Текст книги "Крик души"
Автор книги: Сьюзен Льюис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)
– Прости меня, прости, – бормотал он, крепко обнимая ее, когда она разрыдалась. – Я знаю, что ты не могла, я просто… Наверное, это из-за того, о чем я думал. И мы должны признать: хотя мы будем очень скучать по нему, для него так будет даже лучше.
– Я знаю, – плакала она, – но это так ужасно, что я даже думать об этом не могу! – Она посмотрела на него. – Клянусь, если бы я могла заново прожить вчерашний день, – неожиданно заявила она, – ни за что бы не оставила его одного внизу, потому что, если бы я была там, то заметила бы, как одеяло накрыло ему личико… Я могла бы спасти его, но я так устала, а он так сладко спал… – Никки задыхалась. – У него, должно быть, случился еще один приступ, такой же, как раньше, но меня не было рядом… – Она не могла вынести это: ей было слишком больно даже просто думать об этом. – Он боролся за жизнь, один, и не было никого, кто бы помог ему, – сдавленно произнесла она. – Это я во всем виновата, и я знаю, что никогда себе этого не прощу, пусть даже теперь он спасен от тех ужасных мук, на которые был обречен.
Прижав ее к себе еще сильнее, словно пытаясь вобрать в себя ее боль, он почувствовал, что и сам опять плачет, и сказал:
– В этом нет твоей вины. Ты была прекрасной мамой. Даже миссис А. так говорит, а она в таких вещах разбирается.
Кто-то постучал в переднюю дверь внизу, но они остались сидеть на кровати, поскольку Дэвид отправился открывать, а затем встревоженно переглянулись, услышав голос, не знакомый ни одному из них.
Дэвид пригласил незнакомца войти в дом, и Никки почувствовала, как в горле поднимается тяжелый ком, когда, несколько мгновений спустя, шаги Дэвида зазвучали на лестнице. Затем он появился в дверях спальни и, глядя на нее своими большими проницательными глазами, сообщил:
– Это полиция. Они хотят поговорить с тобой.
Паника обрушилась на нее, словно удар кулаком.
– Так со мной или с нами обоими? – дрожащим голосом переспросила Никки.
– Им нужна именно ты.
– Ничего страшного, я пойду с тобой, – заверил ее Спенс. – Наверное, они приехали, чтобы сообщить нам результаты вскрытия.
Встав с кровати, Никки прижала ладони к щекам, приказывая себе быть сильной.
– Все будет хорошо, – заверила она Спенса, чтобы поддержать и его, и себя.
– Конечно, – согласился он, беря ее за руку. Они последовали за Дэвидом вниз по лестнице.
Когда Спенс и Никки шли в комнату, констебль Фримен и другой детектив стояли перед камином. Фримен скрестил руки перед собой, а в его очках отражался свет лампы, так что они не видели его глаз. Его коллега стоял немного позади, и выражения его лица тоже не было видно. Дэвид, Дэнни и Кристин сидели рядом, их лица были такие же бледные, как и у Никки, словно они, как и она, задержали дыхание.
Фримен откашлялся.
– Где мы можем уединиться для беседы? – спросил он.
Никки была удивлена и встревожена.
– Я… Гм… В кухне, но…
– Пожалуйста, скажите, что вы должны нам сообщить, – попросил его Спенс. – Мы среди друзей. Нам совершенно нечего скрывать.
Фримен, казалось, колебался, но потом снова повернулся к Никки и спросил:
– Вы Николь Грант?
Смешавшись, потому что он уже знал, что это она, Никки ответила:
– Да.
– Назовите дату вашего рождения, – продолжал он.
Она покосилась на Спенса, чтобы посмотреть, понимает ли он, что здесь происходит, но он казался таким же сбитым с толку.
– 14 июля 1988 года, – сказала она.
Фримен сделал шаг вперед. Теперь они видели его глаза: большие, круглые, и в них плескалось какое-то чувство, похожее на сожаление.
– Николь Грант, – официально объявил он, – вы арестованы по подозрению в убийстве Зака Джеймса…
Никки в ужасе отшатнулась.
