Текст книги "Арахна"

Автор книги: Сьюзен Стерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Сьюзен Стерн
Арахна

Она была и останется глупым и упрямым ничтожеством. Так пусть же отныне и до конца своих дней она развлекается паучьими радостями или болтает с новыми подругами о фруктовых мошках, залетевших в паутину. Пусть эта мерзкая восьмилапая тварь больше не строит из себя мастерицу и подобие богини.

Как жаль, что я не раздавила ее каблуком. Мне надо было бросить эту дрянь в горшок с оливковым маслом. Возможно, тогда я забыла бы ее. Ах, почему пришли сомнения, и я заколебалась? Мне следовало вернуться назад и превратить ее в личинку или слизняка.

Когда они предупредили меня о ее глупых самонадеянных претензиях, я почувствовала вкус интриги и новизны. После подвига с Пегасом меня изводило безделье. По ночам мои сны наполнялись топотом мощных копыт и теплом блестящих потных боков. Я просыпалась в испарине, с соленым вкусом на губах, и меня томила жажда – жажда настоящей жизни. Время стекало с небес в мои ладони, а я все не могла успокоиться.

И вот тогда мне рассказали об этой жалкой козявке из Лидии – об этой девке с перепачканным в пудре лицом. И когда они заговорили о ее чудесном станке, я подумала, что эта ткачиха может развлечь меня. Мне захотелось немного повеселиться.

Я решила прийти к ней в обличьи старухи и взглянуть на ее холсты. Да, меня подгоняло любопытство, и я надеялась, что сцены ее полотен заслуживали путешествия в Лидию. Мне хотелось одарить эту девку каким-нибудь своевременным предостережением: «Не выступай против богов, моя милая, не злоупотребляй терпением великих!» Вот уж действительно самая благоразумная пословица века.

Утренний свет слепил глаза. По своей забывчивости я вновь не подготовилась к этому колючему сиянию, отблески которого отскакивали от деревьев, холмов и камней. Меня забавляла неотступная человеческая тень, ноя уже начинала жалеть, что явилась сюда.

Их освещение слишком откровенно. Я люблю серый цвет; мои глаза, одежда и даже мудрая сова – все серое и пристойное. Таким, как я, по нраву уклончивая тень. Нам не нужно ни позы, ни ложного блеска. Мы – те, кому больше нечего терять; кто никогда не рискует; кто осмотрителен и строг. О, тусклая тень. Я благодарна тебе за то, что ты, как и я, всегда постоянна.

Вот так я и шла по Лидии, медлительная и тяжелая от жары, словно ныряльщик, придавленный слоем воды. Мои ноги снова ступали по земле – сухой, потрескавшейся и красной. Я проходила мимо хижин и коз, которые дергались в тени деревьев и дрожали, отгоняя от себя назойливых мух. Я слышала лай собак и смех чумазых детишек.

Ее дом оказался совсем неприметным. А впрочем чего я ожидала? Геральдических эмблем? Лавровых венков и пурпурных занавесей? Сжав посох, я переступила порог с нетерпением воина, который ворвался в селение врага. Конечно, мы, боги, не знаем страха. Нам может быть трудно, тяжело и горько, но страха мы не знаем никогда.

В комнате стоял полумрак. Мне понадобилось время, чтобы глаза привыкли к темноте, которая приветствовала меня мягко и льстиво. Мой взгляд отыскал ее ткацкий станок, по раме которого ползали мухи. Я ожидала услышать оклик или шаги, но единственными звуками в доме были мое старческое сопение и жужжание насекомых.

На столе у окна лежали остатки завтрака – немного сыра, глянцевый кубок из орехового дерева, тарелка редиски и хлеб. Я знала, что надо сесть и подождать; что можно отломить кусок мучнистого хлеба и попробовать редиску, которая влекла меня своим опаляющим румянцем. Можно было выпить вина. Кувшин стоял здесь же – на грязном полу.

