Текст книги "Запрет на любовь. Книга 1. На грани"

Автор книги: Сюзанна Брокман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Уитни немного помолчала.

– А как твое настоящее имя? – спросила она наконец.

– Венди, – соврала Мэри-Лу. – А свою фамилию я тебе не скажу.

Уитни еще немного подумала.

– Я все-таки должна рассказать об этом папе.

– Если расскажешь, – предупредила Мэри-Лу, – он найдет новую няню, которая будет за тобой шпионить и расскажет ему, что по ночам ты бегаешь на свидания с Питером.

В другом конце гаража Аманда кругами ездила вокруг хохочущей Хейли. Господи, как же ей хочется остаться здесь! Ну куда они пойдут?

Еще в самом начале Мэри-Лу обнаружила, что, имея дело с Уитни, всегда полезно первой заканчивать разговор. И первой уходить.

– А кто хочет кушать? – крикнула она, отворачиваясь и направляясь к девочкам.

Боже, пожалуйста, сделай так, чтобы Уитни ничего не сказала отцу!

– Ну, ладно, я, наверное… – Элиот беспомощно оглянулся на остальных членов экипажа яхты Денниса Матсона, поджидающих его на причале.

– Что? – уточнила Джина Виталиано, откидывая с лица растрепанные ветром волосы. Она не собиралась облегчать задачу этому сукину сыну.

Хотя, если быть честной, надо признать, что Элиот – самый милый и добрый сукин сын на свете.

– Жаль, что у нас ничего не получилось, – сказал он, и это прозвучало вполне искренне. Возможно, он и правда жалел.

– Да, – согласилась Джина, – мне тоже жаль. Я была… – Ну, давай же, Джина, скажи хоть раз правду. Ты ведь его больше никогда не увидишь. – Я была очень разочарована, когда ты ушел.

– Прости. – Его карие глаза были такими темными, что невозможно было понять, где кончается зрачок. Наверное, именно из-за этих глаз он ей и понравился.

У Макса были такие же глаза.

– И что ты дальше будешь делать? – спросил Элиот.

Вообще это глупо, потому что, кроме глаз и темных волос, между Элиотом и Максом Багатом нет ничего общего.

Макс не такой высокий и, хотя он тоже красив, но совсем по-другому. И он гораздо смуглее, потому что его отец был индусом. И старше. Он на пятнадцать лет старше Элиота и на двадцать – старше самой Джины. И Макс возглавляет антитеррористический отдел ФБР. Он один из самых опытных переговорщиков в стране и спас тысячи жизней.

А Элиот работает поваром на яхте у миллионера.

Просто так же, как и Макс, Элиот слушал ее, когда она говорила. По крайней мере, сначала слушал. А потом перестал, ведь ему уже не нравилось то, что она рассказывает. Он не хотел знать ничего больше.

– Буду делать то, что и собиралась, – ответила она, потому что тема была относительно безопасной, и он опять ее слушал. – Уеду из Америки. Деннис просил меня кое-что сделать для него здесь, в Тампе, а потом я должна вступить в джаз-клубе в Сарасоте, ну, я тебе говорила, вместо своего приятеля. Потом слетаю в Нью-Йорк на пару дней, чтобы повидаться с родителями, а потом… Потом полечу в Африку. Я даже билет купила сегодня утром.

У Джины еще оставалась большая часть суммы, полученной в качестве компенсации от авиакомпании, и еще два или три года она могла бы жить, не думая о деньгах и о том, чем будет заниматься дальше.

– Это здорово, – сказал Элиот. – Правда, здорово.

Его приятели на причале начали проявлять нетерпение. Джина улыбнулась:

– Иди, Элиот. Тебя ждут.

– Я буду скучать по тебе, – пообещал он и неловко ее обнял. – Я думаю, ты самый храбрый человек из всех, кого я знаю.

– Да, – засмеялась она, надеясь превратить все в шутку, – я храбрая. Просто суперженщина.

– Я говорю серьезно.