– Нет! – крикнула она. – Я не делала этого! Вы не можете арестовать меня…
Спенс закрыл ее руками и кричал на полицейских, требуя оставить ее в покое.
Второй полицейский выступил вперед, словно собираясь обуздать Спенса.
Дэвид и Дэнни вскочили; Кристин от ужаса словно приросла к дивану.
Фримен все еще говорил:
– …вы не обязаны отвечать на вопросы, но это может повредить вашей защите, если во время допроса вы умолчите о чем-то, на что позже будете опираться в суде. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас.
Ошеломленная, Никки молча таращилась на него. Голова у нее кружилась; сердце билось слишком часто.
– Вы не можете так поступить со мной, – отрывисто заявила она. – Я его мать, я никогда не причинила бы ему боли.
– Я должен напомнить вам, что вы только что получили предостережение, – заметил Фримен, – и потому для вас желательно ничего не говорить.
Никки внезапно захотелось завопить и сорваться с места, вонзить ногти ему в лицо, сделать что угодно, лишь бы заставить его остановиться, но она могла только слушать, как он говорит остальным, что в доме будет произведен обыск и что им придется временно покинуть помещение.
– Какие у вас доказательства? – внезапно выпалил Спенс, когда Никки повели к двери. – Вы не можете арестовать ее без доказательств.
Фримен обернулся к нему.
– Вы отец ребенка? – уточнил он.
Спенс кивнул.
– Тогда вынужден сообщить вам, что вскрытие подтвердило смерть от преднамеренного удушья.
Никки показалось, что она задыхается. Или ее сейчас вырвет.
– Я клянусь, что ничего плохого не делала, – хрипло пробормотала она. – Я знаю, что вчера я говорила…
– Я должен попросить вас замолчать, – заявил он, снова напоминая ей, что она получила предостережение.
Делая сверхчеловеческие усилия, чтобы взять себя в руки, несмотря на то что ее колотила дрожь, она сказала Спенсу:
– Ничего страшного. Мы все уладим…
– Куда вы ее везете? – неожиданно спросил Дэвид.
– В полицейский участок на Броудбери-роуд, – ответил Фримен.
– А как насчет адвоката? – не отставал Спенс. – Она имеет право на защиту.
– У вас есть адвокат? – уточнил Фримен у Никки.
Ее глаза превратились в темные омуты страха, когда она покачала головой.
– Тогда мы вам его предоставим, – уверил он ее и, подождав, когда она наденет пальто, вывел ее на улицу, где уже находилась группа экспертов-криминалистов, собравшихся, чтобы превратить дом в место преступления, и несколько полицейских в форме, которые уже готовы были получить предварительные показания у Спенса и его друзей.
ГЛАВА 20
На улице было темно, хоть глаз выколи, когда констебль Фримен остановил машину у полицейского участка на Броудбери-роуд. Ему предложили войти в здание через канцелярию – ввиду работ по ремонту системы безопасности, которые велись в задней части участка. Так как стоянка перед главным входом была забита полицейскими микроавтобусами и машинами, он оставил свое авто на улице, буркнув что-то о надежде на то, что колеса все еще будут на месте, когда он вернется, и вышел, чтобы открыть заднюю дверцу для Никки.
Когда она вышла, сильный порыв ледяного ветра заставил ее пошатнуться. Фримен помог ей устоять на ногах, а затем, придерживая за локоть, повел через дорогу. Другой детектив остался в машине: он говорил с кем-то по телефону.
Хотя Никки и была напугана сверх всякой меры, она прилагала все усилия, чтобы не поддаться чувствам и не думать, к чему это может привести: она понимала, что в противном случае ей вряд ли удастся пройти через все это. Не отрываясь, она смотрела на двухэтажное здание, с фасадом из красного кирпича и обшитое панелями белого цвета, пытаясь не видеть в нем то, чем оно на самом деле являлось. Это было просто место, мимо которого она время от времени проходила и которое едва замечала до сих пор, потому что здание это стояло на своем месте, как школа, или церковь, или магазин, заходить в который у нее не было никакой причины. Разумеется, Никки знала о нем понаслышке, его часто показывали в местных новостях как место, куда свозят головорезов и преступников, арестованных за ограбление с отягчающими обстоятельствами, или нанесение тяжких телесных повреждений, или еще что похуже.
