Текст книги "Жизнь Фридриха Ницше"

Автор книги: Сью Придо

«Вчера наконец-то прошел заплыв. Это было замечательно. Мы выстроились в ряды и промаршировали через ворота под бодрую музыку. Все мы надели красные плавательные шапочки, что выглядело очень мило. Но мы, юные пловцы, были очень удивлены, когда для старта заплыва пришлось долго идти вдоль реки Заале, и все испугались. Однако, увидев, что к нам приближаются старшие пловцы, и услышав музыку, все мы попрыгали в реку. Плыли мы в точно таком же порядке, в каком шли из школы. В целом все шло весьма хорошо; я старался как мог, но постоянно захлебывался. Я много проплыл и на спине. Добравшись до места, мы получили свою одежду – ее привезли на лодке. Спешно одевшись, мы в том же порядке направились обратно в Пфорту. Воистину замечательно!» [8]

Удивительно – при таком-то начале, – что плавание стало любимым досугом Ницше на всю жизнь. В отличие от гимнастики, которой ему доводилось заниматься в шутливом настроении. Его школьный друг Пауль Дойссен описал его единственный акробатический трюк, которому он в шутку придавал большое значение. Трюк состоял в том, чтобы на руках пройти по параллельным брусьям. То, что другим удавалось за считаные минуты, иногда даже без касания ногами жердей, у Ницше получалось с трудом: лицо его становилось багрово-красным, он потел и шумно переводил дыхание [9].

Постоянно потеющий, не очень физически развитый, неуклюжий и слишком умный, Ницше не был всеобщим любимцем. Один из его одноклассников вырезал его фотографию и сделал из нее куклу, которая говорила и делала всякие глупости. Однако особенность личности Ницше состояла в том, что он постоянно отталкивал преданных друзей, которые стремились защитить его от ударов несправедливого мира. Узкий круг его друзей в Пфорте убедился в этом сполна: когда марионетка Ницше исчезла, это не добавило мудрости оригиналу.

Любовь к музыке у Ницше не утихла. Он поступил в школьный хор, открывавший бесконечные возможности для коллективной радости и военных маршей, и именно по музыке мы более, чем по каким-либо иным школьным предметам (все они были основаны на идее самореализации через подчинение групповой этике), можем понять, что ему удалось сохранить свободу мысли, что так беспокоило его перед поступлением в Пфорту. Учителя и товарищи по учебе восхищались его искусством игры на фортепиано и выдающимся умением хорошо читать с листа, но особенно их поражали клавишные импровизации. Пока отец Ницше был жив, послушать его игру приезжали из самых отдаленных уголков. Теперь тот же дар проявился и у самого Ницше. Когда он начинал одну из своих долгих, страстных, свободно текущих в мелодическом потоке импровизаций, соученики сталпливались вокруг неуклюжего парня в очках с толстыми стеклами и с эксцентрически длинными, откинутыми назад волосами, сидевшего в неудобной позе на табурете перед пианино. Даже те, кто считал его невыносимым, были очарованы его виртуозной игрой, как магическими пассами фокусника.

Особенное вдохновение будила в нем бурная погода. Когда грохотал гром, даже Бетховен, по мнению друга Ницше Карла фон Герсдорфа, не смог бы достичь таких высот импровизации.

Религиозность Фридриха оставалась страстной, и он не отказывался от идеи вслед за отцом посвятить себя церкви. Конфирмация пришлась на разгар религиозного пыла. День конфирмации – четвертое воскресенье Великого поста 1861 года – связал его узами дружбы с Паулем Дойссеном – школьным товарищем, описавшим гимнастический трюк Ницше. Участники конфирмации шли к алтарю парами, вставали на колени и получали благословение. Дойссен и Ницше преклонили колени вместе. Настроение у них было возвышенное, близкое к экстазу, и они объявили, что готовы хоть сейчас умереть за Христа.

Крайнее религиозное возбуждение наконец отступило и сменилось тем же беспристрастным анализом христианских текстов, который Ницше применял и при изучении древнегреческого и латыни. Свои идеи Ницше выразил в двух длинных эссе – «Фатум и история» и «Свободная воля и фатум». В обоих отразился его интерес к американскому мыслителю того времени Ральфу Уолдо Эмерсону, который тогда много писал о проблеме судьбы и свободной воли. Ницше закончил «Свободную волю и фатум» одним из первых своих афоризмов: «Абсолютная свобода воли без рока сделала бы человека Богом, фаталистический принцип – механизмом» [5]5
  Цит. по: А. И. Патрушев. Жизнь и драма Фридриха Ницше // Новая и новейшая история, № 5, 1993.