И хотя не чувствовалось ни одного намека на колдовство, я уловила в каждой свече и ложке, в одежде и изрезанном столе какую-то смутную угрозу. Опасность исходила даже от связок лука, висевших на стене. Но я хотела развлечений. Да и что мне еда людей? Я родилась в своих латах из головы отца! У меня было рождение, но не будет смерти. Так почему же этот кувшин и связки лука опечалили меня? Почему слеза побежала по щеке и упала на грязный стол?

– Чем я могу помочь тебе, старая женщина?

Она стояла в дверях, и ее голос кружил вокруг меня, словно тонкая паутина. О каким гадким и немощным существом она оказалась. Ее шея и плечи высохли, как корка козьего сыра; лицо сморщилось, придавая ей вид голодного альбиноса, который всю жизнь питался гнилью и падалью.

– Милая моя, ты должна показать мне свои холсты, – пропела я. – О тебе уже ходят легенды, и я пришла по этой жаре в надежде оценить твое искусство.

Она улыбнулась – нет, не улыбнулась, а скорее оскалила зубы. Да, в ее глазах сияли самодовольство и гордость. Вот же кукла – она ничего не понимала.

– Садись, – торопливо заговорила женщина. – Отдохни немного и выпей вина. Я покажу тебе все, что у меня есть. А потом ты пойдешь домой и расскажешь знакомым о рукоделии Арахны.

Она налила вина и протянула мне чашу с такой снисходительностью, с какой, наверное, давала помои своей козе.

Я усмехнулась, обнажив гнилые зубы, и с шумом всосала глоток вина. А она вытаскивала цветастые ткани из сундука, стоявшего около станка.

– Смотри!

Ткачиха развернула холст, и я увидела сельскую сцену: пастух дремал в кипарисовой роще, и у потока, сиявшего, как лед, паслись его кроткие овцы. Тень от деревьев манила глубиной; среди корней и травы росли грибы, а солнечный свет играл на каждой травинке и каждом листочке. Пастух был прекрасен, как утренний рассвет – чуть старше юноши, но статен и изящен. Его туника едва прикрывала бедра. И я до сих пор ощущаю томление, когда вспоминаю эту чарующую грань между одеждой и нежной кожей ноги.

– Прекрасно, – поздравила я ее, сделав голос преувеличенно скрипучим и высоким, как будто млела от восторга. – Просто великолепно!

– Да, – согласилась она. – Взгляни на свет и тени от деревьев. Даже Афине не удалось бы добиться такого сходства с корой и поросшими мхом камнями.

Я выронила чашу из рук, словно цепенея в смертельном ужасе. Сосуд разбился на острые, покрытые винными пятнами черепки, которые теперь лежали между нами, как немая угроза. Я застонала, закатила глаза и взмолилась:

– Прошу тебя, не дразни богов! Не делай столь дерзких заявлений!

– Я не боюсь их гнева, – ответила она. – Я вызываю всех богов на спор! Я вызываю саму Афину, чтобы испытать ее руку!

Она сложила холст и убрала его в сундук.

– Ну, что же, хорошо, – ответила я своим собственным голосом. – Твой вызов принят!

Отбросив посох, я выпрямилась и встретила ее испуганный взгляд. Мой указательный палец поднялся вверх, и под нами закачался пол. Я знала, что творю! Четыре стены задрожали, словно тонкое белье на ветру. Это была одна из лучших моих попыток. Над холмами прокатился гром; к небу взмыли колонны смерчей. А когда все затихло, я предстала перед ней в своем истинном обличье.

Без лишних слов подойдя к ткацкому станку, который мне удалось воскресить по памяти, я дернула челнок вниз с таким же наслаждением, с каким могла бы стиснуть ее тонкую цыплячью шею.

Арахна на миг опешила, но затем уголком глаза я заметила, что она подошла к своему станку и заправила в него нить мягкой шерсти. Поверив в неминуемое, она все же не отказалась от борьбы. Хотя я видела, как ее нижняя губа тряслась от страха и жалости к себе.