Когда Никки осознала, что она относится к последней категории арестантов, ее грудь сковал железный обруч ужаса. Этого не может быть, просто не может, и все же это происходило. Ей снова захотелось умереть. Ведь тогда она бы воссоединилась с Заком, и никто и никогда не смог бы причинить им вреда.
В канцелярии царил сумасшедший дом, поскольку два полицейских в форме сражались с парочкой сердитых женщин, очевидно, одержимых желанием разорвать друг друга в клочья, в то время как стоящему за стойкой дежурному сержанту приходилось надрываться, чтобы его услышала пожилая пара, с которой он пытался разговаривать; те, в свою очередь, тоже что-то кричали ему.
Проходя по комнате, Никки низко опустила голову и остановилась, когда они дошли до двери, потому что Фримен завозился с карточкой-ключом. Дав ей пройти вперед, он провел Никки по лабиринту коридоров в заднюю часть участка, где находились камеры предварительного заключения.
Дежурный сержант как раз регистрировал кого-то, так что им пришлось подождать, как животным, загнанным в западню из темных стен и бетонированных полов. Наконец Фримен отвел ее в небольшое помещение, во всех стенах которого были сделаны двери, собранные из деревянных и стеклянных панелей, с запорами; там же находилась высокая стойка, отгораживающая дежурного сержанта от посетителей.
Следующие несколько минут прошли в перекрестном обмене короткими вопросами и такими же немногословными ответами; в том числе ее спросили, поняла ли она, за что ее задержали, и знает ли она свои права. В конце ей велели поставить подпись в документе, который сержант подтолкнул в ее сторону. Конфисковывать у нее было нечего: никаких шнурков в полусапожках, никакого пояса или драгоценностей, никакого содержимого карманов, кроме смятой салфетки и неиспользованного пакета для стирки многоразовых подгузников. Увидев пакет, Никки почувствовала, как внутри у нее что-то сломалось, и, поднеся его к лицу, заплакала. В это же самое время каких-то сорок восемь часов назад у нее все еще был Зак и ничего еще не успело случиться. Казалось, с тех пор прошло так мало и одновременно так много времени.
– Ничего-ничего, – бормотал Фримен, отчаянно пытаясь успокоить ее. – Я знаю, что вам тяжело.
– Я не убивала его, – сдавленно прошептала она. – Клянусь, я не убивала.
Фримен повернулся к дежурному сержанту:
– Док уже приехал?
– Едет, – ответил сержант.
Никки же Фримен сказал:
– Вам обязательно нужно помочь с молоком. Врач, наверное, сделает вам укол.
Никки едва ли расслышала, так горько она рыдала. Она попыталась дышать глубже, чтобы вернуть контроль над собой, но это было нелегко, ведь внутри у нее все сжалось от страха.
– Защитник у нее есть? – спросил сержант.
– Нет, – ответил Фримен, – так что придется нам его обеспечить.
– Ясно; можете заняться этим, пока я буду ее оформлять.
С этого момента она словно погружалась все глубже и глубже в ад на земле: у нее взяли отпечатки пальцев, образец ДНК, затем сфотографировали. Ей сказали, что она может оставить свою одежду, после чего у нее внутри все сжалось: ей в голову не приходило, что у нее могут забрать даже одежду.
Затем ее отвели в камеру. Как только она переступила порог, ее охватили недоумение и безысходность. Как такое могло случиться? Она только что потеряла ребенка, а они так себя с ней ведут… Они походили на механизмы, не имеющие понятия о добре и зле, просто запрограммированные на выполнение обязанностей, ничего не понимая и не чувствуя, лишь слепо следуя предписаниям протокола.
– Дежурный адвокат в дороге, – сообщил ей Фримен, – а врач уже здесь.
Никки услышала свой собственный голос, прошептавший «спасибо». У нее создалось впечатление, что говорит не она, а кто-то другой.