– Да, понимаю. Не надо. Вокруг и так слишком много серьезных людей. А жизнь коротка. Неужели я ничему тебя не научила за эти шесть недель?

Жизнь, и правда, очень коротка. Поэтому, когда в следующий раз они с парнем разденутся, чтобы заняться любовью, она не станет взахлеб рассказывать ему о том, что четыре дня была заложницей в самолете, захваченном террористами из Казбекистана. И ни слова не скажет о том, что они с ней делали…

– Когда я думаю о том, через что тебе пришлось пройти…

– Не так уж все было страшно, – солгала Джина. – Иди.

Она последний раз заглянула в такие же, как у Макса Багата, глаза, и он ушел.

Джина уселась во взятую напрокат машину и поехала в отель, надеясь, что когда-нибудь все-таки найдет то, чего ей так мучительно не хватает.

Или что Макс Багат снова позвонит ей.

5

– Ты уверен, что я ничем не могу тебе помочь? – Ной говорил тихо, чтобы не разбудить Клэр.

– Да, уверен, – устало вздохнул Сэм. – Извини, мне надо бежать.

– Куда? Послушай, Ринго, тебе сейчас надо не бежать, а хоть немного поспать.

– Я позвоню тебе завтра.

– Спасибо, что сообщил, что это была не Мэри-Лу, – сказал Ной.

Повесив трубку, он осторожно вылез из кровати и босиком отправился на кухню. Из-под двери Доры сочился свет и раздавалась негромкая музыка. Неужели он незаметно для себя стал таким старым, что собственный ребенок уже ложился спать позже него?

На самом деле Ной сегодня улегся так рано не из-за возраста или усталости, а из-за Клэр, которая весь вечер делала намеки, типа «я так устала» или «давай ляжем пораньше».

Он схватил под мышку Девина, быстренько умыл ему лицо и почистил зубы, торопливо прочитал главу из книги Лемони Сникета и, установив рекорд скорости, примчался в спальню, только для того чтобы обнаружить, что Клэр уже спит. Выходит, она на самом деле устала. А он еще долго ворочался рядом с ней и соображал, смогут ли они перенести сегодняшний ланч на завтра.

Ной открыл холодильник, долго рассматривал его содержимое, и ему казалось, что он слышит ворчание дедушки: «Послушай, Нострадамус, если чего-то не было в холодильнике, когда ты его открыл, то оно не появится, даже если ты пять минут будешь держать дверцу открытой».

Он взял бутылку пива, уселся на высокий стул, который забрал из квартиры дедушки, когда тот умер, и сделал большой глоток.

Подумаешь, какое горе! Жена не пожелала заняться с ним сексом. Возможно, она действительно устала. Как сказал бы Сэм/Роджер/Ринго: «Забей».

Но, по крайней мере, Ной точно знал, где находятся этой ночью его жена и дети. И никто не стрелял в затылок его родственникам на кухне их собственного дома.

Еще с седьмого класса Ной привык сравнивать свою жизнь с жизнью Сэма и находить при этом все новые поводы для благодарности судьбе.

Началось это недели через три после того, как они начали дружить и Роджер стал каждый день приходить к Ною после школы. Тогда он еще был Роджером. Называть себя Ринго он начал только в восьмом классе.

В субботу они с Роджером собирались прокатиться на велосипедах до универмага. Ной хотел купить подарок бабушке и дедушке на годовщину свадьбы, а Роджер собирался ему помочь.

Но почему-то не пришел.

Ной подождал немного, а потом сел на велосипед и поехал к нему домой. Он еще никогда там не был, но адрес знал.

На свежеподстриженном газоне стояла стремянка, и мужчина с грубым лицом и короткими седыми волосами чинил дождевой желоб, отставший от крыши крыльца.

Ной подъехал к калитке и поздоровался:

– Доброе утро, сэр. Роджер дома?

Отец Роджера обернулся и долго рассматривал его.

– Нет, – сказал он наконец и отвернулся, даже не кивнув.

Почему-то от детей всегда требуют, чтобы они были вежливыми со взрослыми, а взрослые могут хамить, когда им заблагорассудится!