[Закрыть]. Ту же идею он в более развернутом виде излагает в «Фатуме и истории»: «Свободная воля без фатума столь же немыслима, как дух без реальности, добро без зла… Только противопоставление рождает качество… Случится еще много потрясений, прежде чем массы наконец осознают, что все христианство основано на исходных предпосылках: существовании Бога, бессмертии, авторитете Библии, вдохновении и других доктринах, которые будут всегда вызывать сомнения… мы не знаем, не является ли человечество всего лишь стадией или периодом всеобщей истории… Или, может быть, человек – всего лишь итог развития камня через этапы растения и животного? Конечно ли это вечное становление?» В это рассуждение внезапно вкралась еретическая теория Дарвина, но эти мысли Ницше на самом деле были навеяны чтением трех философов, которые еще много лет будут определять направление его творческой мысли: это Эмерсон, греческий философ и поэт Эмпедокл и немецкий философ и поэт Гёльдерлин.

В 1861 году Ницше написал школьное сочинение под названием «Письмо другу, в котором я рекомендую ему своего любимого поэта». Этим поэтом был Фридрих Гёльдерлин, в то время забытый и почти неизвестный. Сейчас же он находится на самых вершинах пантеона немецкой литературы.

За сочинение Ницше получил низкую оценку, а учитель посоветовал ему «вернуться к поэтам более здоровым, более ясным и более немецким» [10]. На самом деле трудно быть более немецким поэтом, чем Гёльдерлин, но он от всего сердца ненавидел национализм über alles. То же отношение разделял и семнадцатилетний Ницше, и в его сочинении говорится, что Гёльдерлин «сообщает немцам горькие истины, которые имеют под собой, увы, слишком много оснований… Гёльдерлин не сдерживает резких слов в адрес немецкого варварства. Но такая ненависть к реальности сочетается с горячей любовью к родине, и этой любовью Гёльдерлин обладал в значительной степени. Но в германцах он презирал ограниченность и филистерство» [11].

Учителя Ницше не любили Гёльдерлин а за качества, которые считали свидетельством ментального и морального нездоровья. К концу жизни Гёльдерлин сошел с ума, что делало его творчество неподходящим предметом для изучения. Этого в сочетании с любовью Ницше ставить под сомнение значение разума оказалось достаточно, чтобы наставники заподозрили в мальчике опасный пессимизм, который был прямо противоположен трем основным принципам Пфорты – Wissenschaft, Bildung и лютеранство. Этих трех священных принципов должно было хватить для защиты любого юного учащегося Пфорты (в том числе Ницше) от пристрастия к потрясающим душу, забытым богом уголкам внутреннего мира, которые и исследовал Гёльдерлин:

«О мои бедные ближние, те, кому все это понятно, кому тоже не хочется говорить о назначении человека, кем тоже владеет царящее над нами Ничто; вы ведь ясно сознаете, что цель нашего рождения – Ничто, что мы любим Ничто, верим в Ничто, трудимся, не щадя себя, чтобы обратиться постепенно в Ничто… Виноват ли я, если у нас подкашиваются ноги, когда мы серьезно над этим задумываемся? Я и сам не раз падал под бременем этих мыслей, восклицая: “Зачем ты хочешь подсечь меня под корень, безжалостный разум!” И все-таки я еще жив!» [6]6
  Пер. Е. А. Садовского.


[Закрыть] [12]

В последние годы Гёльдерлину случалось порой высказать яркую идею, пророческое предсказание или особенно тревожащую душу фразу. Он поселился в Тюбингене в башне, которая превратилась в туристический объект – там делали остановку во время «большого турне» романтической эпохи, ничто так не любившей, как кишащие совами разрушенные башни, где обитает человек, движимый порой божественным вдохновением.

Ницше писал, что «могила долгого безумия» Гёльдерлина, когда разум поэта боролся с подступающей ночью, чтобы наконец разродиться мрачными и таинственными погребальными песнями, въелась в его собственное сознание, как плеск волн бурного моря. Эссе о Гёльдерлине дает основания предположить, что, возможно, Ницше уже был на пути к идее принесения разума в жертву во имя доступа к вратам откровения.

Гёльдерлин определенно плохо подходил к Пфорте. Однако Ницше, несмотря на критику и неодобрение со стороны учителей, не утратил к поэту интереса.