Фримен с сержантом говорили ей что-то о постоянном наблюдении, службе уголовного преследования и Хелен МакАллистер. Слова отскакивали от нее и падали вниз, как камни, а она стояла, словно разваливающаяся скала, и впитывала в себя враждебность окружающих стен. Она выхватила взглядом тонкий матрац из поливинилхлорида на бетонной плите, служащей койкой, и унитаз из нержавеющей стали без сиденья или какой-либо загородки. Затем массивная стальная дверь захлопнулась, и, когда лязг отдался в ней физическим толчком, Никки захотелось закричать и умолять их выпустить ее отсюда.
Она села на койку, дрожа и все еще сотрясаясь от нечастых рыданий. Все ее существо пыталось отрицать это безумие, словно оно было физическим телом, которое она могла не подпускать к себе, или спрятаться от него, или, возможно, даже сражаться с ним, если бы только знала, как. Ее единственным оружием была правда, она уже сказала ее, но никто не стал слушать. Вместо этого ее привели сюда, заперли дверь и оставили здесь, лишив возможности уйти. Именно лишение свободы, невозможность поговорить с кем-либо, чтобы ей поверили, пугали ее все больше по мере того, как текли секунды. Какой ужасный грех она совершила, если ее так сурово карают за него? Что бы она ни сделала, конечно, это не могло быть достаточно ужасным, чтобы обрекать ее сначала на потерю сына, а затем – на обвинение в его убийстве. Она любила его больше собственной жизни и так отчаянно нуждалась в нем теперь, когда ее руки, все ее тело ощущали жгучую потребность снова прикоснуться к нему.
Чувствуя приближение нового приступа паники, Никки заставила себя успокоиться, каким-то шестым чувством понимая, что если она вообще сумеет себе помочь, то лишь при условии, что сможет оставаться спокойной и мыслить логично. Она не сделала ничего плохого, и потому, какой бы ужасной ни была ситуация, ей следует неустанно напоминать себе, что полицейские просто выполняют свою работу. Тот факт, что они считали, будто Зака задушили, был чудовищен, но это всего лишь ошибка, и в какой-то степени понятная, ведь он задохнулся, оттого что одеяло накрыло ему лицо. Никто его туда не клал, конечно: оно само наползло из-за того, что он сучил ножками, отчаянно пытаясь вдохнуть.
Когда образы последних моментов его жизни с ужасающей ясностью возникли у нее в воображении, Никки почувствовала, что опять оказалась на грани нервного срыва. Ее не было рядом с ним, когда он больше всего в ней нуждался, и теперь ей придется корить себя за свою небрежность всю оставшуюся жизнь.
Никки подумала, где он теперь. Аккуратно ли обращался с ним патологоанатом? Ее руки взметнулись в воздух, словно пытаясь оттолкнуть образ его изрезанного тельца. Она не должна позволять воображению двигаться в этом направлении, или же она закончит тем, что станет рыдать, или бросаться на стены, или делать еще что-то, что заставит их думать, что она безумна. Хватит с нее того, что они считают, будто она причинила боль своему сыну. Если они решат, что она еще и сумасшедшая, одному Богу известно, где она в результате окажется.
Звук отпираемой двери пробился сквозь пелену ее страха, и ее сердце отчаянно заколотилось. Тут же надежда вспыхнула в ней, словно пламя. Они поняли свою ошибку, они отпустят ее!
– Пришел доктор, – сообщил ей сержант. – Мы отведем вас в медпункт.
Когда на нее накатил новый приступ страха, она сползла по стене, прижав колени к груди, словно пытаясь защитить ее. Молоко предназначалось для Зака. Если она позволит им сделать так, что оно перестанет поступать, то она словно еще раз подведет его. И хотя Никки прекрасно понимала, что в этом нет никакого смысла, именно так она чувствовала. Она не хотела, чтобы они прикасались к ней.
Сержант подошел к ней и присел на корточки. Его глаза были добрыми, а голос понимающим, когда он сказал:
– Так будет лучше.