Возмущенный Ной сел на велосипед и уехал домой.

Роджера он увидел только в понедельник.

И был поражен, потому что тот выглядел так, будто столкнулся с автобусом. Под глазом красовался огромный синяк, разбитые губы едва двигались, а ходил он так, словно в штаны была насыпана горсть горячих углей.

– Что с тобой? – спросила Бекки Юргенс.

– Ничего, – буркнул Роджер.

Ной понимал, что это неправда. Он с ужасом смотрел на друга и вспоминал его слова, которые тот сказал еще в начале их знакомства. Он тогда восхищался тем, какие огромные у Уолта руки, и добавил что-то насчет того, что «наверное, если он шарахнет по заднице, потом неделю болит».

Ной тогда посмеялся над невероятностью подобного предположения, но не сделал никаких выводов.

Только сейчас он понял, о чем тогда говорил Роджер. Значит, отец его бьет.

Весь день Роджер избегал Ноя, и только после уроков тому удалось перехватить приятеля.

– За что он избил тебя? – спросил Ной, сразу же перейдя к главному. В горле застрял противный комок страха, потому что он, кажется, уже знал ответ на свой вопрос.

Роджер не стал притворяться, что не понимает, о чем речь. Он не отрицал, что отец основательно его выпорол, но попытался сделать вид, что в этом нет ничего особенного.

– Он всегда лупит меня, когда возвращается домой. Какой-нибудь повод обязательно находится.

Но Ной не позволил ему увильнуть:

– Это из-за того, что ты дружишь со мной? Из-за того, что я черный?

– Да пошел он! – Роджер сплюнул себе под ноги. – Я буду дружить, с кем хочу, и пошел он на..!

Ною хотелось плакать. Но Роджер твердо решил делать вид, что ничего не случилось.

Домой к Ною они все-таки пошли через парк и соседский двор, а не по дороге, где их могли увидеть.

Отец Ноя погиб во Вьетнаме, когда тот был еще совсем маленьким. А через год умерла его мать. От горя, как говорил дедушка, но Ной знал, что она разбилась на машине, потому что слишком много выпила. Возможно, дело было в горе, а, возможно, в простой неосторожности.

При желании Ной мог довести себя до слез, жалея «бедную, маленькую сиротку», но он прекрасно понимал, что на самом деле он гораздо счастливее Роджера. У него есть Уолт и Дот, которые его обожают и скорее умрут, чем поднимут на него руку с зажатым в ней кожаным ремнем.

Всю дорогу до дома Роджер скрипел зубами от боли. Ной несколько раз придумывал предлог, чтобы остановиться, а, когда они пришли, сразу же заставил друга усесться на мягкий диван.

– Посиди здесь. Я хочу кое-что тебе показать, – сказал он и убежал, а вернулся, неся в руках верхний ящик, вынутый из письменного стола дедушки.

Он поставил его на низенький столик, и Роджер увидел, что в нем полно бумаг.

– Что это? – спросил он. – Можно посмотреть?

Ной видел, что ему больно даже протянуть руку, чтобы взять лежащую сверху черно-белую фотографию, на которой был изображен совсем молодой Уолт с группой других летчиков рядом с истребителем WWII. Он протянул фотографию другу и пододвинул столик поближе к дивану.

– Здесь всякие документы, фотографии, письма и все такое, – объяснил Ной. Дедушка хранит все письма с войны. Там есть некоторые очень смешные, я люблю их читать. Бабушка очень дружила с дедушкиной первой женой, Мей, и они писали друг другу письма и все их тоже сохранили. Вот, смотри… Это от дедушки: «Дорогая Дот, ку-ка-ре-ку!»

– Врешь! – не поверил Роджер. – Там такого нет.

– Есть. Смотри. – Ной осторожно, чтобы не задеть приятеля, сел рядом с ним и протянул письмо.

