Текст книги "Свое лицо"

Автор книги: Тацудзо Исикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Существуют три признака отличия: пол, фамилия, лицо. Что касается первого, с этим ничего не поделаешь. Фамилию же и лицо я успел сменить. Значит, кроме того, что я обыкновенная особь мужского пола, другие признаки мною уничтожены. Если понадобится узнать обо мне нечто большее, придется обратиться к помощи медицины. Установить группу крови, характер телосложения, упитанность, следы лечения зубов, рубцы, оставшиеся от детских лет, небольшую лысину и, наконец, следы пластической операции.

Итак, для меня должна начаться другая, новая жизнь. Я свободен. Если только больничный врач не выдаст тайны, я совершенно свободный человек. Больных, удаляющих родимые пятна, великое множество. С точки зрения врача, это самая обычная операция. Я освободился от преступления, освободился от самого себя! Будучи Харада Кэнъити, я уже не Мурата Синдзи, и, пока я есть Харада, я не имею никакого отношения к Мурате.

Начинается новая, вторая жизнь. Нужно будет подыскать какое-то занятие. Но тут-то и была загвоздка…

Какая биография у человека по имени Харада? Выходит, мне придется вписать в послужной список заранее ложные сведения. А если при поступлении на работу с меня потребуют метрическую выписку, она будет тоже фальшивой.

Значит, у меня нет ни метрик, ни послужного списка. Нет у меня родины, нет и родителей. Не иначе как человек, пришедший ниоткуда. Вот как оно получается…

Но зато я больше не преступник, ограбивший банк. Нельзя же иметь все сразу. Я освободился от преступления, освободился от самого себя, но теперь мне предстоит жить в этой стране, не имея с ней никакой кровной связи. Абсолютно изолированный, абсолютный одиночка – вот кем я стал.

Прошла неделя, все зажило, с меня сняли бинты.

– Пожалуйста, зеркало. Посмотрите, какой вы красавец. Одна беда, вам теперь не будет отбоя от женщин.

Я поднял глаза и не узнал себя. На меня смотрел красивый молодой человек с правильными чертами лица. Но это было какое-то мертвое лицо. Просто лицо, и ничего больше. Мое старое отражало мое сердце, оно жило слитно с ним. А это новое не имело к нему никакого отношения. У меня было такое чувство, будто я в маске, и мне вдруг до смерти захотелось увидеть то, прежнее.

Но, увы, его больше не было. Я потерял свое лицо и одновременно с этим я перестал, кажется, чувствовать и свое сердце. Я дотронулся кончиками пальцев до щеки. Неприятное чувство, будто дотрагиваешься до чужого лица. Незнакомые глаза. Незнакомый нос… Кажется, только подбородок сохранил старые очертания. Меня охватило горькое раскаяние. Милое мое лицо! Лицо, в течение тридцати лет делившее со мной все радости и беды. Это новое – красиво, но его ничто не связывает со мной. Лицо, у которого не было юности, от которого не осталось ни одной фотографии. И приди мне сейчас в голову назваться не Харада, а Мурата, кто поверит мне? Я потерял не лицо, а самого себя. У меня нет ни родителей, ни предков, нет ни родины, ни родственников, ни друзей – никого.

Порваны все отношения с людьми, в буквальном смысле отрешенный от всех на свете одиночка.

Я вернулся в палату, подошел к зеркалу на стене и стал рассматривать свое новое лицо, чувствуя, как меня душат слезы раскаяния. Из моих красивых глаз с двойными складками на веках полились слезы. Это было странное зрелище. Будто кто-то чужой, сочувствуя моему горю, плакал надо мной. Плакало мое сердце, а слезы проливал посторонний… Отныне я человек-двойник с маской вместо лица. И вдруг во мне пробудились какие-то странные инстинкты. Именно сейчас я, кажется, был способен совершить любое тяжкое преступление.

Потеряв лицо, я будто потерял вместе с ним и свою совесть. Я превращался как бы в человека-невидимку, я мог творить любое зло, и никто не узнал бы, что оно содеяно мною. Я становился обладателем гигантских сверхчеловеческих возможностей… Так вот она какая, эта вторая жизнь.