Хотя где-то глубоко в душе Никки знала, что он прав, прошло довольно долгое время, прежде чем она смогла заставить себя встать и пойти с ним.
Когда врач закончил, она, двигаясь, словно зомби, вернулась в камеру и потом уже вряд ли осознавала, сколько минут или часов прошло. Она только знала, что к тому времени, когда ее повели в комнату для допросов, она слишком боялась, чтобы позволить себе на что-то надеяться. Никки продолжала думать о том, как Спенс сомневался в ней, и если даже он сомневался, то как же она собиралась заставить других людей перестать подозревать то же самое?
Комната для допросов ничем не отличалась от тех, которые она видела в сериале «Чисто английские убийства»: маленькая, темная, без окон, с единственным столом и несколькими стульями, расставленными по всему периметру. Она подумала о сценах, в которых снималась Кристин, с подобными же декорациями, и спросила себя, представляла ли актриса хоть на минуту, каково это – оказаться в подобном месте взаправду. Она прекрасно сыграла свою роль, но это было всего-навсего ее работой. Когда она отыграла, то смогла уйти и, вероятно, шутила с актерами, играющими детективов, которые только что стали жертвой ее наигранного гнева.
Где сейчас Кристин? Где Спенс и остальные? Что они делают?
На какое-то время ее оставили одну, но затем дверь открылась и в проеме появилась голова женщины с полным лицом и непослушной копной золотисто-каштановых волос.
– Николь Грант? – спросила она.
Никки откашлялась и ответила:
– Да.
Женщина, похоже, вздохнула с облегчением; войдя в комнату, она поставила на стол портфель и сбросила пальто.
– Мария Таунсенд, – представилась она. – Я буду представлять ваши интересы.
Никки смотрела, как адвокат резко открыла замки на портфеле и достала оттуда большой желтый блокнот с линованными страницами, после чего поместила его на стол, рядом с шариковыми ручками и мобильным телефоном.
– Вы уже сделали заявление? – усаживаясь, спросила ее Таунсенд.
– Нет, – ответила Никки. – Меня об этом никто не просил.
Таунсенд, похоже, расстроилась; затем, внезапно закатив глаза и улыбнувшись, она сказала:
– Простите, я перепутала вас с фигурантом другого дела. Слушание назначено на сегодня, и я… Впрочем, неважно. Итак, вы здесь, потому что они считают, что вы задушили своего ребенка? Это правда?
Никки нервно сглотнула.
– Вы действительно это сделали?
Никки вытаращила глаза.
– Нет, – только и произнесла она.
Таунсенд коротко, но доброжелательно улыбнулась.
– Тогда вам совершенно не о чем волноваться, – объявила она и, сделав несколько пометок в своем блокноте, откинулась на спинку стула и снова подняла глаза. – Ну, ладно, расскажите мне подробно, что произошло, – велела она, – с того момента, когда вы в последний раз видели своего ребенка живым, и до того, как приехал констебль Фримен, чтобы арестовать вас.
Почерпнув немного мужества из очевидной уверенности Марии Таунсенд в том, что у нее нет абсолютно никаких поводов для беспокойства, Никки еще раз откашлялась и заставила себя говорить.
Возможно, описание произошедших событий заняло бы меньше времени, если бы Мария Таунсенд не остановила ее прямо в середине рассказа, чтобы ответить на срочный телефонный звонок. И тот факт, что Никки затем пришлось кое-что повторить, заставил ее задуматься: она непонятно рассказывает или адвокат невнимательно ее слушает?
Наконец, Таунсенд перестала делать заметки и, быстро набрав СМС, заявила:
– Ладно; в общем, я думаю, что мы готовы поговорить с сержантом МакАллистер. – Она бросила взгляд на часы. – Если нам немного повезет, мы выйдем отсюда через двадцать минут. Максимум через час.
Как оказалось, она катастрофически ошибалась, поскольку в ту самую минуту, как сержант МакАллистер вошла в комнату, недовольно поморщившись при виде Таунсенд, стало ясно, что Никки вовсе не собираются немедленно отпускать домой.