Роджер начал медленно читать, с трудам разбирая торопливый почерк Уолта:

– «Вчера мы немного побеседовали с немцами, и, намочив штаны, они убежали жаловаться мамочке. Вот так-то! Наконец и нам удалось стать одним из винтиков этой огромной боевой машины, созданной для того, чтобы навеки покончить с нацистской нечистью». – Роджер поднял глаза на Ноя: – Здорово! Он пишет так же красиво, как говорит. «Я понимаю, как ты завидуешь мне, и не могу даже рассказать, какое это счастье – бить врага (а тем более я не могу рассказать об этом Мей)». Вообще-то это странно. Он все еще женат на Мей, а письма пишет Дот.

– Они втроем дружили, – объяснил Ной. – Бабушка тоже была летчицей. Она служила во ВЖАП.

Это значит «Вспомогательный женский авиационный полк». До Второй мировой войны женщины только и делали, что сидели дома и воспитывали детей. А потом началась война, и всех мужчин забрали в армию или на флот, а работу-то кто должен был делать? И тогда женщины вышли вперед и сказали: «Мы займемся этим». Бабушка умела летать. Ее первый муж был летчиком еще во время Первой мировой войны, и, когда он умер, она не продала его самолет, а научилась управлять им. Летчиков тогда не хватало – ведь надо было перевозить грузы и перегонять самолеты, а бабушка могла это делать. Так они и познакомились с дедушкой. Она перегоняла самолет на его авиабазу. Она говорит, что они с дедушкой полюбили друг друга только через несколько лет после смерти Мей.

– Ну конечно, а что она должна говорить? Что крутила с женатым мужчиной?

– Нет, – твердо сказал Ной. – Этого не было.

– Ну, ладно.

– Не было.

– Я же говорю, ладно.

– Ты говоришь «ладно», как будто на самом деле это не так. Вот тут есть и письма, и дневники, целый ящик, и они доказывают, что…

– Я верю, – сказал Роджер. – Почитай еще что-нибудь. Я хочу знать, как он убивал нацистов.

– Ну, вообще-то об этом он особенно не пишет…

– Читай, Ной.

Ной откашлялся:

– «Видела бы ты лица пилотов бомбардировщиков, когда мы сели на землю и они обнаружили, что все истребители сопровождения – которые дрались, как черти, и по дороге в Италию и обратно не отдали нацистам ни одного бомбардировщика, – управлялись неграми. Мы здорово воюем, Дот. Это не хвастовство, а правда, и это доказывают результаты полетов. Конечно, мы участвуем в боевых действиях недолго, но за это время мы не потеряли ни одного бомбардировщика. Теперь командир их эскадрильи требует в сопровождение именно нас, и это двойная победа! Я очень горд, что являюсь частью всего этого. Конечно, существует еще много предрассудков и несправедливости. Например, мои офицеры живут в комнатах, пригодных только для животных, а белые летчики селятся в роскошных отелях. Сегрегация здесь стала ТПД, а махровый расизм считается нормой».

– Что такое ТПД? – перебил Роджер.

– Это такое военное сокращение. Оно означает «Типовой порядок действий». А сегрегация, это когда белые и черные нарочно разделяются. Ну, например: вот этот туалет только для белых, а другой – поменьше и погрязнее – для цветных.

– Ну и дерьмо, – сказал Роджер.

– Да. В этих письмах вообще много странного. Они все – и Мей, и дедушка, и бабушка – называют темнокожих «неграми» или «цветными». Просто тогда так называли афроамериканцев, и это не считалось обидным. Я, когда первый раз прочитал, то пристал к бабушке, типа: «Бабуля, ты что, расистка, раз называешь дедушку "негром"?». А в бабушке вообще нет ни крошки расизма. А слова – это просто слова. Она однажды сказала мне, что если в детстве все говорят тебе, что небо голубое, то, понятное дело, когда ты вырастешь, тоже станешь называть его голубым. Но если небо спустится на землю и скажет тебе, что хочет, чтобы его называли, например, «лазоревым», а слово «голубое» кажется ему обидным, тогда надо сделать так, как оно просит. Даже если до этого ты всю жизнь говорил «голубое».

