Текст книги "Наследство Пенмаров"

Автор книги: Сьюзан Ховач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

– Но ты ведь наполовину француженка и должна чувствовать себя здесь как дома! – говорил Марк.

– Мой отец был бретонцем, – сказала я, – а Бретань отличается от Франции так же, как Корнуолл от Англии.

Наконец, к моему облегчению, мы уехали из Парижа и сели в поезд, идущий на юг, в Монте-Карло, и, хотя я по-прежнему была убеждена, что Франция – страна ужасная, Монте-Карло понравился мне больше, чем я ожидала. Это был город у моря, а субтропическая растительность напомнила мне новые моррабские сады в Пензансе, где росло множество пальм и экзотических кустарников. Погода была хорошая, и я бы наслаждалась каждой минутой нашего пребывания там, если бы меня не раздражали обильная французская пища и французское вино, которое лилось рекой. Но по мере того как время шло, а позывы к рвоте стали регулярно повторяться каждое утро, я поняла, что французская пища была не единственной причиной моих недомоганий. Я не согласилась обращаться за консультацией к французскому врачу, но как только в феврале мы вернулись в Лондон, сходила к доктору на Уимпол-стрит, и он подтвердил, что у меня будет ребенок.

Я не собиралась проводить первый год замужества в борьбе с неприятностями, вызываемыми беременностью, но я была небрежна с самой свадьбы и поэтому не очень удивилась своему положению. В конце концов я решила, что раз мне хотелось рано или поздно обзавестись детьми, то не имело значения, начнут ли они рождаться в этом или в следующем году, поэтому примирилась с неизбежным и даже с радостью принялась ожидать материнства.

Марку очень хотелось остаться в Лондоне, чтобы я получала наилучший уход, но мне не терпелось вернуться в Корнуолл. Я тосковала по виду корнуолльского моря, по просторным пустошам, по каменным моторным цехам шахт. Мне хотелось снова вдохнуть корнуолльского воздуха, пройтись по корнуолльской земле и выспаться под корнуолльской крышей. Я больше не могла и дня находиться в Лондоне, и наконец после отсрочки, показавшейся мне бесконечной, как-то теплым утром в начале марта мы сели в поезд и начали свое долгое путешествие домой – в Корнуолл, в Морву, на ферму Деверол.

4

Ферма, которую я видела издалека, но в которую раньше не заходила, представляла собой простое, непритязательное здание, совсем не похожее на мою любимую ферму Рослин, но эта ферма была просторной, комнаты в ней были красиво меблированы, поэтому я решила, что смогу к ней привыкнуть. Новый водопровод, установленный в наше отсутствие, был большой роскошью, и я могла принимать по утрам ванну независимо от того, когда мне заблагорассудится подняться с постели после завтрака. Марк хотел, чтобы я сходила к врачу в Пензансе, у которого в числе пациентов значились Карнфорты из Карнфорт-Холла, но доктор Логан был старым снобом, поэтому я решила сходить к молодому врачу из Сент-Джаста доктору Солтеру, который пару раз лечил моего первого мужа на ферме Рослин. Доктор Солтер прописал мне умеренные физические упражнения после обеда в дни хорошего самочувствия, а вообще отдыхать как можно больше, и, хотя меня втайне позабавила мысль о том, что я все месяцы ожидания смогу лениво проваляться в шезлонге, я решила последовать его совету и делать, как он сказал.

Пребывание в Монте-Карло позволило нам избежать самой скверной части зимы, но не большой мартовской вьюги, которая традиционно бесновалась добрые сутки, разбивая корабли в пензансской гавани и заметая железную дорогу в Редруте. Это было совершенно исключительное природное явление, и впоследствии люди вспоминали о нем годами. Но, тем не менее, вскоре наступила весна, которая потом быстро перешла в лето. Я по-прежнему в основном бездельничала. Сара Мэннак оказалась очень хорошей экономкой и была добра к бедняжке Энни, которая поначалу никак не могла привыкнуть к новому дому. У Гризельды, как всегда капризной, несколько раз возникали стычки с миссис Мэннак, но, поскольку она была теперь удобно устроена в небольшом коттедже неподалеку, обстановка на кухне складывалась не так безнадежно, как это могло бы быть.