Мы работали молча. Фигуры под моими руками обретали форму: двенадцать богов Олимпа – могучих, грозных и величественных. Они с одобрением смотрели на то, как я, пронзая землю копьем, взывала к оливовому дереву. А затем, как знак грядущего возмездия, я вышила судьбы других, которые осмелились восстать против нас – той жирной коротышки, царевны пигмеев, которую Юнона превратила в парящего журавля; и дочери Сифира, ставшей каменной ступенью на храмовой лестнице; и наконец, Гимона и Родопы, которые посмели взять себе имена богов – когда-то люди, а ныне гранитные скалы. Они получились забавными, эти две скалы. Закончив их набросок, я задумалась над тем, что мне сделать с ней, и даже рассмеялась, когда пришло решение. Мое полотно завершилось традиционным орнаментом – оливовыми листьями, цветами и виноградом. Со вкусом и строго.

Когда я оглянулась, она еще работала. Ее костлявые пальцы вздрагивали и цеплялись за каждую нить, словно искали спасения. В конце концов, она опустила челнок и повернулась ко мне. ее маленькие круглые глазки прищурились в ехидной усмешке. Взглянув на полотно, я поняла, чему она так радовалась. Мерзавка успела-таки отомстить за надвигавшуюся кару богов.

Она избрала тему похоти и соблазна – разврата, которым якобы грешили боги. Каждая сцена, каждый образ были насмешкой надо мной, и она предлагала их с тем низменным злорадством, как человек, который дарит музыку глухому.

Прекрасная Европа сладострастно прильнула к толстошеему быку, и Леда, лаская собственную грудь, простерлась в бархатной тени божественного лебедя. Даная отдавалась Зевсу, который ливнем золота орошал ее плоть – голова откинута назад, рот приоткрыт, будто пробуя на вкус блестящие хлопья, которые падали с неба.

Я не сводила глаз с картины, пока петли нитей не заплясали перед взором. Я вновь почувствовала забытую тяжесть другого существа на своем теле, и томный стон – мой томный стон! – заполнил все пространство.

Нет, это было невыносимо. Я смяла траву, взятую у Гекаты, и растерла ее между ладоней. Зловоние сгнившего растения, казалось, лишило Арахну сил. Она подняла руку, но я швырнула комок травы ей в лицо и отступила, закашлявшись от мерзкого запаха.

У нее хватило времени только на один крик, а потом голос пропал, хотя рот продолжал открываться и закрываться, сжимаясь в узкую щель. Черты ее лица растворились в хитиновой корке. Суставы одеревенели; из рук и ног как будто выпустили воздух, проткнув в них дыры и опустошив в единый миг. Слой испарялся за слоем; сначала мышцы, потом лимфа, а затем кость. Через несколько секунд она упала к моим ногам – черная ничтожная тварь, которая теперь качалась на восьми паучьих лапах.

Усилия утомили меня. Восстановив дыхание, я разгладила одежду и поправила прическу. В комнате стояла мрачная тишина. Свет снаружи померк, и на землю спустился вечер. Она легко и быстро метнулась в тень и медленно вскарабкалась по стропиле. Вскоре я потеряла ее из виду. В сгустившихся сумерках стулья и утварь теряли очертания, расплываясь в темные пятна.

В тот мрачный час, когда зажигались лампы и закипал вечерний чай, мне захотелось обдумать свой поступок и укрепить внезапно дрогнувший дух. О, да! Я видела начало и конец Арахны! Но для меня она была и останется занозой в пальце – более ничем!

Я ушла на свою гору, где ветры дуют с неизменным постоянством. Со мной теперь моя музыка, все те же вечные права, ничем неприметные рассветы и вечера без чудес и сюрпризов. Но время от времени я по-прежнему нахожу себя в той комнате, среди горшков и мебели, около станка и ветхого сундука, которыми никогда не стала бы пользоваться. Я вижу связки распухшего жемчужно-белого лука и разбросанные пряди шерсти. Я вижу деревянную тарелку и хлеб. И я вижу себя – такую властную и беспомощную в угасающих сумерках теплого вечера.

© Сергей Трофимов, перевод, 1998

Все права сохранены. Текст помещен в архив TarraNova с разрешения переводчика. Любое коммерческое использование данного текста без ведома и согласия переводчика запрещено.