Я покинул больницу и вышел на улицу. Больше мне нечего было бояться. Ведь от родинки около носа не осталось и следа. Пусть вокруг меня миллионы прохожих, все равно ни один из них не узнает, кто я есть. Я новый человек, только что народившийся на свет.

Мне захотелось с кем-нибудь заговорить, вместе попить чаю, погулять. Мне захотелось иметь знакомых, друзей. Они, вероятно, не отказались бы поддерживать со мной отношения, приняв меня за самого обыкновенного смертного. Но я ведь невидимка, мое истинное «я» неуловимо ни для кого.

У толстой накрашенной девицы в табачной лавке на углу я купил сигареты.

– Скажите, а где здесь третий квартал, девятнадцатый дом? – обратился як ней.

– О… Третий квартал там, за мостом, но где девятнадцатый номер…

– Вероятно, девятнадцатый рядом с восемнадцатым?

– О да, значит, где-то не доходя двадцатого, – пробормотала она с таким видом, будто сделала открытие.

– А вы не хотели бы составить мне компанию и выпить чаю? Я угощу вас, – предложил я.

– Спасибо, но, к сожалению…

Я прикурил и пошел дальше. Я был свободен, к тому же я был человеком-невидимкой, человеком, непроницаемым для посторонних взглядов. Ведь это лицо не мое лицо, и, что бы постыдного я ни сделал, ему нет нужды краснеть за меня. На перекрестке стоял молодой полицейский, регулируя уличное движение. Я направился к нему широким, размашистым шагом. Интересно, заметит он что-нибудь или нет? Эх, была не была – и я уверенно обратился к нему:

– Простите, а где здесь третий квартал, девятнадцатый номер?

Он едва удостоил меня взглядом и, подняв руку, ответил:

– Перейдите мост и на следующем перекрестке у магазина канцелярских принадлежностей сверните направо.

Я был смертельно обрадован. Сведения о преступнике, обокравшем банк, конечно, разосланы во все полицейские участки, но это касается человека по имени Мурата, с родинкой около носа и не имеет никакого отношения к человеку по имени Харада, без всякой родинки. Я свободен, я невидимка, меня не разгадает даже полицейский! Однако это обстоятельство вызвало у меня ощущение какой-то пустоты. Благословенный порядок человеческого общества! Я перехитрил его. Но как он ненадежен, этот порядок, если так легко позволяет себя перехитрить!

Вечером я снова пошел к зданию банка на холме. Улицы вокруг выглядели оживленными и мирными. Рабочий день кончился, и железные ставни были опущены.

Их внушительный вид вызвал у меня улыбку. В маленьком ресторане по соседству я заказал бифштекс. На столе лежала вечерняя газета. Я развернул ее, никаких сообщений об ограблении банка больше не было. Происшествие уже начинает забываться, проходит время, и оно теряет свой смысл. Преступник сидит здесь, ест свой бифштекс и пьет пиво. Никто этого не знает, и никому не нужно знать. Поток времени должен начисто смыть следы всех грязных дел. Когда пройдет несколько лет и это происшествие окончательно выветрится из памяти людей, от него останется только один след – мое лицо, и от этого вещественного доказательства моего преступления мне не избавиться до конца жизни.

Я решил вернуться домой. Там было все спокойно. У меня оказалась масса дел. Предстояло сжечь старые фотографии. Уничтожить письма с моим адресом, да и вообще все, на чем стояло мое имя. Надо снять деньги со сберегательной книжки и уничтожить ее. Оторвать ярлычок с моей фамилией на чемодане. Я тщательно осмотрел костюм и плащ и аккуратно спорол с подкладки фамилию и латинские буквы инициалов. Затем наступила очередь книг, я всюду стирал оставленную на обложках мою надпись. Что осталось еще? Справка об увольнении, старый конверт для зарплаты… Я вытряхивал ящики стола, выбрасывая все подозрительное. Дневников я не вел.