К нам изредка приходили гости, но из-за моего состояния принимали мы мало. Чаще всего мы виделись с Барнуэллами, потому что по-прежнему ходили на богослужения в ближайшую церковь, а иногда, после утренней службы, обедали в доме священника. Их дочь Мириам, которая годом раньше опозорила себя, сбежав с молодым Харри Пенмаром, была, как и я, «в деликатном положении», по крайней мере так однажды за чаем мне с удовлетворением поведала утомительная миссис Барнуэлл. Харри Пенмар женился на Мириам, так что она теперь считалась порядочной женщиной, но он, как всегда, был по уши в долгах, и у меня возникло подозрение, что Мириам, должно быть, уже раскаивается в своем тайном побеге.

Время шло; Марк был занят каким-то историческим трудом, который был слишком сложен для моего разумения, и казалось, тихая жизнь, которую мы вели, не обременяла его. Я была вполне довольна своим пребыванием в Морве, но иногда мне хотелось сходить на ферму Рослин, и только сознание того, что там я встречу неприятный прием, заставляло меня подавлять такое желание и держаться подальше от этой части Зиллана. Я сдала дом в аренду Джареду, но, чтобы успокоить свою совесть, брала с него лишь символическую плату; у меня не было причин чувствовать себя виноватой перед ним, но ему не везло, да и я всегда холодно к нему относилась. Но его невезение продолжалось, и тем летом двое его детей, в том числе единственный сын Авель, умерли от болезни, а у его жены, одной из тех покорных, поблекших женщин, которые кажутся хронически беременными, начался долгий период выкидышей. Мне было жаль Джареда, но ему моя жалость была ни к чему. Как я слышала, он стал более религиозен и никогда не пропускал служб по воскресеньям. Вскоре после того, как я вышла замуж за его отца, он начал посещать уэслианскую методистскую церковь в Морве, а не приходскую в Зиллане, и это, конечно, был с его стороны вызов отцу, который, как он знал, не переносил методистов, но даже после смерти старшего Рослина Джаред продолжал ходить туда со своей семьей и братом Джоссом. Вдобавок к неожиданному религиозному рвению в то лето он начал принимать активное участие в деревенской жизни и завел дружбу с шахтерами. Вскоре он организовал в Зиллане рабочий клуб и произносил там речи о том, что шахтерам следует начать забастовку, чтобы потребовать лучших условий труда, и что у них столько же прав на достойную, комфортную жизнь, сколько и у аристократии.

– Очень радикально, – недовольно сказала я Марку, но Марк и сам придерживался довольно необычных для такого молодого человека взглядов на жизнь, и он привел мне массу доводов в пользу точки зрения Джареда.

Наступил август. До родов был еще месяц, но к этому времени я уже так устала от своей отяжелевшей фигуры и надоедливых рекомендаций доктора Солтера отдыхать как можно больше, что уже не могла дождаться появления ребенка. В конце месяца, когда я в сотый раз вздыхала и желала, чтобы это поскорее кончилось, чтобы я вновь могла надевать свои красивые лондонские платья, ребенок, словно почувствовав мое нетерпение, решил появиться на свет раньше срока, и я внезапно лицом к лицу столкнулась с муками деторождения.

Мне казалось, что не будет никаких трудностей. Я всегда была здорова и в глубине души считала, что коль скоро я успешно пережила несколько лет назад искусственное прерывание беременности, то успешно переживу теперь и естественное. Единственное, чего я не учла, так это того, что впервые рожать после тридцати рискованно для любой женщины.

Усталость сменилась дискомфортом; дискомфорт уступил место сильной боли; на смену боли пришли испуг, потом страх, потом ужас. Я вопила, призывая Гризельду, но при мне была только бормочущая успокоительные слова повитуха, а потом пришел доктор Солтер, который сказал мне с бесполезным участием:

– Крепитесь, миссис Касталлак. Скоро все кончится.

Я грубо выругалась в ответ и увидела, как он открыл рот, удивившись, что я знаю такие слова. А потом наконец появилась Гризельда; она пробралась к моей кровати, и морщинистое лицо ее было перекошено от гнева, потому что ее не пускали ко мне.

Я решила, что никогда больше не буду рожать. Никогда, никогда, никогда в жизни. Потом потеряла сознание.

Но когда мне на руки положили моего сына, моего бедного злосчастного малыша, которого я так полюбила впоследствии, я забыла обо всем, кроме восхитительного ощущения, что я дала ему жизнь.

