Текст книги "Паучиха"

Автор книги: Таисия Пьянкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Таисия ПЬЯНКОВА
ПАУЧИХА

По крутому бережку, по склону суглинистому бегала в старую пору за ключевой водой с коромыслами кленовыми Дарья-Паучиха. Оттого и Паучиха, что ноги ейные от горба горбушного начиналися да в разные стороны отвернуты были одна от другой. Тошнехонько болезнь согнула Дарью в три погибели, узлом завязала и отпустила, наигравшись. Отчего ж ей, бедной, нрав-то людный было иметь?

Пряталась днями Паучиха за плетнем своим высоким, в сутемах выскакивала на зады, катилась ко воде родниковой, черпала и впопятную бежала, поскрипывая коромыслом, поплескивая из бадейных ведер на крутую тропу голубой водой. Покудова бабы коров доили да чугуны на ухват поднимали, Паучиха нанашивала воды той, в хозяйстве многонужной.

Опосля, в потьмах вовсе, торопилась в леса ближние, а уж по звездам ярым домой ползла, груженная хворостом да корьем на растопку, поверх чего безотказно ехала чурка добрая, про зиму затаенная. Сама, знать, деношно пилила Паучиха чурки те разовые. Зато уж всю зиму долгую не кизяшный дым валил из трубы ее избяной, а смолянистый, запашной дух тайги.

А и было в той Паучихе знатного, что голос ее. Вся песней исходила, когда, было, примется выводить вольные напевы. У баб в печах хлеба горели, пироги углились... Коровы в стайках бросали жвачку жевать...

Завалюха ее в пластяной шапке на соломенной подкладке привалилась спиной к плетню Парамоныча, позадь бани бревенчатой белой.

Парамоныч – мужик богатый. За его доходом работников водить, а он сам в каждое дело охотник. К тому же кормил он возле себя трех сыновей. Уж два-то сына – листвяки! Филька грузный, кряжистый, лоб широкий, плечом хоть мосты подпирай. Да и Петряк, меньшой, тоже не споткнется. А вот старший сын, Сенькой звали, – божий человек, квелый, телом жидковат, глазом слеповат. Семейные его и за мужика не считали. Живет, мол, прихлебатель: не кол, не лучина – одна кручина. А то невдоум братьям, что весь дом, почитай, только на Семене и держится.

У Фильки к тому времени уж хозяйка была заведена, дык она с ленцой попалась: братья с батькой в поле, а она Семена – в работу. И то подай, и свиней накорми, и двор прибери... Это она, Анчутка Филькина, по злобе своей Дарью-то певунью Паучихой назвала. А еще когда работнички в дом с поля вернутся, так Анчутка муженьку жалуется перед сном:

– Нешто нянька я вашему слепню? И без того на такую ораву руки отбиты, так еще возись вам со слепошарым недоноском. Пошто не жените его? Женили б, покуда не ослеп вовсе. Мне в хозяйстве подмога бы.

Братья бы и сами не прочь другую сноху на похват взять, да Парамоныч заказывал:

– Не бередите больное! Покуда я ему хозяин! Пущай доживает в спокойствии да сытости. А какой уж тут покой, когда Филькина злыдня по толчкам день мерит?

Однако терпел Семен, берег семейный лад. Но не бывает ночки без звездочки...

У Семена того своя радость была, что перекинуться с Дарьей-певуньей через плетень словом добрым. Жалела она его, хворого, да и он ее, убогую, за все соседство никак не обидел. Убог да хвора – какая ссора? Что ни день, ладили они разговоры.

Кто скажет, об чем речи ихние текли? Не мешал им народ во сердечных беседах. Ни разочку не высмеивал, не подъелдыкнул никак... Умный народ в селе был, понимающий.

Так, может быть, до последнего часа утешался бы Семен беседами с Дарьей-Паучихой, когда б, не ко времени, но помер Парамоныч. Гнедуха его на полосе чегой-то заартачилась. Он ее покоить, он ее по морде гладить... А она махнула через хозяина... Сама-то не задела, а сошник подхватил старого под микитки – располоснул живот поперек. На поле прям-таки и богу душу отдал Парамоныч, наказывая Фильке не обижать Семена.