Собрав бумаги, я бросил их в печь для сжигания мусора позади дома. Теперь ничто не подтверждает, что я был Мурата, но ничто не свидетельствует и о том, что я Харада. Кому же в таком случае принадлежит эта комната? Появись сейчас кто бы то ни. было и заяви: «Это моя комната. Пошел вон!» – и у меня не нашлось бы оснований возразить.

Мое существование теряло всякую устойчивость, словно меня носило в космосе. Нужны доказательства, что я Харада Кэнъити и никто иной. Пришлось начинать все сначала. На изнанке шляпы я прикрепил буквы К и X – мои новые инициалы, ярлычок на чемодане заменил бумажкой с фамилией Харада, на обложках книг появилась надпись «Харада Кэнъити». После этого я написал открытку на имя Харада, с тем чтобы опустить ее в почтовый ящик. Вернувшись ко мне, она превратится в одно из доказательств существования человека по имени Харада. Я решил завтра же зайти в магазин и что-нибудь купить с доставкой на дом. Обертка тоже станет доказательством. Я должен утвердиться как Харада и сделать все, чтобы общество признало меня в качестве такового.

Покончив с делами дома, я отправился в парикмахерскую. Мне необходимо коротко подстричься, чтобы еще больше изменить свою внешность. Сейчас, когда я сидел плотно закутанный в большую белую простыню, в зеркале отражалось только мое лицо. Незнакомое. Не мое. Крупный нос и красивые глаза с двойными складками на веках. Никакой родинки. Меня бы не узнал даже сыщик, окажись он здесь. Да что говорить, если я сам себя не узнаю. Стараясь справиться с охватившим меня чувством грусти, я закрыл глаза.

В руках парикмахера задвигались ножницы, и пряди волос упали на мои плечи. Ничего, волосы быстро отрастут. Мужчина должен стричься – таков обычай, принятый у всех цивилизованных народов. Отрастить и остричь – и так без конца. Напрасная трата сил. При этом все хотят, чтобы волосы отрастали. А с появлением лысины даже начинают прибегать к специальным средствам для ращения волос, и все для того, чтобы затем их снова остричь. Так уж, видно, устроены люди, что не могут обойтись без лишней траты сил. Другое дело – я. Я стригусь, чтобы изменить свою внешность, и мне придется прибегать к этому каждый месяц. Стоит волосам отрасти, и нынешний Харада начнет смахивать на Мурата. Точно так же, как с деревом каратати – к нему можно привить ветку персимона, но оно все равно даст ростки каратати.

В прачечной на противоположной стороне улицы работник гладил у окна рубашку. А зачем он это делает? Ведь рубашка все равно быстро загрязнится и изомнется. Ее снова отправят в стирку, и вскоре она снова станет грязной. И так будет продолжаться до тех пор, пока ткань не расползется. Парикмахер занимается стрижкой, наперед зная, что волосы отрастут, а в прачечной стирают, не сомневаясь, что белье снова станет грязным. Полиция ловит одних воров, а в это время совершают кражи другие. Воровство – занятие вечное, как и профессия полицейского. Вечный круговорот преследований и бегства. Есть крайний случай, когда задержание преступника абсолютно невозможно для полиции. То есть самоубийство преступника. Покончив с собой, он становится недосягаем для государства, закона. Но если опасные преступники – грабители, убийцы, поджигатели – попадают в руки правосудия, закон осуждает их на смертную казнь. В первом случае преступник сам себя выводит из-под действия закона, во втором это достигается путем смертной казни. Не признак ли это беспомощности правосудия?…

Лучше вернуться к себе… Предположим, я останусь на долгое время Харада Кэнъити, но кто он, этот Харада, откуда родом, никому не известно. Имя, правда, японское, но ведь оно вымышленное. Вдруг этот Харада вовсе и не японец, а кореец, тайванец или, скажем, китаец. Короче, его гражданство не установлено, а к такому человеку не так легко применить японские законы. А что, если я объявлю себя китайцем, ведь это чревато осложнениями меяодународного масштаба?!.