5

Счастье и гордость, которые охватили меня после родов, были намного сильнее, чем я представляла себе во время беременности, а вместе с ними пришло и другое чувство, которое сложно определить. Это было что-то вроде ощущения бесконечного покоя, словно сам Господь Бог твердо пообещал мне, что я никогда больше не буду одна, не буду нелюбима. Ребенок был так мал, так беззащитен, настолько от меня зависел, что я расцвела, потому что почувствовала, как я нужна, любима и удовлетворена. Лишь тогда я поняла, насколько пуста была моя бездетная жизнь. Поразительно, как только я могла мириться с бездетным будущим, живя на ферме Рослин? Мне было сложно даже вспомнить свое безразличие к материнству, потому что теперь я была поглощена своим новым счастьем. У меня кружилась голова от неожиданного блаженства, и даже слово «экстаз» вряд ли может описать охватившую меня эйфорию.

Мы назвали младенца Стефеном – это было второе имя Марка, нам обоим оно нравилось, – и долгие часы проводили у его колыбели, словно не могли поверить в то, что он настоящий. Конечно же он был самым красивым малышом изо всех, каких мне доводилось видеть. Я едва дождалась момента, когда было можно встать с постели и продемонстрировать его миру в колясочке.

– Полагаю, он будет похож на тебя, – сказал Марк: – Он совсем не похож на меня.

Потому что Стефен был светленьким. Его голубые глаза не обещали потемнеть, а на макушке был намек на золотистые волосики.

– Еще слишком рано об этом говорить, – поспешно возразила я, боясь, что обсуждение семейных черт в младенце приведет нас к запретной теме о Лоренсе. – Глаза Стефена еще могут потемнеть, а волосы стать черными. Сейчас он ни на кого не похож. Только сам на себя.

И это было совершенной правдой. Я уже собралась обсудить предстоящие крестины, когда Марк неожиданно заметил:

– А тебе не кажется, что он немного похож на моего отца?

Я была так удивлена его неуверенным тоном и упоминанием запретного имени, что не смогла быстро найти ответ. Наконец я сказала, повторяя очевидную истину:

– Слишком рано искать в нем сходство с кем-либо, Марк. Всем известно, что новорожденные редко на кого-то похожи, и Стефен не исключение.

Он кивнул, пожал плечами, словно этот вопрос для него был несущественен, и отвернулся.

– Марк, – неожиданно я почувствовала желание навсегда разрушить тот невидимый барьер, который стоял между нами, – а что касается Лоренса…

– Я не хочу о нем говорить, – сразу же с нажимом сказал он.

– Ах, если бы ты смог взглянуть в лицо правде и не ревновать каждый раз при упоминании его имени! Да, у нас был роман. Да, я была к нему привязана и, как мне кажется, нравилась ему. Мы оба были одиноки, и оба хотели скрасить одиночество. Но Лоренс умер. Все кончилось. Теперь весь этот эпизод ушел в историю. Ты мой муж, я тебя люблю и ты единственный мужчина в моей жизни, вот и все.

– Ты не понимаешь, – хрипло сказал он. Я уже подумала, что больше он ничего не скажет, когда он выкрикнул в отчаянии: – Ты не понимаешь, что я почувствовал, когда узнал, что ты была его любовницей! Ты не понимаешь, как я ненавидел и тебя, и отца, и его невыносимое ханжество… – Он остановился. А потом неожиданно добавил печально: – Мне было так одиноко. Если бы мистер Барнуэлл не был так добр ко мне, я не знаю, что бы я сделал.

Я была подавлена. Слезы, блестевшие в его глазах, напомнили мне, что он еще очень молод, и во мне проснулся новоприобретенный материнский инстинкт.

– Марк, – начала я, но он перебил меня.

– Теперь все кончилось, – коротко сказал он: – Мистер Барнуэлл показал мне, насколько бессмысленна ненависть, и потом, я не мог продолжать ненавидеть, когда понял… – Он опять остановился.

– Что понял?

– …что ты мне нужна, несмотря ни на что, потому что я любил тебя больше всего на свете. – Он отвернулся, но я остановила его и потянулась к нему губами. Я почувствовала, как страсть закипает в его теле, но стоило нам крепко обняться, как младенец проснулся, тонким голоском жалобно требуя внимания.