Сдернув упаковку с двух новых аудиокассет, она вставила их в стоящий на столе магнитофон, назвала себя, затем попросила, чтобы Никки и Таунсенд сделали то же самое. Затем она удостоверилась, что Никки знает о своих правах, – весь процесс занял достаточно много времени, так что Таунсенд несколько раз демонстративно поглядывала на часы и раздраженно складывала руки на груди.
Игнорируя ее безмолвные намеки, МакАллистер начала допрос по сути, попросив Никки описать, что случилось утром в день смерти Зака, начиная с того момента, когда она проснулась. Никки все рассказала, пытаясь излагать мысли как можно более понятно и четко, и вежливо слушая всякий раз, когда МакАллистер прерывала ее, задавая уточняющий вопрос или комментируя ее слова. Да, Зак много плакал в то утро, согласилась она. Да, она очень устала, и ей было немного грустно. Нет, она не страдала от послеродовой депрессии.
– Это официальное мнение врача или ваше собственное? – уточнила МакАллистер.
Никки растерялась.
– Думаю, мое собственное, – ответила она. – В то утро мне просто было немного грустно. Я мало спала в последнее время, да и трудно поддерживать себя в хорошем настроении, когда ты знаешь… Ну, я ведь знала, что Зак отличается от других детей.
Таунсенд нахмурилась.
– Почему? – поинтересовалась она.
МакАллистер холодно посмотрела на нее:
– Ребенку поставили диагноз: болезнь Тея-Сакса. – Ее тон однозначно давал понять, что она не очень высокого мнения об адвокате, которая не позаботилась о том, чтобы узнать эту чрезвычайно важную информацию.
– Что это за штука, если говорить человеческим языком? – возмутилась Таунсенд.
– Посмотрите в Интернете, – предложила ей МакАллистер и снова повернулась к Никки: – После того как вы узнали о болезни Зака, вы когда-либо думали о том, что было бы лучше, если бы он умер сейчас, до того как ему придется терпеть все то, что его ожидало?
Лицо Никки побледнело, во рту пересохло.
– Ну, я… Не то чтобы…
– Это была бы понятная реакция, – сочувственно заявила МакАллистер.
Сердце Никки застучало быстрее.
– Да… Но я никогда не сделала бы этого, – искренне сказала она. – Если бы вы когда-либо были на моем месте, вы бы знали, что пошли на что угодно, лишь бы спасти своего ребенка от такого кошмара, но…
– На что угодно? – эхом отозвалась МакАллистер. – Например, прижать к его лицу одеяло?
– Нет! – крикнула Никки. – Я вовсе не это имела в виду. Вы спросили, думала ли я когда-либо об этом, и я честно ответила вам: да, думала, но я никогда не причинила бы ему боль, независимо от того, как бы отчаянно мне ни хотелось спасти его от той ужасной болезни.
МакАллистер откинулась на спинку стула.
– Вчера утром вы были дома одна? – произнесла она с вопросительной интонацией.
Никки кивнула.
– Для записи: Николь Грант утвердительно кивнула, – сказала МакАллистер в микрофон.
– Миссис Адани, моя патронажная сестра, пришла в десять, – добавила Никки.
– И в отчетах миссис Адани будет написано, что ребенок был вполне здоров, когда она его увидела?
В глазах Никки светилась искренность, когда она ответила:
– Да, будет, потому что она сказала мне, что он поправился на полкило и хорошо развивается.
МакАллистер кивнула.
– В котором часу миссис Адани оставила вас?
Никки задумалась.
– Я точно не знаю. Около половины одиннадцатого, наверное.
МакАллистер сделала примечание в блокноте, который лежал перед ней на столе, и продолжила допрос:
– И что вы делали после того, как она уехала?
– Я покормила Зака и попыталась уложить его спать. На это ушло очень много времени, потому что он никак не мог успокоиться.
– Он плакал?
– Да.
– Можно ли сказать, что у него было сильное недомогание?
– Я думаю, да. Никто не мог найти причины такого поведения, но в последнее время он часто и долго плакал. Когда он только родился, он вообще почти никогда не плакал.