Гёльдерлин написал пьесу об Эмпедокле (ок. 492–432 до н. э.), и Ницше вознамерился сделать то же самое. По легенде, Эмпедокл окончил жизнь, прыгнув в жерло вулкана Этны, будучи полностью уверенным, что переродится в бога. Это сразу же вызывает в памяти Заратустру, появляющегося из пещеры, и самого Ницше, который, потеряв разум, считал, что перевоплотился в бога Диониса. Тема зарождения божественности и священного безумия как первого шага на пути к божественному проходит красной нитью через жизни и труды Ницше, Гёльдерлина и Эмпедокла. Итак, семнадцатилетний ученик лучшей немецкой школы, воплощающей принципы цивилизованного культа разума и олимпийского спокойствия, исследует идеи возвышающего безумия и важности иррационального.

«Быть одному, без богов – это Смерть», – такие слова вкладывает в уста Эмпедокла Гёльдерлин в пьесе. Возможно, именно в этом месте началась гигантская трагедия, которая закончится для Ницше провозглашением смерти Бога.

От трудов Эмпедокла сохранилось мало. Оставшиеся фрагменты – части двух эпических философских поэм «О природе» и «Очищения». «О природе» – прекрасная поэма о сотворении мира, напоминающая пасторали Овидия и «Потерянный рай». Но Эмпедокл был не просто мастером слова вроде Овидия и Мильтона. Например, он – первый автор, перечисляющий четыре первоэлемента:

 
Скажем о первых и равных по древности мира основах,
В коих возникло всё то, что ныне мы зрим во вселенной:
Бурное море, земля, бременеющий влагою воздух,
Также эфирный Титан, облекающий вкруг мирозданье.
Выслушай ныне о том, как огонь, выделяясь, ко свету
Вывел в ночи сокровенные отпрыски многострадальных… [7]7
  Здесь и далее «О природе» Эмпедокла цит. в пер. Г. И. Якубаниса.


[Закрыть] [13]
 

Эмпедокл утверждает наличие всеобщего круговорота, где ничто не появляется и ничто не исчезает. Есть единственная форма материи, ее количество вечно и неизменно – благодаря единому и раздельному существованию двух вечных и вечно противостоящих друг другу сил: Любви и Ненависти. Напряжение, возникшее от их противостояния, породило первичный вихрь, который Эмпедокл изображает как кошмарный водоворот в стиле Иеронима Босха, где части тела («Выросло много голов, затылка лишенных и шеи, / Голые руки блуждали, не знавшие плеч, одиноко / Очи скитались по свету без лбов, им ныне присущих») ищут друг друга, чтобы слиться воедино. Сегодня эти строки считаются первыми предвестниками теории эволюции.

Благодаря тому что от сочинений Эмпедокла сохранились лишь незначительные отрывки, Ницше научился краткости. Он также узнал о том, как отрывки позволяют освободить разум и пускаться в бесконечные рассуждения. Впоследствии это станет еще более ценным, поскольку периоды творческой активности между приступами болезни будут становиться все короче, что поставит его перед проблемой наиболее емкого изложения мыслей, чтобы добиться максимального эффекта до нового приступа.

В год после конфирмации Ницше работал еще и над, по его выражению, «омерзительным романчиком». «Эвфорион» – трансгрессивная проза подростка, заигрывающего с сексом и грехом.

«Когда я писал его, меня переполнял дьявольский хохот», – хвастается он в письме другу, которое подписывает «Ф. В. ф. Нитцки (он же Мук) homme étudié en lettres (votre ami sans lettres) [человек, поднаторевший в буквах, – а ваш друг без всяких букв]» [14].

В легенде о Фаусте Эвфорион – сын Фауста и Елены Троянской. В Германии времен Ницше современным Эвфорионом нередко называли Байрона. Поэтому, создавая книгу об Эвфорионе от первого лица, Ницше примеряет позу как Фауста, так и Байрона.

Сохранилась лишь первая страница романа. Она открывается описанием Эвфориона в его кабинете:

«Багрянец утра сияет в многоцветных небесах – потухший фейерверк, как скучно… Передо мной стоит чернильница, чтобы утопить мою черную душу; лежат ножницы, которыми легко перерезать собственное горло; рукописи, которыми можно подтереться, и ночной горшок.