– Мой отец говорит слова и похуже, – признался Роджер. – А если я выругаюсь, то он лупит меня, пока не устанет, а потом сам ругается точно так же, будто с Богом обо всем договорился. – Он потряс головой, словно отмахиваясь от осы. – Не хочу о нем говорить. Читай дальше.

– «Но когда мы поднимаемся в небо, и проклятые немцы пытаются сбить и нас, и бомбардировщики, которые мы сопровождаем… Разве тогда пилоты этих бомбардировщиков не считают нас равными?» Ну, вот и все. Дальше он прощается и просит бабушку написать ему, как чувствует себя Мей, потому что она тогда уже сильно болела.

– Знаешь, а твой дедушка сказал, чтобы я называл его «дядей Уолтом», – поделился Роджер. – Как ты думаешь? Это нормально? Ну, в смысле, что не «мистер Гэйнс»?

– Конечно, нормально, если он сам тебе сказал.

– Он на войне был настоящим героем, да? – Роджер пошевелился и тут же невольно сморщился от боли.

– Да, – согласился Ной.

Роджер помолчал, разглядывая фотографию Уолта и его эскадрильи.

– Я горжусь, что знаком с ним, – сказал он, наконец. – И что знаком с тобой, тоже.

Ной испугался, что сейчас заплачет, и, хоть и знал, что Роджер не хочет говорить о своем отце, все-таки спросил:

– Он тебя опять будет бить за то, что ты к нам ходишь?

– Не знаю, – ответил Роджер, и Ной понял, что он врет.

– Знаешь, может, тогда тебе лучше не приходить, пока он дома? Ты же говорил, он часто уезжает…

– Мне нравится ходить к вам. – Теперь уже Роджер еле сдерживал слезы. – А его я ненавижу.

– Я тоже, – кивнул Ной. – Когда мне исполнится восемнадцать, я хочу поступить на флот в отряд «морских котиков», а потом приехать в Форт-Уорт и разобраться с твоим отцом. Я не собираюсь его бить – это будет, как будто я опустился до его уровня. – Так всегда говорил дедушка: «Не опускайся до их уровня». – Но я напугаю его так, что он в штаны наложит.

Роджер захохотал, а потом все-таки заплакал. Но он-то, конечно, притворялся, что не плачет, – просто свернулся комком и закрыл лицо руками.

Ной не знал, что делать.

И сделал то, что делал всегда, когда не знал, что делать, – бросился за дедушкой.

Уолт почти прибежал в комнату, припадая на больную ногу, но когда увидел лицо Роджера, остановился как вкопанный и еле слышно застонал.

Он подхватил мальчика на руки, и в этот момент Роджер, с залитым слезами лицом, действительно, казался маленьким мальчиком. Потом Уолт опустился на диван, усадил его к себе на колени и обнял. Он слегка покачивал Роджера, гладил по голове и бормотал, что все хорошо и что у Роджера есть место, где он всегда будет в безопасности.

Потом он притянул к себе всхлипывающего Ноя, усадил его рядом и тоже обнял, и так они довольно долго сидели втроем.

– Что мне делать? – спросил наконец Роджер каким-то тоненьким голосом. – Я не хочу притворяться, что вы мне не друзья, до тех пор пока он не уедет. Но… я его боюсь. Я трус.

Ной замер, надеясь, что его дедушка тоже понимает, как тяжело было гордому, отчаянному Роджеру признаться в таком.

– Можно заявить в полицию…

– Нет! – твердо сказал мальчик. – Этого я не сделаю. Он мой отец.

– Значит, тебе лучше пару недель посидеть дома… пока он не уедет, – посоветовал Уолт.

– Выходит, он победит? – оскалился Роджер. – Ни за что. Я буду приходить сюда, нравится ему это или нет. Мне наплевать.

– Но мне не наплевать, – возразил Уолт. – И Ною не наплевать. – Он вздохнул. – Ной рассказывал тебе, отчего я хромаю?

Роджер покачал головой.

