: «Один день как тысяча лет». Так и я ждал вас!

Слова эти разочаровали Йоко, она едва не расхохоталась, настолько они были банальны. Но даже в ее сердце, принадлежавшем теперь Курати, не хватило жестокости посмеяться над искренней простотой Кимура. Она лишь с неприязнью подумала: «Именно это я в нем и ненавижу».

Но так же, как и Кимура, Йоко не могла побороть смущение и перейти на нужный тон. После ухода Курати она заперлась в каюте, чтобы спокойно обдумать, как лучше ей поступить, но так ничего и не придумала. Тут она вспомнила, что, когда уходила от Кибэ, у нее тоже не было четкого плана и поступки ее зависели от настроения. Тем не менее все были уверены, что Йоко очень тщательно все продумала. «Ничего, как-нибудь выплыву!» – решила она и уже совершенно спокойно предложила Кимура сесть. Потом положила руку ему на колено и, глядя прямо в глаза, промолвила:

– Мы и правда давно не виделись. Вы, кажется, немного похудели.

Кимура так расчувствовался, что не мог унять дрожь в теле, слезы струились у него по щекам. Как нарочно, одна слезинка повисла на самом кончике носа. Глядя на эту смешную слезинку, Йоко сказала:

– Я знаю, как много у вас забот, и очень волновалась, хотела поскорее приехать, но представьте мое положение. Чтобы добраться сюда, мне пришлось распродать решительно все, и то едва хватило…

Кимура поспешно перебил ее:

– Я это очень хорошо понимаю.

Он поднял голову. Слезинка сорвалась с кончика носа и упала на брюки. Йоко почему-то заинтересовал этот кончик носа. Он распух, наверное, от слез, стал красным и ярко блестел. Она знала, что неприлично так откровенно разглядывать человека, но никак не могла удержаться.

А Кимура терзался, не зная, как приступить к главному.

– Вы получили в Виктории мою телеграмму? – спросил он, чтобы скрыть неловкость. Йоко не получала никакой телеграммы, но невозмутимо ответила:

– Да, спасибо.

Она думала, как поскорее выйти из этого нелепого положения.

– Я сейчас только узнал от помощника капитана, – продолжал Кимура, – что вы хворали. Что с вами было? Нелегко вам пришлось. Я ничего не знал и лишь с нетерпением ждал минуты, когда смогу увидеть вас счастливой и лучезарной. Поистине испытания не оставляют вас. Чем же вы хворали?

Йоко слушала его и с неприязнью думала о том, как неделикатно со стороны мужчины так прямо расспрашивать женщину о ее болезнях. Поэтому она уклончиво ответила, что из-за перемены климата и пищи у нее обострилось давнишнее желудочное заболевание и она слегла. Он слушал с участием, страдальчески наморщив лоб.

Этот неискренний разговор стал надоедать Йоко. Кимура вызвал в ее памяти воспоминания о тягостных днях в Сэндае, о смерти матери… И чтобы переменить тему, она с деланным оживлением спросила:

– Ну, а как ваше дело?

Она умышленно употребила слово «дело», вместо того чтобы сказать «работа» или «как обстоят дела».

Выражение лица Кимура сразу изменилось. Он вытащил из верхнего кармана пиджака большой полотняный платок, ловко расправил его, звучно высморкался и так же ловко отправил платок обратно в карман.

– Очень плохо, – ответил он с горестной ноткой в голосе. Однако глаза его улыбались. Он рассказал, что японский консул в Сан-Франциско совершенно индифферентен к предпринимательской деятельности своих соотечественников в Америке, что в Сан-Франциско его, Кимура, постигла неудача, потому что он встретил там более серьезные препятствия, чем предполагал, – конкуренцию других японцев; что, как он и думал, предпринимательством нужно заниматься не на западе, а в центральной части Америки, особенно в районе Чикаго; что в Сан-Франциско ему посчастливилось познакомиться с одним весьма солидным немцем, который принял его предложение о посредничестве; что в Сиэтле он ищет подходящий магазин для посреднических операций, а в Чикаго намерен поступить на службу к довольно крупному торговцу железом – почетному консулу Японии в Чикаго и приобрести опыт в торговых сделках в Америке, а потом уже с помощью этого человека начать непосредственные сделки с Японией, и что он уже подыскал квартиру в Чикаго. Квартира не из дешевых, но если сдавать свободные комнаты, то обойдется она не слишком дорого, зато жить в ней будет очень удобно. В подобных вопросах он был скрупулезно точен и обо всем рассказывал обстоятельно, тоном делового человека. У Йоко отлегло от сердца, она чувствовала себя как человек, которому удалось выбраться из трясины. Рассеянно слушая Кимура, она внимательно его разглядывала. Здесь, в Америке, он изменился до неузнаваемости. Белая от природы кожа, словно отполированная каким-то особым способом, была необыкновенно гладкой. Напомаженные черные волосы, очень густые, тщательно расчесанные на пробор, подчеркивали белизну кожи. У белокурых европейцев такого контраста не увидишь. Воротничок, галстук и весь вид Кимура свидетельствовали о его тонком вкусе.

– Мне стыдно, что в первый же день нашей встречи я рассказываю вам обо всех этих вещах, – он через силу улыбнулся. – Но в последнее время я действительно вел тяжелую борьбу. Едва наскреб денег, чтобы приехать сюда встретить вас. – На груди его, однако, блестела массивная золотая цепочка, пальцы были украшены драгоценными кольцами. Взглянув на одно из них – золотое, которое Кимура получил от нее в день помолвки, Йоко вспомнила, что своего кольца не носила, и поспешно спрятала руку под покрывало, натянув его до самого подбородка. Словно следуя за ее рукой, Кимура наклонился к самому лицу Йоко.

– Йоко-сан!

– Что?

«Снова любовная сцена», – с легким раздражением подумала Йоко, но не решилась отвернуться и почувствовала неловкость. К счастью, в эту минуту раздался стук в дверь, и вошел Курати. Йоко встретила его веселым взглядом:

– А, вы весьма кстати. Простите меня за мое недавнее поведение. Лезла какая-то чепуха в голову, и я покапризничала. Мне очень неловко… Вы, как всегда, заняты?

Курати, подхватив ее полунасмешливое-полушутливое замечание, сказал:

– Я обнаружил, что из-за Кимура-сан забыл об одной важной вещи. В Виктории на ваше имя была получена телеграмма от Кимура-сан, но в суматохе я забыл передать ее вам. Виноват. Я ее измял…

Он вынул из кармана скомканную телеграмму с прилипшими к ней крошками табака. Кимура с недоумением и подозрением смотрел на Йоко. Ведь она сказала, что читала телеграмму. Это была мелочь, но Йоко несколько смутилась. Однако через мгновение она взяла себя в руки.

– Господин Курати, что это с вами сегодня? – воскликнула Йоко, незаметно подмигнув Курати. – Ведь я тогда же и прочла телеграмму. – Он сразу понял, в чем дело, и поспешно ответил, стараясь попасть в тон:

– Разве? Ах, да, да… Экий я болван беспамятный, Ха-ха-ха.

Переглянувшись, Курати и Йоко расхохотались. Кимура посмотрел на них и тоже рассмеялся. Тогда Курати и Йоко еще громче захохотали. Они, как дети, наслаждались тем, что даже при Кимура так легко поняли друг друга.

Но это забавное происшествие нарушило течение беседы. Преувеличенная веселость Йоко и Курати по столь незначительному поводу, по-видимому, озадачила Кимура. И Йоко решила, что сейчас ей лучше всего остаться наедине с Кимура и направить разговор в нужное русло. Она приняла серьезный вид и, достав из-под подушки письмо Кото, передала его Кимура.

– Это вам от Кото-сан. Я ему очень признательна, хотя он иногда раздражал меня своей наивностью. Я просила его устроить моих сестер в школу, но на душе у меня все равно неспокойно… Достается ему сейчас, наверное, от моей родни. Я так и слышу их бесконечные споры…

Разговор наконец коснулся знакомых вещей, и Кимура успокоился. Он всячески старался подчеркнуть, что именно ему, как жениху, принадлежит право беседовать с Йоко, и, не обращая внимания на Курати, стал разговаривать с нею о самых разных вещах. Курати постоял минуту-две, выжидая, как развернутся события дальше, потом вдруг вышел из каюты, сказав:

– Извините, я сейчас.

Метнув на него быстрый взгляд, Йоко заметила, как странно вытянулось его лицо.

Верный себе, Кимура весьма церемонно попросил прощения и распечатал письмо Кото. Оно было написано на нескольких листах линованной бумаги убористым почерком, и Кимура читал его довольно долго. Лежа на спине, Йоко прислушивалась к крикам грузчиков на палубе и наблюдала за Кимура. Он читал внимательно, чуть сдвинув брови, лицо его выражало то муку, то сомнение. Прочитав, Кимура облегченно вздохнул и отдал письмо Йоко.

– Прочтите, он разрешает.

Йоко не очень хотелось читать, но любопытство взяло верх, и она стала пробегать строчку за строчкой.

«Я никогда еще не оказывался в таком странном положении. После твоего отъезда я собирался взять на себя ответственность за Йоко-сан, но это мне не удалось. Если позволишь мне говорить откровенно, то скажу тебе, что вряд ли ты завладел ее сердцем. Мне, можно сказать, еще не довелось познать тайны женского сердца, но коль скоро мои предположения, к несчастью, окажутся правильными, то любовь Йоко-сан к тебе – если ее вообще можно назвать любовью – не заняла всего ее сердца. Я подумал было, что это женская тактика, но не знаю, так ли это.

В обществе молодых женщин я странным образом теряюсь и слова не могу толком сказать. Но с Йоко-сан я чувствовал себя совсем иначе, с нею легко говорить. Почему? Это загадка для меня.

Йоко-сан и в самом деле богато одаренная натура, в этом ты прав. Но есть в ней какое-то уродство, не правда ли?

Говоря откровенно, я очень не люблю подобных людей, но именно к ним меня и влечет. Очень бы хотелось разрешить это противоречие. Будь снисходителен к моей простоте. Йоко-сан, наверно, когда-то сбилась с пути. Почему же она так спокойна?