6

Мы едва закончили приготовления к крещению сына, когда мистера и миссис Барнуэлл постигло большое горе, и мы из сочувствия к ним предложили перенести церемонию на несколько дней. Их дочь Мириам скончалась, родив девочку, а поскольку вскоре ее муж умер от воспаления печени, вызванной, по слухам, неумеренным пристрастием к алкоголю, младенца привезли в дом священника в Зиллане к дедушке и бабушке. Они назвали внучку Элис; это имя мне не нравилось, и, когда я изредка приходила в священнический дом посмотреть на малышку, она казалась мне безобразным ребенком, в отличие от моего Стефена, который был большим, сильным и, на мой взгляд, совершенным. У него было спокойное, удовлетворенное личико с красивыми мелкими чертами, а на макушке уже кудрявились светлые волосики, которые я любила приглаживать пальцем. Мы наняли няню присматривать за ним, поэтому мне больше не приходилось вставать к нему ночью, когда он плакал или чтобы поменять пеленки. Когда я его видела, он всегда выглядел очень довольным и ухоженным, так что у меня не осталось никаких воспоминаний о трудностях, связанных с уходом за младенцем.

Наступила весна. Стефен рос. Марк опять трудился над историческими исследованиями, но раз в неделю отвлекался от работы, чтобы на двуколке свозить меня и Стефена с няней в Пензанс. Мы держали коляску в «Метрополе», забирали ее, когда приезжали, и катали Стефена по лугу или под пальмами в моррабском саду, а потом возвращались в «Метрополь» пить чай. Я покупала ему игрушки: маленькую пушистую собачку, набор кубиков, пирамидки на стержне; ему все нравилось. Когда он выказывал ловкость и сообразительность в играх, я брала его на руки, обнимала и с гордостью рассказывала Марку, как умен и развит его сын, а Марк смеялся, разделяя мой восторг, и я была счастлива.

Эти поездки были очень приятными: мы беззаботно веселились, хотя в последнее время я часто чувствовала между нами напряжение. Не то чтобы мы были несчастливы; ничуть нет. После рождения Стефена мы без всяких проблем возобновили наши отношения в спальне, но брак, как всем известно, состоит не только из успехов на двуспальной кровати. До замужества я и не подозревала, что Марк был таким серьезным ученым, и мое запоздалое открытие о его страстном увлечении историей не слишком меня обрадовало. Он надолго закрывался в кабинете и утром, и вечером, а днем обычно отправлялся на прогулки один, чтобы «подумать». Раз в две недели он, тоже в одиночестве, ездил в Пензанс на обед со своим другом Майклом Винсентом, молодым поверенным из «Холмс, Холмс, Требарва и Холмс», а потом заходил с визитом в Карнфорт-Холл, где собиралась молодежь его возраста из джентри, но мне, естественно, не разрешалось сопровождать его в этих случаях. Я не возражала, чтобы он встречался с друзьями, потому что всем мужьям время от времени нужна мужская компания, но мне не нравилось проводить время в одиночестве – нечем было заняться, не с кем поговорить. Сара Мэннак так хорошо управлялась по дому, что мне мало что оставалось делать, и, хотя я много часов тратила на преобразование домашнего интерьера или на занятия благотворительностью, как и полагалось жене джентльмена со средствами, мне часто бывало одиноко и тревожно.

Наконец я догадалась, что одной из причин такого положения был недостаток у меня образования, и немедленно принялась это исправлять. Я снова начала читать романы, чтобы расширить свой словарный запас, а чтобы практиковаться в письме, завела дневник – не эти записи, а краткий отчет о своих занятиях днем. Я купила атлас, чтобы заниматься географией, школьный учебник, который доступно рассказывал об истории Англии, учебник французского и большой орфографический словарь.

– Откуда вдруг такое рвение к учебе? – спросил Марк, увидев меня однажды среди книг и безмерно удивившись. – Ты же знаешь, я не хочу, чтобы ты стала синим чулком!

– Да, но… – Я заколебалась. Потом быстро проговорила: – Мне казалось, что тебе будет приятнее приглашать сюда друзей, если ты будешь знать, что я…

– Дорогая, мое нынешнее отшельничество не имеет к тебе никакого отношения, можешь мне поверить. Я буду рад пригласить к нам Джастина Карнфорта, Роджера Уеймарка или Рассела Сент-Энедока, когда почувствую, что время пришло.

– Я понимаю, тебе будет неловко, если мистер Сент-Энедок узнает меня, но, Марк, когда я служила в замке Менерион, он еще ходил в коротких штанишках…

– Дорогая, я тебе уже сказал, что мое нынешнее отшельническое настроение совсем не имеет к тебе никакого отношения!

– Тогда почему?..

– Просто я считаю, что ферма Деверол неподходящее место, чтобы развлечься на должном уровне.

Я была изумлена. Мне казалось, что улучшения, которые я произвела на ферме, сделали ее достаточно милым и уютным местом для друзей, которых Марк захотел бы пригласить, но, по всей видимости, я была наивна, полагая, что на бывшей ферме можно принимать местную аристократию.

– Может быть, мы могли бы пригласить на ужин Барнуэллов? – осторожно предложила я. – Или хотя бы доктора и миссис Солтер…

– Не думаю, – сказал Марк. – Когда мы будем жить в Пенмаррике, мы не станем приглашать их на ужин, хотя, несомненно, время от времени сможем обедать с ними в знак вежливости. По части обедов начать можно уже сейчас. Но если мы пригласим их сейчас на ужин, то не сможем перестать это делать, когда переедем в Пенмаррик. Так не принято.

– О! – воскликнула я. Что еще я могла на это сказать! Мысль о том, что Барнуэллы и Солтеры, принадлежащие к среднему классу, окажутся ниже нас на социальной лестнице, как только мы переедем в Пенмаррик, заставила меня похолодеть. Я еще могла заставить себя собраться и быть непринужденной, когда мы обедали в доме священника, и понимала, что мне придется сделать еще большее усилие над собой, чтобы привыкнуть принимать друзей Марка из числа местных джентри, но перспектива жить исключительно среди членов прихода, подобных Карнфортам или Сент-Энедокам, повергла меня в панику. Тем не менее я, как могла, подавила нервозность и постаралась сосредоточиться на успехах Стефена и на ведении дел по хозяйству.

Но все равно я время от времени начинала сильно нервничать при мысли о будущем.

К моему облегчению, Марк вскоре раскаялся в том, что мы ведем замкнутую жизнь, и однажды теплым вечером в начале июня, к моему восторгу, повез меня ужинать в «Метрополь». Ужин удался. Я так усердно занималась самоусовершенствованием, что теперь могла поддержать разговор на самые разные темы. Набравшись храбрости, я заговорила о самой горячей новости, о пьесе Уайльда «Саломея», обреченной на запрет к постановке на лондонской сцене в тот год, и согласилась с той точкой зрения, что аморальности нет места в искусстве, но Марк сказал мне, что, по его мнению, тенденция к развитию декаданса еще только начинается. Мы говорили о Киплинге и Честертоне: я просто-напросто пересказывала статьи из газет и журналов, но Марк сказал мне, что популярность этих писателей объяснялась тем, что они предоставляли миллионам людей, живущих скучной жизнью обывателей, возможность окунуться в недоступную экзотику. Меня никогда не переставало удивлять, что точка зрения Марка часто не совпадала с мнением большинства; я не могла понять, было ли это результатом серьезного образования или происходило оттого, что он был все еще достаточно молод и наслаждается несогласием со старшими. Как бы то ни было, он сделал множество комплиментов моим новоприобретенным знаниям. Ему так понравилось, что меня интересует его мнение, что он заговорил о политике – предмете, о котором, как он считал, женщина не должна знать ничего, и сказал, что надеется, что мистер Гладстон вскоре сменит лорда Солсбери на посту премьер-министра, и тогда Ирландия наконец получит автономию.

– Но, говорят, мистер Гладстон не очень нравится королеве, – произнесла я с сомнением.

Он нашел это очень забавным.

– Дорогая, мы живем при демократии, а не при деспотизме! Человек может голосовать, как ему велит совесть, а не его суверен!

Я не была полностью уверена в том, что в точности означают слова «демократия» или «суверен», но тоже улыбнулась. Нам было так легко друг с другом, что чувство собственной неполноценности и одиночества теперь казалось мне кошмаром из прошлого, ерундой, которой больше не существовало.

Из «Метрополя» мы ушли поздно и как раз направлялись к миссис Мэннак, которая ожидала нас в двуколке, когда маленькая девочка с горящими щеками и блестящими глазами подбежала ко мне, чтобы предложить букетик цветов.

– Спасибо, не надо, – коротко сказал Марк и взял меня под руку, чтобы пройти мимо, но я в каждом нищем ребенке видела себя маленькую и остановилась, опустив руку в сумочку.

– Вот, – сказала я, давая ей три пенса, и наклонилась, чтобы взять букетик.

– Спасибо, леди.

Ее рука была горяча. Я сделала шаг назад, и Марк потащил меня прочь.

– Она больна, – сказал он. – Ты можешь заразиться.

Но было уже поздно. Через несколько дней мои щеки тоже раскраснелись, лоб начал гореть, глаза стали блестящими и заболели. Врач приходил и уходил. Из Пензанса приезжал даже врач Карнфортов старый доктор Логан. Я лежала в постели с закрытыми глазами, мысли мои путались, и откуда-то издалека я слышала слова доктора Логана: «В Пензансе много больных корью».

А потом наступила всепоглощающая, головокружительная темнота, и я долго не отличала день от ночи, пока однажды утром глаза у меня болеть перестали, и я почувствовала себя лучше.

– У вас крепкое здоровье, миссис Касталлак, – удовлетворенно сказал доктор Солтер. – Теперь вы очень быстро поправитесь, конечно, если будете следовать моим указаниям. – Он не забыл, как я вела себя в конце беременности.

Я откинулась на подушки, чувствуя страшную слабость, но при этом радуясь, что худшее уже позади, но как только я закрыла глаза, услышала его слова, сказанные кому-то за дверью тихим голосом: «Проследите, чтобы ей пока не сообщали о ребенке».

7

Он умер через два дня от болезни, которой я его заразила. Все были очень добры ко мне. Я была еще очень слаба, когда мне об этом рассказали, но поднялась с постели и пошла в детскую. Его мертвое тельце лежало в колыбели, спокойное личико выглядело восковым. Неожиданно я почувствовала невыносимую боль, горе было слишком сильным, чтобы его можно было облегчить слезами. В этот момент я предпочла бы, чтобы малыш родился мертвым или умер вскоре после рождения, но только не такой ужасной смертью, когда он уже стал личностью, которую я любила, со своим характером и индивидуальностью.

Люди постоянно писали сочувственные письма; все были так участливы, а больше всех Марк. Наконец, когда слезы мои высохли, а лицо окаменело, он зашел ко мне в комнату и присел на кровать.

– Джанна, дорогая, прости меня, но нам нужно договориться о похоронах. Мне предложили похоронить Стефена во дворе церкви в Морве, но я сказал, что, поскольку мой отец погребен в Зиллане, я хочу, чтобы Стефена похоронили там же. Мне показалось, что ты со мной согласишься… Я повидал мистера Барнуэлла, он не имел ничего против, служба будет послезавтра. Я поговорил с Солтером, но он определенно сказал, что ты еще слишком слаба, чтобы идти на похороны…

– Я пойду! – закричала я. – Я не могу не пойти на похороны своего собственного ребенка!

И тут все мое горе вырвалось наружу; меня начали сотрясать рыдания, разрывая мне грудь и обдирая горло. Я плакала и плакала, но Марк ничего не говорил, только крепко обнимал меня, дожидаясь, пока пройдет первый приступ горя. Наконец я немного успокоилась и попыталась заговорить, но, взглянув ему в лицо, увидела морщины вокруг рта, печаль в глазах и с огромным чувством вины поняла, что не у одной меня умер ребенок.

– Марк, я была так эгоистична, прости меня…

– Т-с-с, – он погладил меня по голове. – Я понимаю, что тебе тяжелее, чем мне.

– Почему? Он ведь был и твоим единственным ребенком.

Марк был не в силах отвечать. Мы еще немного посидели, объединенные горем, и в странный момент просветления мне пришло в голову, что впервые со дня свадьбы мы стали мужем и женой, а не просто любовником и любовницей.

8

Вскоре после этого я опять забеременела. Горе все еще тлело во мне, но теперь его приглушило новое ожидание, и это предвкушение помогло заполнить пустоту потери. Я все еще медленно оправлялась от шока и возвращалась к обыденному течению жизни, когда случилось событие, перевернувшее всю нашу дальнейшую жизнь. В конце декабря умер наконец Жиль Пенмар, и три четверти огромного состояния Пенмаров, включая огромную усадьбу Пенмаррик, тотчас же отошли к Марку. Мои дни в качестве хозяйки фермы Деверол, вращающейся среди среднего класса, закончились; начиналась жизнь среди аристократии в качестве миссис Касталлак из Пенмаррика.