– Юный Ринго, я поражен! – улыбнулся Уолт. – И я должен поверить, что ты его никогда об этом не спрашивал?

Роджер тоже слабо улыбнулся в ответ:

– Конечно, спрашивал, сэр. Но Ной сказал, что об этом я должен спросить у вас. А я не стал, чтобы вы не подумали, что я невоспитанный. Я думал, может, вы не хотите вспоминать о войне…

– Эту хромоту я заработал не на войне, юноша, – перебил его Уолт и задумчиво потер колено. – Нет, всю Вторую мировую войну я прошел без единой царапины. Я едва не потерял ногу уже после того, как в 1945 году вернулся в Америку.

– В аварии? – подсказал Роджер.

Уолт усмехнулся:

– Можно и так сказать, но это не та авария, которую ты имеешь в виду. Хотя столкновение все-таки было – столкновение разума с невежеством. Понимаешь, когда я вернулся домой в конце сорок пятого, то оказалось, что от моей прежней жизни ничего не осталось и надо начинать все заново. Война закончилась, и черные летчики были больше не нужны ВВС. После стольких лет, проведенных в армии, я опять стал гражданским. И, к тому же, еще и безработным. Моя жена умерла вскоре после того, как я ушел на фронт, а моя дочь, которую я не видел с тех пор, как она была совсем крошкой, жила здесь, в Техасе, в Форт-Уорте, вместе с Дот, лучшей подругой моей жены. Дот занималась опылением полей и даже открыла собственную летную школу, и дела ее шли довольно хорошо. Когда я снова увидел ее, это было, как… – Уолт усмехнулся. – Мы ведь за войну обменялись сотнями писем, но когда она встретила меня, я словно вернулся домой… Ну, скажем так, после этого нам оставалось только немедленно пожениться. Когда о наших планах стало известно, ее семья совсем не обрадовалась. Брак белой женщины и негра в то время и в тех местах был явлением редким и очень нежелаемым. Мы даже подумывали о том, чтобы перебраться в Калифорнию или в Нью-Йорк, но бизнес у Дот процветал, и моя дочка Джолли здесь привыкла жить… А потом братья Дот явились к нам с визитом. Их было трое: двое старше ее, а один совсем молодой. Они пришли и объявили сестре, что семья откажется от нее, если она выйдет замуж за «этого нигера». Им было наплевать на то, что «этот нигер» образованнее, чем все они вместе взятые. Что у него звание полковника авиации, и он несколько лет воевал за эту страну, за свободу и за них. Все равно, выйдя замуж за «Нигера», Дот навсегда опозорила бы семью. Наверное, вы легко можете представить себе, что Дот им сказала, куда послала и что пожелала в дорогу. – Уолт негромко рассмеялся. – В те времена ее словарный запас был таким же богатым, как у тебя, Ринго. Она посоветовала им заниматься своими делами и не лезть к ней. И они убрались из нашей жизни навсегда. По крайней мере, мы тогда так подумали. Но оказалось, что младший брат – ему тогда было не больше семнадцати – не ушел с братьями, а остался. И когда я вышел из дома, чтобы проверить, чем порадует нас к ужину огород, он ждал меня среди грядок. В руках он держал лопату, но мне и в голову не пришло, что он собирается использовать ее как оружие. Я даже не насторожился. Он был еще мальчишкой. Тогда я еще не знал, что из троих братьев он самый опасный. Он подошел, замахнулся лопатой, как боевым топором, и ударил меня по ноге, чуть ниже колена. Лопата была заточена, и он серьезно меня ранил. Кровь просто хлестала, ну, вы, мальчики, и сами такое видели. А он крикнул Дот, что, хоть она и собралась замуж за черного, наплевав на семью, и на стыд, и на то, что все в городе будут показывать на нее – и на них тоже – пальцем, может, теперь она еще раз подумает, перед тем как брать в мужья черного калеку.