Пока я сидел с закрытыми глазами и фантазировал, парикмахер успел изрядно обкорнать мою шевелюру. Взглянув на себя в зеркало, я невольно подумал, что становлюсь артистом и все, что мне предстоит совершить начиная с сегодняшнего дня, будет игрой. Мне выпала роль Харада Кэнъити, и я должен буду сыграть этого человека. Что же он собой представляет, этот Харада? Каково его происхождение, воспитание, характер, вкусы, темперамент?… Ведь он же человеческое существо в его единстве и противоречиях. Иными словами, он индивидуален, как и любой смертный, даже не осознающий этого. Однако можно ли так, сразу, по собственной воле создать некую индивидуальность? Пожалуй, эта задача окажется труднее, чем сбежать от собственного преступления…

Выйдя из парикмахерской, я направился к почтовому ящику и опустил в него открытку на имя Харада Кэнъити. Ее текст гласил: «Только что приехал из Киото. Вспомнил наше совместное путешествие сюда три года назад и, пользуясь случаем, решил послать тебе знаменитое киотоское печенье. Ешь и наслаждайся». Подпись: Окамото Синъикити. Вернувшись ко мне, эта открытка будет служить доказательством, что я еще три года назад был Харада.

По дороге я немного выпил, закусил и после восьми был у себя. Тут я обнаружил, что мне абсолютно нечего делать. Отныне у меня не было никаких обязанностей, однако и никаких прав тоже. Я был свободен от необходимости делать что-то для других, но и другим не было до меня никакого дела. Время потеряло всякое значение, его бег остановился, жизнь вокруг меня замерла. Как ни ничтожна была моя работа в муниципалитете, но у меня было свое завтра и связанные с ним надежды. Сегодня я и думать боялся о будущем. Нет, моя вторая жизнь еще не началась, я пока лишь в поисках самого себя.

Развалившись на циновках, я закурил, обдумывая план бегства на Кюсю или Хоккайдо. Куда бежать – все равно, надежных людей у меня нет нигде, так какая разница – Кюсю или Хоккайдо? Денег пока еще много, если бежать, то именно сейчас.

Раздался стук в дверь. Я подпрыгнул, как испуганный зверь. Кто бы там ни был, ясно одно – это ко мне. Но к какому мне? Я – Харада! Кто бы ни стоял там, за дверью, я для всех только Харада. Вот когда пришло время любой ценой сыграть свою роль. Стук повторился.

– Кто там?

За дверью молчали. Только бы не выдать себя. Я – Харада. И с этой мыслью я рывком открыл дверь. Передо мной в сером платье стояла Мари Томсон. У меня перехватило дыхание, пришлось сделать усилие над собой, чтобы глотнуть воздуха.

– Кто вы?

Для Харада Кэнъити эта женщина была человеком незнакомым, как незнакомыми были все жители страны. Мари замерла и впилась в меня взглядом.

– Что вам угодно?

Насупив брови, она продолжала неотрывно смотреть на меня.

– Это лицо, – тихо промолвила она. – Это лицо… Что вы сделали с ним!

Мне нечего было сказать. Мари с первого взгляда поняла все.

Для нее существовали не только мой нос, глаза, родинка, она знала мои движения, жесты, голос, она знала меня до тонкостей. Чуть не оттолкнув меня, Мари переступила порог и заперла дверь. Путь к бегству был отрезан.

Она спокойно прошла в комнату, села на циновки в самом центре ее и еще раз испытующе посмотрела на меня.

– Вы совершили что-то нехорошее. Мне пришло в голову это еще в тот момент, когда вы звонили с вокзала. Потом мне попалась эта статья об ограблении банка. Там упоминалось о родинке около носа. И тогда я поняла, что это вы. Потом я узнала, что вы бросили работу, переехали на другую квартиру. Я искала вас. И теперь это лицо. Боже, как вы изуродовали себя… И куда же вы намерены бежать?

– Зачем ты пришла? – перебил я ее, мгновенно превращаясь в прежнего Мурата. – Оставь меня в покое. Что бы я ни сделал, я не хочу навлекать на тебя неприятности. Уходи.