Ей было тяжело говорить о жизни Зака до того, как все пошло наперекосяк, но она не могла позволить себе сорваться.
– Все ли медицинские проверки были осуществлены должным образом?
– Да. Миссис Адани очень щепетильно подходит к выполнению своей работы, и к тому же мы ходили к врачу. Они оба сказали, что это просто такой период в жизни Зака и что это вскоре пройдет.
– Но этот период не закончился?
– Нет, ну, в общем, прошло не так уж и много времени.
– Вам просто казалось, что все это длится очень долго, потому что вы устали, волновались и были очень расстроены диагнозом, который ему поставили?
Никки начала было кивать, но затем в ее глазах появился испуг.
– Я вижу, к чему вы клоните, – заявила она, – но вы ошибаетесь.
– И к чему же я, по-вашему, клоню?
– Вы намекаете, что я не могла больше этого выносить, и потому… Я… – Она опустила голову, не в силах больше произнести ни слова.
– Но вы сказали нам, что, когда это случилось, в доме не было никого, кроме вас, – напомнила ей МакАллистер. – Так кто еще мог совершить это?
Никки подняла голову.
– Никто этого не делал! – закричала она. – У него и раньше были проблемы с дыханием, и однажды нам даже пришлось срочно отправить его в реанимацию. Должно быть, это снова произошло, когда одеяло наползло ему на лицо… Во всяком случае, именно в таком виде все и было, когда я зашла в комнату.
МакАллистер внимательно смотрела на нее. Оценивала ли она правдивость данного утверждения или ожидала, когда Никки продолжит рассказ, – сказать было трудно.
– Позвольте мне объяснить вам ситуацию простыми словами, – начала МакАллистер, – патологоанатом, когда вскрыл тело вашего ребенка, кое-что обнаружил. Помимо крови в легких, носу и глазах, у него была порвана связка в гортани, а на лице остались следы многочисленных ушибов. Полагаю, вы согласитесь, что вес одеяла не может вызвать такие повреждения.
Никки в ужасе уставилась на нее.
– Нет, но я… Это, возможно, случилось, когда я пыталась реанимировать его.
– Внутренние повреждения этим объяснить нельзя, – заметила МакАллистер, мысленно спрашивая себя, когда уже Таунсенд включится в их разговор. – Кто-то прижал одеяло к лицу Зака и удерживал его.
– Это не я! – закричала Никки. – Я знаю, что я была там одна, но я спала… Я действительно нашла его в таком виде, клянусь, – они все неправильно поняли… Не могло быть никакой крови или синяков, потому что Зака никто не убивал.
– У кого еще есть ключи от дома? – спросила ее МакАллистер.
Никки попыталась заставить себя думать.
– У всех, кто в нем живет, и у владельца.
– Мог ли кто-то из ваших друзей одолжить свои ключи?
Никки покачала головой.
– Я так не думаю. Я… Ах да, Дэвид давал свои ключи матери. Она – миссис Адани, моя патронажная сестра, но, по-моему, она их вернула.
МакАллистер сделала еще одну пометку в блокноте, а затем продолжила:
– Ладно, значит, вы утверждаете, что нашли его под одеялом. Он еще дышал, когда вы отдернули одеяло?
Сердце Никки на мгновение замерло. Она не знала ответа на этот вопрос.
– Я, гм… Я не уверена. Он просто очень плохо выглядел, и я начала реанимировать его, а затем набрала «999» и…
– Почему вы сказали оператору, что убили ребенка? – перебила ее МакАллистер.
Внутри у Никки все сжалось.
– Я… Я не знаю. То есть я была так расстроена… Я думала…
– Моя клиентка в тот момент находилась под влиянием серьезного стресса, – наконец вмешалась Таунсенд, – а все мы знаем, как матери обвиняют себя в ситуациях, где их вины вообще никакой нет.
МакАллистер бросила на нее холодный взгляд и собиралась уже продолжить допрос, когда Никки почти прокричала:
– Я думала, что меня считают невиновной, пока не доказано обратное, а вы ведете себя со мной так, словно…
– Это – для суда, – перебила ее МакАллистер, хотя и достаточно любезно. – Мы же работаем с предположениями, и боюсь, Николь, что я могу только предположить, что вчера утром у вас либо закончилось терпение, либо, возможно, вы уже давно планировали спасти своего сына от неминуемой судьбы…
– Это неправда! – решительно заявила Никки. – Я признаю, что не хотела, чтобы он мучился, но, когда это время настало бы, я бы все равно любила его и делала все, что в моих силах, чтобы сделать жизнь Зака терпимой.
МакАллистер, прищурившись, посмотрела на нее.
– Сейчас это очень легко утверждать, ведь теперь невозможно проверить! – заметила она.
– Это правда!
Наклонившись вперед, МакАллистер положила сцепленные руки на блокнот и посмотрела Никки прямо в глаза.
– Как бы там ни было, теперь, когда я узнала кое-что о болезни, я могу понять, почему вы сделали это…
– Но я ничего не делала!
– …и я уверена, что судья тоже поймет вас, так что, если вы полностью признаете свою вину, очень вероятно, что…
– Но я не могу признаться в том, чего не делала! – закричала Никки; ее голос словно прорывался наружу из глубин растерянности и страха.
МакАллистер поджала губы, по-прежнему глядя на Никки, а затем, внезапно выключив запись, достала кассету и убрала ее.
– Я так понимаю, моя клиентка может идти? – требовательно поинтересовалась Мария Таунсенд.
МакАллистер посмотрела на нее.
– Нет, Мария, вы понимаете неправильно, – парировала она и, забрав кассеты и блокнот, вышла из комнаты.
– Не волнуйтесь, – уверенно заявила Таунсенд. – Я была здесь, в этой комнате, уже сто раз. Все будет хорошо.
Констебль Фримен все еще находился неподалеку от камер, когда МакАллистер вышла из комнаты для допросов.
– Ты нашел нам свободный кабинет? – спросила она, с щелчком открывая телефон, чтобы проверить сообщения.
– Он прямо у вас за спиной, – ответил он, указывая туда, где обычно сидел юрист отдела судебного преследования.
Сообщив своему многострадальному мужу, что она задерживается в участке на Броудбери-роуд, МакАллистер убрала телефон и вместе с Фрименом направилась в кабинет, где тяжело упала в кресло и водрузила ноги на стол. Она выглядела и чувствовала себя так, словно ей уже очень давно нужно было пойти домой.
– Отец ребенка и соседи по дому переехали в Тоттердаун, – сообщил ей Фримен. – Дом принадлежит патронажной сестре, которая одновременно приходится матерью одному из друзей.
МакАллистер кивнула.
– Кто-то снял уже с них показания?
– Да, сейчас их копируют; все эти люди готовы еще раз все рассказать, если потребуется. Они просто рвутся нам помочь. Криминалисты уже собрали материал в доме, а ее медкарту должны привезти нам к полудню.
– И карточку ребенка тоже?
– Вот. – Он открыл папку и передал ей книжку в мягкой красной обложке. – Это его личная медкарта, – объяснил он, словно она не видела уже тысячу таких же.
– Что-нибудь необычное? – спросила она, просматривая карточку.
– Нет. Если верить документам, он развивался, как любой нормальный ребенок.
– Как и следовало ожидать, согласно тому, что мы узнали о болезни Тея-Сакса. – Вздохнув, она закрыла книжку и толкнула ее через стол. – Она по-прежнему утверждает, что не совершала этого, – сообщила детектив, – и, должна отдать ей должное, она говорит довольно убедительно.
– Так обычно и бывает, – заметил он. – Вспомните Хантли и ту нищенку из Дьюсбери, как там ее звали?
– О ней лучше не вспоминать, – ответила МакАллистер, – и ты прав: мы здесь видели представления, более достойные Оскара, чем любые из тех, что показывают по телевидению, но я также думаю об Анжеле Каннингс и Салли Кларк, которые, как выяснилось, говорили правду.
– Но здесь речь не идет о «смерти в колыбели», – напомнил он ей.