Уолт опять задумчиво потер колено и продолжил:

– Я провел в больнице несколько месяцев. Хирургам пришлось потрудиться, чтобы спасти мою ногу, но они ее спасли. И, хотя мне и не следовало это делать, но, когда Дот пришла навестить меня после первой операции, я спросил у нее, уверена ли она, что все еще хочет стать моей женой. Она только молча посмотрела на меня и вышла из палаты. А через полчаса вернулась и привела с собой священника из Баптистской церкви, и он поженил нас прямо в больнице. А через несколько месяцев я опять начал ходить, правда, сначала с костылем. Когда я вернулся домой, то понял, что Дот многое от меня скрывала: она ничего не рассказывала о том, что, когда ездила в город и оставляла машину на улице, ее ветровое стекло каждый раз пачкали коровьим навозом. И о том, как подожгли наш почтовый ящик, повесили нашу кошку на дереве перед домом, а на газоне развели костер в форме креста.

И о том, что она получала письма с угрозами и гадкие телефонные звонки, и ее называли негритянской любовницей и еще похуже. Мы не сомневались в том, что это дело рук ее братьев, но когда я пошел в полицию, мне сказали, что «парни есть парни» и что они ничем не могут им помешать. И вот, когда я это услышал, то надел парадную форму и все свои медали, а Дот с Джолли оделись в свои лучшие платья, а я хочу сказать вам, мальчики, что на Дот все оборачивались, даже если на ней был простой рабочий комбинезон, а уж в желтом платье и на каблуках… Потом мы сели в машину и поехали в город. Мы оставили машину на главной улице и пошли по магазинам, стараясь не пропустить ни одного. Дот знакомила меня со всеми, даже с теми, кого я уже знал, и говорила, что я «ее новый муж, полковник Гэйнс, герой войны». Мы рассказывали всем о наших планах расширить маленький аэродром, купить еще несколько самолетов, нанять пилотов и механиков и увеличить прием в нашу летную школу, и о том, что все это несомненно вдохнет новую жизнь и привлечет деньги в нашу часть города. И поэтому все хозяева магазинов были счастливы пожать мне руку, особенно после того, как я открывал у них счет. Напоследок мы оставили магазин, торгующий всякими скобяными товарами, и к тому времени, когда до него дошли, уже напоминали парад, движущийся по улице. Мы истратили почти две тысячи долларов, а по тем временам это были очень большие деньги, и за нами следовала целая толпа горожан, желающих увидеть, что мы еще купим. Я думаю, их интересовало еще кое-что, кроме наших покупок, потому что все знали, что в этом скобяном магазине работают три брата Дот. Мы отправили Джолли в садик, чтобы она поиграла там с девочками из своего класса, а сами зашли в магазин.