Мари опустила голову, и на ее руки, сложенные на коленях, закапали слезы. Инстинкт подсказал мне, что она не выдаст меня. Однако она ломала все мои планы. Я изменил лицо, остриг волосы, переменил жилье, назвался другим именем и только сейчас заметил, как ненадежен мои план обмануть целый мир.

– По правде говоря, я и сама не знаю зачем, – снова заговорила Мари. – Ведь мы простились с вами ещё тогда, по телефону. Но я не находила себе места при мысли, что могла быть так обманута вами. Я пришла только для того, чтобы удостовериться, вы или не вы ограбили банк. Если это так, тогда все понятно. Да, я была глупа. Верить таким, как вы… Впрочем, хватит об этом. Сейчас мне жаль вас. О, какое пустое, безобразное лицо…

Ко мне вернулось самообладание, и я готов был снова броситься в атаку. Я закурил сигарету. Хотя, если говорить правду, меня приперли к стене. Есть три пути, раздумывал я. Один – признать поражение и явиться с повинной. Но против этого решительно восставало все мое существо. Надо бежать, бежать во что бы то ни стало. Для этого нужно убрать с моего пути Мари Томсон. Один способ – убить ее. Пока только она одна проникла в мою тайну. Если я ее убью, мне, вероятно, удастся бежать. Но тогда полиция объявит розыск по всей Японии, и на этот раз будут искать человека по имени Харада. Значит, носить это имя станет опасно, придется взять новое, третье… Тогда я совсем потеряю самого себя… Но если Мари нельзя убить, то надо пойти с ней на компромисс и постараться превратить ее в своего союзника. А возможно ли это при создавшихся обстоятельствах? Сейчас все против меня.

– Я хочу сказать тебе правду и прошу: выслушай меня, – заговорил я, меняя позу. – Я намерен, возможно уже завтра, бежать на Кюсю или Хоккайдо. Мы должны немедленно, сегодня же, расстаться с тобой. И теперь я скажу тебе все. Конечно, это ничего не изменит, но я действительно хотел на тебе жениться. Поверь мне. Однако можно ли устроить нормальную семейную жизнь на жалованье, которое я получал в муниципалитете? Да, ты могла бы тоже работать, но этого я не хотел ни при каких обстоятельствах. Поэтому я решил раздобыть немного денег. Была не была, надо попробовать. Не выйдет, ну что ж, по крайней мере я не связал свою судьбу. Идя на этот шаг, я ставил на карту свое будущее.

Остается добавить, что я погубил себя во имя любви. Наверно, это глупо. Но я хотел доказать свою верность. Мне больше нечего сказать. Можно было явиться с повинной… Но тут я понял всю тяжесть моей вины перед тобой. Меня замучила совесть, я не находил себе места.

Моя ложь относительно возвращения на родину, как и мое прощание с тобой, – все это было только для того, чтобы избавить тебя от всяких неприятностей. Поэтому я пошел в больницу, где мне удалили родимое пятно и несколько изменили внешность. Я сменил имя, сменил квартиру. Но я не думаю, что это спасет меня. Я уже примирился со всем. Счастье было коротко, но я хочу, чтобы воспоминания о нем сохранились навсегда.

Со дня кражи прошло девять дней. За это время я ни с кем не встречался, мне не с кем было откровенно поговорить. Да, это было полное одиночество. Не каждый может представить себе, насколько одинок преследуемый. Но пришла ты, я открыл тебе сердце и снова почувствовал себя человеком. А теперь уходи, я не хочу впутывать тебя в эту историю. Я должен сам, на своих плечах вынести всю тяжесть содеянного. Надеюсь, что мне удастся распорядиться своей судьбой прежде, чем меня арестуют.

Все это было представление. Я исповедовался, проливая слезы. Мне ловко удалось довести свою роль до конца, и все это благодаря моему новому лицу. С прежним лицом это оказалось бы невозможным. Видно, моя совесть была накрепко связана с ним. А сейчас я был в маске. Стоило маске скрыть мое истинное лицо, как замолкла совесть. Сколь, однако яге, слабой оказалась она, моя совесть.