Да, знать, в порожню потратил батька свои последние силы на тот наказ.

Похоронили Парамоныча, крест поставили, молебен отслужили, помянули хмельно и спать легли.

Легли спать, а Анчутка Фильке зудит:

– Али ты, Филька, Иисус Христос. Душа-то у тебя, знаю, широкая, а всех не увезешь, посадивши. Хвор-то он хвор, а жрет-то как! Ты поглядел бы днем... Это при вас он казанской сиротой прикидывается. Без вас он только по горшкам и щелкает.

– Ну и ну! – сердится Филька. – Мала блошка, да спать с ней тошно.

– Не я ж на тебе женилась, – резонит Анчутка. – Ты мне спину-то не кажи. Не ставь спину-то стенкой! Я ж Семену невесту подглядела.

– Да ну! Не то Паучиху?

– Дурак ты, господи прости! Кто же это одной коростой другую лечит?

– Да уж и не знаю, – тянет Филька. – Кому он мог еще приглянуться?

– Паруня, та, что весной у Назарихи баню купила, в самый раз нашему шпаренку.

– Это Паруня, которая, говорят, от муженька своего убежала?

– Она!

– Так разве ж доброе дерево к трухлявому пню привьется?

– Много ты знаешь! Она пятно свое стелькой готова прикрыть. А ты видал какая? Эта лошадь двух мужиков прокормит. Только взять-то ее – никто не берет.

– Ой гуди, гуди... Брешете вы, бабы. Красота ее глаза вам слезит. Скажи, сесть тебе на Паруню захотелось. Думаешь, кого горе согнет, того и овца перемахнет?

– Ишь куда по жалобе поплыл – к берегу не притянешь. Нашел тихую! Мужика бросить – она смелая...

Ну, нонче – ночь, завтра – заутро...

Убаюкала Анчутка Филькину совесть, заговорила кровную жалость.

– Ладно! – отмахнулся Филька от зуды. – Загляну на неделе к Паруне.

Анчутка и неделить не стала. Из теплой постели к Паруне явилась.

– Ай дрыхнешь, нагулявшись?

– Не с твоим гуляно, не тобой пытано... – осерчала хозяйка. – Чего ты с утра, не оглядевшись, людей будоражишь? Дело, што ль, пытаешь?

– Дело, Парунюшка, дело! Полный короб принесла. Слушай сюды. На неделе Филимон мой со сговором к тебе пожалует. Так уж ты не сусолься шибко-то, Парунюшка.

– Ишь чо! – удивилась Паруня. – Али ты своему Фильке осточертела?

– Вот уж наляпала! – усмехнулась Анчутка. – Да в нашем дворе женихов-то лопатой греби.

– Уж не Петруха ли по мне занемог?

– Не... Петруха ж остолоп еще. Семен квохчется. Сам-то он, вишь, какой стеснительный?

– Буде вракать! На кой леший припала мне болячка ваша?

– Болячка то он болячка, да на каком теле сидит! Род-то какой тебе честь оказывает!

– Мне что ж от вашей чести, али соху за нее прицепить можно?

– Фу ты, простоухая! Семен-то не сегодня завтра того... упокой душу... А ты тем временем Петруху приручи. В одно хозяйство пойдет. Чего тебе терять-то?

– Ишь ты, чумичка подлая! – подскочила Паруня. – Мало тебе Семена, ты еще и Петруху думаешь под себя посадить! Две шеи ей подставляй! Не широко ли сидеть будет?

– Я чо такого сказала? Ты пошто в пузырь-то лезешь? Глядите на нее! Я к ней сватом, а она – ухватом. Ну я пойду, коли так. Другую поищу.

– Погодь, Нюрка, – позвала было сваху Паруня. – Договорить надо.

– С Филькой договаривай.

Договорились, однако, Паруня с Филькой. Уж и пела в тот день Дарья-Паучиха за плетнем своим. Анчутка сколь разов ладила кол из плетня выправить да по горбу Дарью накостылять.

В ночь перед Семеновой свадьбой занялась огнем Паучихина пластянка, со всех четырех сторон полыхнула жарко. И костей Дарьиных не доискались потом.

А неделей, после венчанья, Паруня зафондебобилась:

– Широк ваш двор, да правит в нем вор. Дели добро! Своею печкой тепло добывать будем. И Семен, знать, от досады за Дарью тоже в лад с Паруней уперся:

– Дели, Филька, покуда я сам не приступил!

Ох и не ждала Анчутка такого выверта. Однако скоро вожжу на кулак намотала, уперлась дужно и повернула в свой огород:

– Кто ж о такую пору-времечко дележ ведет? Буде кочевряжиться. Скирды завершим, зерно обмолотим, картошку приберем... Там и дели-распределяйся.

А у самой на уме: “По осени, должно, Сенька окочурится, Паруню тогда – в гриву! В гриву ее, шленку-чужедворку! Иди, свою банешку топи!”

А уж самой недужится, а уж самой неможется. Гробит Сеньку работой, голодухой добивает. Полевая работа Паруню мужиком сделала: днюет и ночует со деверьями на жнитве да на зяби, на покосе да на озими. А Сенька чахнет на глазах, еле двор перемогает. Только и сила в нем, что до Дарьиного плетня доползет и ляжет, ляжет и задремлет на солнышке. Тепло ему там, будто земля еще с пожару не остыла.

Сладили крестьяне полевки; братья с новой снохой на ярмарку собрались.

Паруня наказывает Семену:

– Ты, Сеньша, не бегай под Нюркой. Горб-то свой не подставляй под ведьму киевскую. Разумей себя: старшой ить ты.

Ну, съехали со двора обозники, постояла Нюрка у ворот покрасовалась и домой вернулась.

Вернулась и Сеньку в бок.

– Неча болявки належивать! Велика ли работа: по лопатке, по ведрышку... Погреб под картошку приготовь, отвори... пущай ветряет.

Погреб тот у бани самим Парамонычем был вырыт. Когда рыл его Парамоныч, сказывал: “В погребе чегой-то шибко слыхать, как Дарья поет. То ли жила какая идет со двора ее подземно в нутро погреба?”

Покуда Семен добрел до места, колечки цветастые в глазах закрутились, заширились... А работу надо делать, не то Нюрка поедом заест.

Поскреб Семен сколько-то, покидал наружу сор, подмел донышко, выбрался кое-как и прилег передохнуть у Дарьиного плетешка. Тепла земля озноб сняла, косточки на место приткнула, чтоб не тряслись, и приголубила хворого до дремоты.

Анчутка пришла на работу глянуть и заорала, торкнувши Семена ногою в бок:

– Я тя за сном послала? За сном я тебя послала, морда слепошарая?!

– Ну чего ты, Анна, злом рот поганишь? – не утерпел Семен. – Почистил я. И лесенка вона... на ветерке... Пущай обыгает.

– Обыгает... – перевернуло Анчутку. – Черт бы тебя обыгал, притвора. Поди хворосту накидай! Подожги дымно. Червяка всякого, паучишек повыкури.

– Да чисто в погребе, сама погляди. Сухо да чисто.

– Где сухо? Где сухо? Вон в углах... Нагнись ты!

Нагнулся Семен над погребом, Анчутка и саданула его: спину, мол, боишься переломить. Ухватился болезненный за погребушный край, да слабые руки ослушались – сорвались. Ухнулся Семен об глинистое дно, простонал и умолк.

– Так тебя! – крикнула в погреб Анчутка. – Посиди тут денек-другой. Может подохнешь быстрей.

Хлобыстнула его творилом и ушла во двор.

А Семен как упал на дно, так и не мог подняться. Кое-как дополз до стеночки, спиной привалился. Так и просидел в погребе до темноты. От холода, знать, опамятовал. Вспомнил, что было, и заплакал без стону и причету. И впервой подумал Семен о смерти как об избавлении.

Чу! Песня!

То ли смерть идет, то ли жизнь возвращается? То ли мерещится Семену во бреду Дарьин голос?