Хозяин нам обрадовался. Он ничего не знал о том, что произошло между нами и братьями Дот. Он только надеялся, что я оставлю в его магазине кучу денег. Но другие-то люди знали о том, что случилось, и толпа увеличилась еще, в надежде посмотреть на скандал. Разумеется, ничего такого не случилось бы. Мужчина не ввязывается в ссору, когда рядом с ним стоит красивая жена в нарядном желтом платье. Вместо этого я купил патроны для пистолетов, которые привез из Германии и Италии, и для двустволки, которую Дот держала на аэродроме. Я купил столько амуниции, что хватило бы для маленькой армии. Или для короткой войны. Много тяжеленных ящиков. Я сказал хозяину, что, с больной ногой и костылем, пожалуй, с ними не справлюсь. И тогда он охотно позвал из задней комнаты своих работников и велел им донести покупки до нашей машины. В это время в магазин зашел шеф полиции, наверное, чтобы убедиться, что я не затеваю убийство. «Собираетесь на охоту?» – спросил он меня. «Нет, сэр, – ответил я. – Конечно, парни есть парни, но у нас в Америке и мужчина имеет право быть мужчиной и защищать свою собственность и семью. У меня в этом городе были кое-какие проблемы, и теперь я решил, что пора с ними покончить». А трое братьев Дот стояли рядом и слушали, и я знал, что им очень не хочется нести по городу покупки негра. Но, по крайней мере, они меня слушали – и они, и еще много людей. Я сказал им, что, когда на меня в первый раз напали, я не ожидал этого и потому не был готов. Но теперь буду настороже. И в следующий раз – хотя я и надеюсь, что его не будет – уже не я буду лежать в пыли и истекать кровью. «Во время войны, – сказал я, – я убил много нацистов. И вполне могу убить еще несколько, если понадобится». А потом я опять повернулся к прилавку и сделал еще одну покупку, которая немного разозлила Дот. – Уолт нежно усмехнулся. – Тогда она мне ничего не сказала, но, поверь мне, Ринго, когда мы вернулись домой, я немало от нее выслушал. Я купил лопату. Точно такую же, какой ударил меня ее младший брат. Я заплатил за нее и протянул ему. «Это вместо той, которой ты лишился», – сказал я и, думаю, он от страха наложил в штаны. Я уже давно знал, что самые большие хамы – самые большие трусы. Ну вот, а потом мы вышли из магазина, погрузили всю амуницию в машину и поехали домой. Дот сдерживалась до тех пор, пока не уложила Джолли спать, а потом… Ох и злилась же она! Она считала, что, вкладывая лопату в руку ее брата, я подвергал себя страшной опасности. Но я объяснил, что на этот раз сила была на моей стороне, и я был в этом уверен. Ее брат не смог бы ударить меня, потому что рядом стоял шериф. И теперь ему будет сложнее напасть на меня в следующий раз. Но если он все-таки это сделает, – у нас есть оружие. Мы с Дот решили, что несколько недель, а если понадобится, даже и месяцев, будем держать пистолеты под рукой и не отпускать Джолли далеко от дома. Понимаешь, когда я купил амуницию и отдал брату Дот лопату, я как бы дал им понять, что, если они собираются продолжать войну, то она теперь будет вестись не на лопатах. И еще – что я их не боюсь. – Уолт посмотрел в глаза Роджеру: – Я знаю, что ты не согласен со своим отцом и считаешь его взгляды устаревшими, невежественными и просто глупыми. Но ты должен быть осторожным. Думай, прежде чем действовать, Ринго. Открытая борьба хороша, когда вы одного роста и ваши силы равны. Но он большой, а ты еще маленький, и он легко может обидеть тебя. Не вкладывай отцу в руки лопату до тех пор, пока не будешь уверен, что он не сможет использовать ее против тебя.

– Значит, пусть он победит? – с горечью спросил Роджер.

– Нет, мой юный друг, и это самое главное. На самом-то деле, победитель – ты. Это ты знаешь, что хорошо, а что – плохо. И это знание ты хранишь в своем сердце. Он не может отнять его у тебя. Оно твое навсегда. И наша любовь к тебе тоже принадлежит тебе навсегда. Мы все – и Ной, и Дот, и я – будем здесь и через неделю, когда твой отец уедет. Мы всегда рады тебе, и ты это знаешь. И я надеюсь, что у тебя хватит мудрости не подвергать себя ненужной опасности и не приходить сюда, пока об этом может узнать твой отец.

– После школы мы с Ноем хотим поступить в ВМС, – объявил Роджер, вытирая нос рукавом.

– Мы станем «морскими котиками», – добавил Ной.

– А мой отец позеленеет от злости, потому что он-то служил в пехоте, – торжествующе закончил Роджер.

Уолт рассмеялся:

– Ринго, ты мне нравишься. Должен сказать, у нашего Нострадамуса прекрасный вкус, когда дело доходит до выбора друзей.

– Вы мне тоже очень нравитесь, дядя Уолт, – тихо и очень серьезно сказал Роджер.

Уолт обнял его, а потом обнял и Ноя. Смешно, но на этот раз слезы выступили на его глазах.

– А сейчас лучше иди домой, сынок.

– Да, сэр, – согласился Роджер и, морщась от боли, поднялся с дивана. – Может, он на этот раз поскорее уедет.

– Мы будем ждать тебя, – откликнулся Ной.