– Идемте отсюда, – сказала Мари, беря в руки сумочку, лежавшую у ее ног.

Я не понял, что она хотела этим сказать.

– Идемте?… Но куда?

– Здесь оставаться опасно. Мы должны уйти. Наденьте костюм.

– Куда мы пойдем? Нам некуда идти.

– Я… я… – заговорила было Мари, и лицо ее исказили рыдания. – Я со всем смирилась. Но я не могу, не хочу, чтобы вас арестовали у меня на глазах… Прошу вас… В префектуре Коти на Сикоку живет мой дядя. Бегите к нему. Мы еще поговорим об этом. А сейчас скорее отсюда.

Такого оборота дела я просто не предполагал. Компромисс состоялся. И превзошел все ожидания. Женское сердце, неужто его так легко обмануть? Мне вдруг стало бесконечно жаль Мари. Она помогла мне переодеться, и мы быстро вышли на улицу. Идти к ней я не согласился. Это может навлечь на нее подозрения. В конце концов мы сняли великолепный номер в гостинице в центре города. Полиции и в голову не придет искать меня здесь. Останавливаться в таких отелях могут позволить себе лишь злоумышленники высшего класса.

То была последняя роскошная ночь. Номер стоил шесть тысяч иен за сутки. В душе Мари разыгрывалась настоящая драма, а для меня все было комедией. Но в силу обстоятельств мне приходилось подыгрывать ей и выступать в трагическом амплуа. Впрочем, при наличии маски это было нетрудно. Будучи человеком серьезным, Мари тут же написала рекомендательное письмо своему дяде. Потом она обхватила голову руками, мучаясь угрызениями совести за то, что помогает бегству преступника. Поэтому я взял письмо и, разорвав его на клочки, сжег над пепельницей.

– Этим ты доставишь неприятности и себе и твоему дяде. Вина моя, и я один буду за нее в ответе. С сегодняшнего дня вычеркни меня из своей памяти. Я постараюсь бесследно исчезнуть, – сказал я. Эти слова тоже входили в текст моей роли.

Мы подняли прощальные бокалы. Мне было смешно, а Мари проливала слезы. Почему душевные муки так связаны у женщин с жизнью плоти? Я этого не понимаю. Или при разлуке с мужчиной в них говорит не столько боль сердца, сколько физическое влечение к нему? Мари послушно позволила мне сорвать с нее одежды. Потом она сняла шелковый шарф, повязанный вокруг ее головы, и нежно обвязала им мое лицо. Так ей было легче воскресить то, мое прежнее. Шарф хранил запах ее волос. Я обладал Мари с закрытым лицом.

Боль разлуки не мешала ей вкушать радость сближения. Боль сердца и упоение плоти… Странно, но эти противоречивые ощущения не только не подавляли друг друга, а, наоборот, взаимно разжигали одно другое. Тело Мари источало жар, словно она пыталась спастись от пожиравшего ее чувства тоски, а неистовство тела лишь усиливало отчаяние в ее душе. Обливаясь слезами, она, словно безумная, отдалась охватившему ее порыву страсти.

В эти мгновения я, безусловно, верил ей до конца. Но в моем сердце была ложь. Ложь разрывала меня на части. Я был Харада Кэнъити с лицом Харада Кэнъити, а обладал Мари – Мурата Синдзи. Во мне жило сразу два человека.

Впрочем, ведь и для Мари я уже не был ее прежним нареченным. С сегодняшней ночи я был для нее чужим, и она отдавалась этому чужому. Значит, и она впервые нарушила обет целомудрия.

Настало утро, я поднял Мари и заставил ее покинуть гостиницу раньше меня. Ее ждала служба. Но если говорить откровенно, я больше не нуждался в ней, она только бы путалась у меня под ногами. Я хотел сегодня же бежать на Кюсю. Что будет дальше, неизвестно, а пока – бежать немедленно.

Вскоре после одиннадцати я вернулся домой. Я поднимался по лестнице, когда за моей спиной появились двое, и я услышал вежливый голос:

– Простите, не вы ли будете господин Мурата? Мурата Синдзи?