Хотел Семен на помощь позвать, да силушки в нем осталось только прошептать имечко доброе:

– Дарья! Ах, Дарьюшка...

Откинулось творило, пахнуло в яму теплом и голосом:

– Ктой-то тут меня зовет? Неужели Семен! Раненько ты, батюшка мой, под землю забрался. Да я тебя и под землей нашла.

Опустила горбыня лесенку в погреб, зовет:

– Вылазь сюда.

А Семен уж с ног на руки валится.

– Друг ты мой бесталанный! Погодь времечко... – сбежала легонько Дарья по лесенке, подхватила Семена, что дитя малое, под звезды вынесла.

– Ах ты, Сенюшка, Сенюшка. Сколь легонек-то ты, сколь хрупенек. Все высосала кровопийка ненасытная, а меня ж еще, подлая, Паучихой нарекла.

Посмотрела Дарья строго так в сторону избы, где Анчутка бока на перине грела, и пошла к лесу со своей ношею.

Ну ладно...

Отползла ночь от села, за оборком леса спряталась, и нет ее.

Не успела Анчутка, спросоня зевнувши, рта перекрестить – вот она, ярмарка, в ворота стучится. Не ждала злыдня такого поворота, залебезила перед своими: про товар, про дорогу, про цены спрашивает...

Паруня ж Семена глядит.

– Где Семен?

– А пес его знает, – отвечает Анчутка. – Ночью все дверями хлопал, все ходил – спать не давал. Может, где на сене дрыхнет?

А самой не стоится. И такие у нее прыткие глаза, прям не знает, на чем бы их остановить.

– Пошли завтракать, чего среди двора стоять, – зовет. – А Семен никуда не денется.

Однако и в избе под нею лавка прыгает.

– Сидите, – суетится она, – с дороги и так притомились. Пойду Семена покличу.

Не привыкли домашние к такой заботе, удивляются.

Не усидела Паруня, вышла следом за Нюркою. А та прямиком к погребу шпарит. Паруня юбку – в горсть и за ней.

Анчутка уж творило погребное откинула, шумит:

– Вылазь, Семен, куда забился? Вылазь, говорю! Не то в погребу погребу...

Яма ж ей пустой ответ бубнит.

Полезла она в погреб и уж не видит со страху, что следом Паруня опускается и Филька с Петром прискакали, смотрят сверху.

Нюрка будто вовсе ослепла: шарит руками по стенкам погребушным, ищет... Паруня же стоит в погребе посередине, глядит на нее, а сама дрожит мелкой дрожью, и такие у нее глаза, что у Фильки с Петром волосы дыбом поднялись.

Анчутка кидается на стены, бормочет чего-то... В одном месте стенку боднула и увязла головою, что в квашне. Дернулась освободиться, земля и поплыла в погреб, как вода в половодье полилась.

Не успели бабы и ноги вытянуть: закрутило их в месиво земляное, что в воронку речную. Скоро и макушек не видно стало.

Братья за лопатами в пригон кинулись. Пока бегали туда-сюда, полный погреб грязи наплыло, под самое творило. И вся она поверху уже заткана крепкой паутиной. В самом видном месте сидит здоровенная паучиха, шипит, ядом плюется...

Хотели ее братья держаками с места согнать, но дохнул на них погреб могильным холодом, и побежал наружу злой шепоток:

– Пошли, пошли со двора. Не то в погребу погребу-у...

И завыло ветром-поземкой.

Братья лопаты побросали, друг на друга смотрят: в уме ли они? Тут и послышалось им: поет кто-то под землей. Идет песня нутром земным туда, где стояла раньше Дарьина пластянка.

Братья за песней как привязанные пошли, сами не знают, что делается с ними. Уж было через плетень в Дарьину ограду полезли следом за тем голосом. Да только видят: стоит за плетнем Паруня. Живехонька. Будто не ее сейчас плывуном в погребе залило. Стоит Паруня и ладошкой братьям путь загородила: мол, нет вам дальше дороги и ходить не смейте. Сказать ничего не сказала, поглядела и отвернулась, и пошла к лесу.

Пошла в ту сторону, куда ночью Дарья-певунья Семена унесла...