Если только Мучитель придет помочиться на мою могилу… думаю, гораздо приятнее разлагаться во влажной земле, чем расти под голубым небом, быть жирным червем слаще, чем человеческим существом, этим ходячим знаком вопроса…

“Неподалеку живет монахиня, которую я иногда посещаю, чтобы насладиться ее безупречной добродетелью… Раньше она была монахиней тонкой и хрупкой; я был ее доктором и увидел, что вскоре она наберет вес. С нею живет ее брат, они состоят в браке; он казался мне слишком толстым и цветущим – я сделал его худым и тощим, как труп…” Здесь Эвфорион откинулся назад и простонал, потому что страдал от заболевания спинного мозга» [8]8
  Здесь и далее при цит. «Эвфориона» част. исп. пер. А. В. Милосердовой из кн.: Р. Дж. Холлингдейл. Фридрих Ницше: Трагедия неприкаянной души. М.: Центрполиграф, 2004.


[Закрыть] [15].

На этом месте, к счастью, обрывается единственная сохранившаяся страница рукописи.

Нельзя не рассказать еще об одном юношеском фрагменте. Обычно этот текст считается рассказом о каком-то реальном событии – видении или таинственном посещении духов, которое, возможно, даже стало первым этапом пути к сумасшествию. В таком случае он действительно очень важен, однако, учитывая наличие «Эвфориона», это может быть всего лишь еще один юношеский литературный эксперимент: «Я боюсь не того ужасного призрака за моим креслом, но его голоса; не слов, но ужасного неразборчивого и нечеловеческого тона этого призрака. О, если бы он хотя бы говорил, как человеческие существа!» [16]

В Пфорте ужасные приступы хронической болезни Ницше: ослепляющие головные боли, сочащийся из ушей гной, «катар желудка», рвоту и головокружение – лечили унизительными средствами. Его клали на кровать в темной комнате, привязывая к мочкам ушей пиявок, чтобы они отсосали кровь из головы. Иногда пиявок прикладывали и к шее. Фридрих ненавидел подобное лечение, понимая, что ничего хорошего оно ему не несет. С 1859 по 1864 год зафиксировано двадцать случаев его заболеваний, которые в среднем длились неделю.

«Я должен к этому привыкнуть», – писал он.

Он носил дымчатые очки, чтобы защитить чувствительные глаза от причиняющего боль солнечного света, и школьный врач не проявлял оптимизма, предсказывая полную слепоту.

Но физические ограничения и мрачные прогнозы только побуждали его использовать каждую свободную минуту. Он отличался невероятной жаждой работы. Помимо школы, он решил основать литературное братство вместе с двумя друзьями детства – Густавом Кругом и Вильгельмом Пиндером, которые продолжали учиться в гимназии при Наумбургском соборе, не сумев попасть в элитные ряды Пфорты. Три мальчика назвали свое литературное общество «Германией» – возможно, в честь исторического труда Тацита [17]. Учредительное собрание состоялось в летние каникулы 1860 года, в башне с видом на Заале. Было произнесено множество братских клятв и опустошена бутылка дешевого красного вина, которую затем бросили в реку. Каждый поклялся ежемесячно что-нибудь создавать: поэму или эссе, музыкальное сочинение или архитектурный проект. Остальные обязывались критиковать творение «в дружеском духе взаимных поправок».

За три года Ницше создал тридцать четыре произведения самого разного характера: и Рождественскую ораторию, и «Образ Кримхильды в “Песни о нибелунгах”», и «К демоническому элементу в музыке». Ницше продолжал работать еще долго после того, как остальным это наскучило. «Каким образом можно подстегнуть нашу творческую активность?» – писал он с явным отчаянием в протоколе собрания общества в 1862 году.

На следующий год он заинтересовался девушкой. Анна Редтель была сестрой его школьного приятеля. Она вместе с братом пошла на горную прогулку и привлекла внимание Ницше изящным танцем на полянке. Они стали танцевать вместе. Это была невысокая, тоненькая девушка из Берлина – очаровательная, добродетельная, воспитанная и музыкальная. По сравнению с нею Ницше казался крупным, широкоплечим, сильным, весьма серьезным и негибким. Она хорошо играла на фортепиано, и во время исполнения фортепианных дуэтов они еще больше сдружились. Он посылал ей стихи и посвятил музыкальную рапсодию. Когда Анне пришла пора возвращаться в Берлин, он вручил ей папку с несколькими собственными сочинениями для фортепиано. Она поблагодарила его в коротком письме. На этом первая еще мимолетная встреча Ницше с любовью завершилась.

1864 год стал для него последним в школе. Времени заниматься чем-то помимо учебы почти не осталось. Он должен был сосредоточиться на написании оригинальной и важной работы – Valediktionsarbeit, чтобы сдать Abitur – вступительный экзамен в университет.

«В последние годы учебы в Пфорте я работал над двумя филологическими сочинениями сразу. В одном я намеревался рассмотреть различные варианты саг о короле остготов Эрманарихе в их связи с источниками (Иордан, “Эдда” и т. д.); в другой – обрисовать портрет тиранов в древнегреческой Мегаре; по мере работы он стал портретом мегарца Феогнида» [18].

От Феогнида Мегарского, древнегреческого поэта VI в. до н. э., до нас дошло менее 1400 строк. Это роднило Феогнида с другими любимыми персонажами Ницше – Эмпедоклом и Диогеном Лаэртским – и давало самому Ницше свободу действий. «Я построил множество гипотез и предположений, – писал Ницше по поводу сочинения о Феогниде, – но планирую завершить работу с требуемой филологической тщательностью и притом как можно более научным образом». Филологическая наука и тщательность действительно торжествуют в «О Феогниде Мегарском» (De Theognide Megarensi). Он написал работу всего за неделю, в начале летних каникул. Сорок две страницы мелким почерком на латыни поразили филологов из числа педагогов Пфорты. Ему следовало посвятить остаток летних каникул математике, но он этого не сделал. По возвращении в школу возмущенный учитель математики профессор Бухбиндер потребовал не допускать его к вступительным экзаменам в университет.

«Он никогда не показывал прилежания в математике и всегда откатывался назад как в письменных, так и в устных работах по этому предмету; его познания нельзя признать даже удовлетворительными», – выговаривал Бухбиндер. Однако его ворчание не встретило поддержки у коллег, которые спросили: «Вы, кажется, предлагаете прокатить самого одаренного ученика в истории Пфорты?» [19]

«Все получилось! – восклицал Ницше 4 сентября. – О, пришли славные дни свободы!» И он покинул Пфорту в обычной для нее пышной манере, помахивая рукой из окна убранной гирляндами кареты, которую сопровождали ярко разодетые форейторы.

Отчет школьного врача гласил: «Ницше – крепкое, плотное существо с пристальным взглядом. Он близорук, и его часто тревожат головные боли. Его отец умер молодым от размягчения мозга, а родился от пожилых родителей; сын родился, когда отец был уже весьма плох. Пока дурных симптомов нет, но предпосылки стоит принять во внимание».

Прощальное описание Пфорты Ницше тоже едва ли можно было назвать комплиментарным:

«Я создал своеобразный тайный культ искусств… Я сохранил свои личные наклонности и стремления от унифицирующих школьных правил; я пытался нарушить строгость расписаний и распорядков, этими правилами регулируемых, отдаваясь чрезмерной страсти к всеобщему познанию и развлечению… Мне нужен был противовес постоянно меняющимся и беспокойным наклонностям – наука, которую можно было бы изучать с холодной тщательностью, чистой логикой, путем постоянной работы, а результаты работы не должны были бы затрагивать меня слишком глубоко… Как хорошо обучен – и как плохо образован ученик княжеского учебного заведения!» [20]

3. Будь, каков есть

Короче, на сотню ладов можешь ты внимать своей совести. Но то, что ты выслушиваешь то или иное суждение как голос совести, – стало быть, ощущаешь нечто, как правильное, – может иметь свою причину в том, что ты никогда не размышлял о самом себе и слепо принимал то, что с детских лет внушалось тебе как правильное… [9]9
  Здесь и далее «Веселая наука» цит. в пер. К. А. Свасьяна.


[Закрыть]

Веселая наука. Книга IV, 335

Впоследствии Ницше считал 1864 год пошедшим насмарку. В октябре он поступил в Боннский университет. Как послушный сын, он пошел на факультет теологии, хотя гораздо больше интересовался классической филологией. Выбор Бонна определялся тем, что в числе преподавателей там были два выдающихся классических филолога – Фридрих Ричль и Отто Ян. Курс теологии был ему скучен, и он грустил по матери и сестре: Бонн находился от Наумбурга почти в 500 километрах. Впервые в жизни они оказались друг от друга так далеко, что пешком было уже не дойти. Но даже тоскуя по родным, он умудрился использовать расстояние между ними себе во благо, хотя и не самым честным образом: те все еще думали, что он собирается посвятить жизнь церкви, и он не спешил их разубеждать.

Он посчитал, что до этого момента жил слишком ограниченно. Чтобы покончить с полным незнанием окружающего мира, можно было вступить в Burschenschaft – студенческое братство. Это движение впоследствии обрело дурную репутацию, поскольку стало ассоциироваться с гитлерюгендом. Но в 1815 году, когда оно только зародилось, его целью было создание общих либеральных культурных ценностей для поколения немецких студентов по всему Германскому союзу. Однако союз настолько пристально следил за интеллектуальной деятельностью студенческих братств из опасения, что они перерастут в неспокойные политические общества, что им оставалось только гулять по горам, распевать песни, драться на дуэлях да пить пиво. Ницше вступил в довольно разборчивое франконское братство, ожидая, что приобщится к ученым дискуссиям и парламентским дебатам, но вскоре обнаружил, что только и успевает поднимать кружку и петь застольные песни общества. Пытаясь стать своим, он погрузился, по собственным словам, в какую-то странную круговерть из беспорядочных движений и лихорадочного возбуждения.

«Поклонившись самым вежливым образом во всех возможных направлениях, представляюсь вам членом Германской ассоциации студентов “Франкония”», – писал он дорогим маме и Ламе. Должно быть, даже они устали от множества однотипных писем, в которых он описывал прогулки «Франконии», неизменно начинавшиеся с торжественного марша в поясах и шапках общества, сопровождавшегося похотливыми песнями. Маршируя вслед за гусарским отрядом («что привлекало много внимания»), обычно они повышали градус веселья в каком-нибудь трактире или в хибаре крестьянина, чье гостеприимство и крепкий алкоголь принимались со снисходительной любезностью. Внезапно появился у Ницше и новый приятель – Гассман, редактор Beer Journal («Пивного журнала»).

Необходимым для чести студента считался шрам, полученный на дуэли, и Ницше для его получения прибег к необычному методу. Когда он рассудил, что момент настал, то совершил весьма приятную прогулку с неким г-ном Д., принадлежавшим к враждебной «Франконии» ассоциации. Ницше пришло в голову, что г-н Д. мог бы стать отличным соперником, и он сказал: «Вы мне весьма нравитесь – может быть, устроим завтра дуэль? Давайте пропустим все необходимые вступления». Это, конечно, едва ли соответствовало какому-либо дуэльному кодексу, но г-н Д. любезно согласился. Секундантом выступил Пауль Дойссен. Он рассказывал, как сверкающие клинки плясали вокруг незащищенных голов участников на протяжении примерно трех минут, пока г-н Д. не попал Ницше по переносице. Выступила кровь; честь была удовлетворена. Дойссен перевязал друга, погрузил его в карету, отвез домой и уложил в постель. Пара дней – и он полностью оправился [1]. Шрам так мал, что на фотографиях его не видно, но Ницше им невероятно гордился. Он понятия не имел, как смеялись друзья г-на Д., когда тот пересказывал им эту историю.

«Франконцы» часто ходили по борделям Кельна. Ницше посетил город в феврале 1865 года, наняв гида, чтобы тот показал ему собор и другие достопримечательности. Он попросил отвести себя в ресторан, и гид, похоже, решил, что юноша слишком скромен, чтобы попросить о том, что ему действительно нужно, и привел его в бордель. «Внезапно я оказался в окружении полудюжины созданий в блестках и газе, которые выжидательно смотрели на меня. Некоторое время я стоял перед ними совершенно ошарашенный; затем, словно движимый инстинктом, я направился к фортепиано – единственному, что там обладало душой, и взял один-два аккорда. От музыки оцепенение прошло, и я мигом выскочил оттуда» [2].

Вот и все, что мы знаем об этом эпизоде, однако в литературе о Ницше и мифе о нем он оставил глубокий след. Некоторые считают, что Фридрих вовсе не ограничился взятием нескольких аккордов на фортепиано и ушел совсем не сразу, а воспользовался заведением по прямому назначению и в результате подцепил сифилис, откуда и берут корни его дальнейшие проблемы с психическим и физическим здоровьем. Одно из доказательств состоит в том, что в 1889 году, уже после помешательства, в сумасшедшем доме он говорил, что «заразился дважды». Врачи решили, что речь идет о сифилисе. Однако если бы они заглянули в его историю болезни, то узнали бы, что дважды он переболел гонореей, о чем сообщал врачам еще в здравом уме.