Все произошло очень просто. Я попробовал вступить в перебранку, но это была пустая затея. Как они выследили меня, не знаю, но им было известно все: и то, что я удалил родимое пятно, и то, что присвоил чужое имя. Машина увозила меня в неизвестность, а я все еще продолжал жить воспоминаниями о минувшей ночи. Вчера мне все казалось комедией, сейчас же, после ареста, я вдруг понял, что это была самая прекрасная из всех пережитых мною ночей. Вот он, последний миг свободы, подумал я, и снова ощутил прилив жалости к Мари. Сколько еще лет мне предстоит прожить вдали от женского существа. Непонятно, почему наказание преступника принимает форму изоляции его от другого пола. Не является ли это деянием варварским, попирающим основные права человека? Преследуя цель ограничить свободу действий, у преступника отнимают заодно и его сексуальную свободу… Машина мчалась по центральным улицам в самый разгар дня, я сидел с наручниками на руках, а в голову лезли какие-то дурацкие мысли. Признаться, я находился в смятении, и, видно, в голове моей все перемешалось.

Хотя газеты писали об ограблении банка, мое преступление было квалифицировано как кража. В зале суда мне довелось еще раз встретиться с Мари. Я был подсудимым, она – свидетелем. Не знаю, получилось ли это случайно или нет, но только Мари была в том же сером платье, что и в ту ночь в отеле. В полутемном зале суда ее кожа казалась особенно белой. В тот день Мари держалась великолепно.

– Знаете ли вы подсудимого?

– Нет, не знаю, – четко ответила она на вопрос судьи.

Тот был несколько озадачен и снова повторил:

– Знаете ли вы человека по имени Мурата Синдзи?

– Да, знаю.

– В каких отношениях находились вы с этим человеком?

– Никаких особых отношений не было. Мы просто знакомы.

– Но разве находящийся перед вами подсудимый не Мурата Синдзи?

– Нет, не он, – ответила Мари достаточно решительным тоном.

– В таком случае вам, должно быть, известен человек по имени Харада Кэнъити?

– Нет, не известен.

– Вам, очевидно, известно, что, совершив преступление, Мурата Синдзи, желая замести следы, сделал пластическую операцию, изменил свою внешность, удалил родимое пятно и присвоил себе имя Харада Кэнъити? Вы можете засвидетельствовать, что находящийся здесь подсудимый является изменившим свою наружность Мурата Синдзи?

– Нет, я никогда не видела этого человека.

– Значит, вам ничего не известно о том, что Мурата Синдзи совершил кражу в банке?

– Нет, не известно.

Она отказалась давать показания. И то, что Мари не хотела осложнить мое положение, было, вероятно, последним проявлением ее любви ко мне. Но сама твердость ее поведения на суде подсказывала мне, что она полна решимости разорвать нашу связь. И напрасно я буду ждать от нее если не передачи, то хотя бы простой весточки. Наш разрыв – способ самозащиты для нее. Сейчас у меня нет ничего дороже этих воспоминаний о последней ночи в отеле, а Мари постарается как можно скорее избавиться от них. Они для нее источник раскаяния. Чтобы жить дальше, Мари нужно перечеркнуть эту ночь, я, напротив, буду цепляться за нее, чтобы выжить. Мы оказались на разных берегах, сейчас это стало совершенно очевидно.

Я не рассчитывал на смягчение приговора и не предпринимал никаких попыток облегчить свою вину. Пока шла судебная процедура, я томился от скуки, сидя на одном из круглых стульев, отведенных для подсудимых. Прокурор громко и внушительно обвинял меня, а адвокат, которому должно было защищать подсудимого, препирался с ним. Я же равнодушно и рассеянно слушал того и другого. Создавалось впечатление, будто вся эта компания просто издевается надо мной.

Каждый из них был профессионалом: и председатель суда, и прокурор, и адвокат, они тем и жили, что одним было положено обвинять преступника, другим, наоборот, защищать его. Словом, дельцы-специалисты, профессионалы из судебной корпорации. Раньше чинили суд от имени императора, теперь от имени народа. Разница в словах, не больше. Эти люди с самого начала не имели никакого отношения ни ко мне, ни к совершенному мною преступлению. Спрашивается, почему же мою судьбу призваны решать посторонние? Этого я никак не мог взять в толк. Короче говоря, суд не что иное, как один из инструментов управления государством. Так будут ли эти господа особенно раздумывать, определяя для меня меру наказания? Чем больше я их слушал, тем нелепее представлялось мне все происходящее.

Ни один из них – ни председатель, ни прокурор, ни защитник – не был на месте преступления. Не являются они и пострадавшими. Эти абсолютно посторонние мне люди, собравшись здесь, копаются в моем прошлом, пытаясь нащупать какие-то мотивы преступления, ищут некое подобие истины, чтобы вынести мне соответствующее наказание. Какая шаткость, безосновательность суждений!

«Наиболее отягчающим вину обстоятельством является то, что сразу после совершения преступления он лег в больницу, чтобы произвести косметическую операцию, изменить свою внешность и удалить родимое пятно, служившее характерной приметой. Именно это побуждение обвиняемого следует отнести к наиболее отягчающему вину обстоятельству».

И такие глупцы чинят надо мной суд. Мне невольно стало жаль самого себя. Ведь изменить внешность и удалить родимое пятно заставила меня безвыходность моего положения. У меня не было иного выхода, чтобы спастись. А искать спасения– это безусловная необходимость для преступника, совершенно естественное действие с его стороны. Разве я нанес кому-нибудь ущерб тем, что изменил свою внешность и избавился от родинки? То было последнее средство самозащиты в минуту смертельной опасности. Почему же это стремление квалифицируется как «наиболее отягчающее вину обстоятельство»? Такой односторонний подход к делу, видимо, избитый прием в политике судейских чинуш, и лучше оставить всякую надежду на более или менее благоприятный исход дела.

Итак, моя виновность – факт установленный. Срок наказания по закону до десяти лет. Скоро меня облачат в тюремную одежду, посадят в камеру-одиночку, будут кормить рисом с примесью ячменя, запретят говорить вслух, петь, курить. Так пройдет день за днем и ночь за ночью – лет пять или шесть в полной тишине, наедине с моими мыслями и бесконечными видениями.

Годы терпения и стойкости, а вернее, годы, вычеркнутые из моей жизни. Ибо что даст мне тюремное заключение, если оно продлится восемь, даже десять лет? Разве я стану от этого лучше, честнее, совершеннее? Тюрьма лишь оградит меня от возможности совершить новое преступление. Только и всего.

Впрочем, есть еще одно обстоятельство. Пока пройдут месяцы и годы назначенного мне срока наказания, я, быть может, привыкну к моему нынешнему лицу и стану считать его своим. Оно уже не будет казаться мне маской, а будет тем единственным, которое только и есть у меня. Но ведь на протяжении целых тридцати лет у меня было мое прежнее, свое лицо и никакого другого просто не могло существовать. Значит, то лицо и был я сам и оно было тем единственным, которое только и могло быть у меня. Даже если пройдут десятки лет и я настолько свыкнусь с моим нынешним лицом, что буду считать его своим собственным, воспоминания о моем прежнем не изгладятся из моей памяти, как не могут изгладиться из памяти вдовца, вторично сочетающегося браком, воспоминания о его покойной жене.

Я все еще оставался подследственным. О Мари Томсон не было ни слуху ни духу. Все шло так, как я и предвидел тогда в зале суда. Да не только она, никто не вспомнил обо мне – ни знакомые, ни товарищи, ни коллеги. Мир замкнулся. Япония, общество, сто миллионов соотечественников – все это оказалось за пределами жизненной сферы, отныне отведенной для меня.

Я был одинок. Я сидел, прислонившись к стене, словно пригвожденный к самому себе.

Прошло около месяца, и меня снова потащили в суд – чтобы объявить приговор. Председатель суда, этот делец от юриспруденции, словно всемогущий бог, определял мою судьбу: