Текст книги "Плотная опека"

Автор книги: Святослав Рыбас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Рыбас Святослав Юрьевич
Плотная опека

Святослав Юрьевич Рыбас

Плотная опека

Бакота боится меня. Мы приезжаем в Москву или в какой иной город, и Женя гаснет. Он глядит зоркими глазами бывшего защитника на мое несчастное иссушенное лицо, и в его взгляде я читаю боязнь. Вся команда, основа и даже дубль, изучает в такие минуты тренера, она знает, что сейчас Бакота будет предупредителен и застенчив, как на приеме в обкоме. Дело в том, что у нас в городе командует Бакота, а на выезде – Акульшин.

Женя завистлив и боится, что я займу место старшего тренера. Вполне вероятно, этот сезон у меня последний, и я понимаю Женю.

Сейчас мы дома. Лето тягуче-южное, акации и клены у моего дома запылились и жухнут. Дождей нет. Дома я редко, все за городом, на Кирше. Там наша база. Но режим у Бакоты – не дай бог, тюрьма. От нас ждут побед, мы измотаны и стали психами.

Утром я гоняю мяч, забиваю с правой и с левой. Тимченко надежный вратарь, а я все-таки забиваю. У меня силы немолодые, но играть можно. Бегаю кроссы, поднимаю штангу, плаваю в озере. Врач пока доволен: "мотор" тикает исправно, а это главное.

Сегодня утром я проснулся с тяжелой головой, в ней за ночь что-то нарушилось, снилась ерунда. Мой сосед по комнате, Витя Тимченко, уже натягивал тренировочный костюм, а я все валялся.

– Подглядываешь? – спросил он. – Доброе утро, Акуля!

– Доброе, – проворчал я.

Сон не выветривался. Я зажмурился и стал прокручивать его снова.

Жутко здоровый, квадратный мужик в костюме в полосочку идет за мной следом по теневой стороне. Я его припоминаю, это знаменитый Кубасов, непроходимый защитник. Откуда-то я знаю, что его тренер поручил меня ему, и тот приклеился ко мне и тащится по улице. Меня изучает. "Ага, – говорю я себе, – боятся Акульшина. Перехитрю тебя, Кубасов".

Я забегаю в павильончик "Пиво-воды".

– Стакан яблочного.

Медленно пенится сок, журчит. Становлюсь боком к входу и пью, потом конфеткой закусываю. Все чин-чинарем, как после стакана сухого.

На мокром прилавке – мокрые монеты. Вот они уже сохнут в ладони. Кажется, я сыграл без осечки: Кубасов удовлетворен нарушением режима. Еще я покупаю у толстой, рыхлой продавщицы сигареты и закуриваю сразу. Кубасов вразвалку выходит из павильона.

– Что, не видишь? – кричит продавщица. – Не курить? Что вытаращился как баран на новые ворота.

– Извините, – улыбаюсь я. – Жарко... Я вообще-то не курю...

Я выбираюсь в неподвижное городское лето. В стеклянной двери отражается моя фигура, поджарая, длинная, в легких белых брюках и тенниске. А из кулака пружиной вьется дым.

– Товарищ Акульшин, как завтра? Не осрамитесь? – На меня смотрит мужик в золоченых очках и в соломенной шляпе.

У газетного киоска затаился Кубасов. А я-то думал, что он ушел.

– Что вы! – ору я. – У них дворовая команда. Я на тридцатой минуте забиваю штуку – ахнете! План у нас разработан...

Я умолкаю, подмигнув соломенной шляпе, и он понимает: тайна пока, известное дело.

– Такси! – кричу я. – Быстрее! Прямо!

И наконец я выбрасываю сигарету. Во рту сухо, нехорошо. А я доволен: слежка закончилась.

Я поворачиваюсь к шоферу. Что творится! Это же Кубасов! Тьфу ты, господи прости. Он улыбается:

– Куда, Акуля?

– А-а... Ты... – тяну я. – Ладно, пора обедать.

– Коньячку хочешь?

– Ладно, давай коньяку.

– Ты не думай, Акуля, я ничего. Тренер сказал присмотреть, к тебе привыкнуть. Не злишься?

– Завтра мы вам наклепаем.

Кубасов вздыхает. У него добродушная физиономия.

И мы сидим за столиком, пьем боржоми. Ресторан в нашем провинциальном городке средний. Официантка Вера старается, приятно за нее, Кубас наш гость. Она черненькая, глаза детские, чистые, в них что-то мелькает, когда она на меня смотрит.

– Режимишь? – спрашивает Кубасов.

– Режимлю, – отвечаю я. – В моем возрасте без строгости – прогорю.

– Волевой ты, Акуля. Я тебя уважаю.

– И я тебя, – отвечаю я, но я его не уважаю, говорю так из вежливости, неприятных слов не люблю. – Ты давай ешь, такой солянки нет и в столицах, ароматнейшая соляночка.

От тарелок пахнет маслинами, лимоном и жирным наваром, нагоняет аппетит. Мы уработали соляночку, оглянуться не успели.

– Учишься, Акуля? – спрашивает Кубасов. – В техникуме, в институте, в школе тренеров?

– Институт закончил.

– Теперь не страшно, когда игру бросишь. У меня-то девять классов.

– Не горюй, – говорю я. – Ты еще молодой, все впереди. Тебя же во вторую сборную включили...

Мне жалко было этого здоровенного Кубасова. Он раскраснелся и горько хлопает ресницами.

– Включили!.. В запасе просидел. Несовременный я защитник. Я разрушитель, а надо создателя. Кто такое навыдумывал? По мячу-то ударить не могут, не то, что по ногам... – Он наклоняется ко мне: – Я так, к слову. Не подумай. Я постараюсь тебя не поломать.

– Ты современный защитник, – успокаиваю его.

Расхотелось мне обедать. Сказать бы тут ему, кто он такой – костолом, мясник, враг. Я не говорю. Нет, я не боюсь, просто нашла какая-то неловкость, и язык закрепостился.

– Ты ешь, ешь. Мне – позвонить, – бормочу я вовсе не то.

Я ушел в прихожую, поманил Веру и расплатился.

– Васенька, – вздохнула Вера. – Вы не поддавайтесь, вам надо победить.

– У нас план, – начал было я, но догадался, о какой победе она говорит. Однако не идти же мне назад и резать Кубасову правду-матку в глаза. Я почесал затылок и распрощался с Верой.

Такси не рискнул брать, выбрался проходными дворами к трамваю, по дороге купил темные очки и смастерил из газеты панаму. Я походил на болельщика. По-моему, они все на одни салтык: орут лишь на стадионе, а дома – закрепощен язык.

Вечером я был дома. Иногда Бакота дает такие поблажки Акульшину перед матчем. Тихо было в моей трехкомнатной квартире, душновато, а внизу под балконом шелестели жестяные клены.

Я боялся. Я хотел отдохнуть перед игрой, но во мне сидело что-то. А чего было мне бояться в тот неясный приснившийся вечер? Я вспомнил свой возраст: от силы два сезона будущего. Но к черту это!

Слава богу, Нина не пилила меня. Она склонила над английской книжкой по лексикологии свои пряди и не сразу обернулась на шаги. Она не поинтересовалась: почему останусь, зачем? Ее лицо было знакомо холодным. Может, презрительным? Это я не хотел уточнять. Припухлые губы были сжаты, рот будто ножом прорезан. "Занимаешься? – невпопад спросил я. – Ну ладно..." Я ушел к себе, сел перед магнитофоном, чтобы забыться. Я послушал записи государственных гимнов разных стран, где побывал, почитал "Советский спорт", потом попил чайку с лимоном и спать захотел.

Но на моей постели возлежал Кубасов. Я остолбенел от такой плотной опеки. Я грубо толкнул его. Наверно, надо было драться.

– Больно же, – проворчал он. – Извини, Акуля, тренер велел... Переночую.

– Я женат, идиот! – крикнул я.

– Завтра игра, – ответил Кубасов, отводя мой намек.

У меня опустились руки, я упал рядом с ним и отключился. И мне приснился сон, странный сон, в котором я весь был закрепощен и лишен воли: Кубасов не отставал от меня, гонялся за мной по полю с косой в руках. "Куда теперь?" – спросил он. "В штрафную, – выдохнул я. – Головой забить попробую". – "Ну-ну. Не бойся, я просто так", – ответил он, и мы дружно побежали в штрафную площадь.

Открыл глаза: слава богу, я был на озере Кирша, где у нас лагерь.

– Доброе утро, Акуля! – улыбнулся Тимченко.

– Привет, Тимка-голкипер, – ответил я. – Сколько градусов на солнце?

– Девятнадцать, – сказал Тимка, причесывая перед футляром электробритвы свои черные вьющиеся волосы.

Я быстро натянул брюки.

– Тима, глаза-то у тебя голубые? – удивился я. – Красивый ты паренек. Для другой жизни – не для нашей.

– Поздно разочаровываться, – бросил Тимченко, он всегда нравился мне: не сомневается, и храбрый вратарь, храбрейший.

– Как – сегодня? – спросил он.

– На тридцатой забью гол, – ответил я. – И мы их сильно разочаруем, Тимочка.

Мы побежали разминать свои тренированные, привычные к труду тела. Я пробежал сотню метров по светлой рощице, отстал от команды и вернулся. Что-то бегать мне сегодня не очень хотелось.

В столовой прохладно, бело, пахнет помидорами и жареным луком. Я с порога хватаю этот утренний запах и вдруг вижу сбоку старшего тренера. Я вхожу в столовую.

– Вася! – кричит он.

Я нехотя возвращаюсь. Бакота выбрит, рыжеватые редеющие волосы влажны и гладко зачесаны на прямой пробор, обнажая белые полукружья на загорелом крепком лбу.

– Здравствуй, Евгений, – говорю я.

– Филонишь, – отвечает он без всякого выражения. – Как самочувствие?

– Здоровье в порядке, спасибо зарядке.

– Ну и хорошо. Теперь завтракать, Акуля, завтракать... Потом разговоры.

Мне хочется сказать Бакоте, что он был бы хорошим тренером, кабы не боялся. Нельзя в нашем деле трусить, раз ослабишь – загубишь себя. Защитник из Жени был крепкий, он давал жару даже гремучим умельцам из тбилисского "Динамо", но однажды сломался в столкновении, и все. Потух. Тогда Бакота и пошел по тренерскому делу, понимание у него было, диплом тоже. Из него получился такой же крепенький тренер. Беда Бакоты, что мы шли на третьем месте в чемпионате. Слишком высоко шли, не по нашим силам.

В полдень после небольшой тренировки мы собрались в красном уголке. Бакота расставил красные условные фигурки на условном деревянном поле и приказал слушать свою установку. Мы не возражали. Жар стадиона уже сгущался над нашими головами, он пробивался в нас самих, затапливая все остальное. Мы были дружной командой.

– Они будут нас давить, – сказал Бакота, и в это время в комнате появился Высокий.

Он действительно был высокорослый сильный мужчина с усталым властным выражением красивого лица. Высокий, казалось, молча внушал нам мысль о своей власти. Я знал, кто это, но, будь он даже с вершок, я бы понял, что безусловно Высокий, – такое у него было лицо.

– Доброго здоровья, товарищ Бакота, – снисходительно сказал он. Здравствуйте, хлопцы.

Во мне сработала школьная привычка вставать при виде учителя, и, хотя Высокий не был никаким учителем, мои ноги сами собой подкинули меня. Я оглядел стоявших ребят и начал злиться. Бакота улыбался с готовностью во взгляде, двигаясь навстречу Высокому. Тот протянул ему руку.

– Установка? – спросил он тоном знатока, по которому угадывалось, что ему не терпится помешать нам. – Садитесь, хлопцы.

Высокий привел Бакоту в униженно-радостное состояние. Наш тренер покосился на зеленую доску с условными красными фигурками и грохнул на нее из кармана точно такие же черные.

– Они будут нас давить, – пообещал он, глядя на Высокого, который сел рядом со мной. Точнее, рядом с телевизором, потому что рядом с телевизором было кресло тренера. А Бакота таким образом остался без места. Не знаю, намекал ли Высокий на перемены в Жениной судьбе? По-моему, он просто не снисходил до такой мысли, но вид у Бакоты ухудшался с каждой минутой. Верно я говорю, в нашей игре нельзя бояться!

Установочка пошла прахом, ее вел Высокий. Мастерски вел – если его послушать, то медали уже у нас на шее на муаровых лентах. Нам бы выстоять, выстоять всего-то девяносто минут. Акульшин пройдет по краю и на тридцатой минуте вколотит гол-трудягу.

Я подскочил на стуле. Высокий потрепал меня по плечу:

– На тебя надежда, Вася. Знаешь, что после победы производительность труда на заводах и шахтах области вырастет на полтора процента?

Он не сомневался во мне. Наверно, он жалел, что не может выйти с нами в пять часов вечера. У него бы получалось как у самого гремучего бразильца, привыкшего к теплу.

Бакота поморщился: Высокий обращался ко мне. Я пожалел Женю, убрал чужую руку с плеча и пошутил:

– А у них в области, значит, производительность падает?

У меня были кое-какие соображения, убрать эту дружескую властную руку. И Женя приободрился, передвинул что-то на зеленой доске и повторил, кто кого держит.

– Все. Акульшин проходит по краю, – добавил он недостаточно уверенно и вздохнул.

Мне было стыдно за него, черт бы его забрал от нас. Ребята молчали, и выходило, что команда принимает идиотский план Высокого. Команда – это значит я, жилистый атакующий полузащитник с изможденными щеками.

И здесь дернуло меня раскрепостить язык, и я прикрыл Женю. Встал и выложил ребятам, кто они такие есть. А они были заводской командой, вырвавшейся наверх несколько лет назад; они всегда шли на противника, не боясь ничего на свете. По-другому не могли. Установка Высокого отбрасывала нас в снега второй лиги.

– Правильно, Акуля! – сказал за телевизором Тимченко. – Атака лучше.

– Вы не совсем правы, – заметил мне Высокий, и по его вежливому тону я понял, что моя биография начала отделяться от биографии команды.

– Я старший тренер! – поспешил ответить Тимченко Бакота.

– Дело Акульшин говорит! – крикнул Арзамасцев.

Но моя судьба уже отделялась, и я вспомнил, как вернулся в эту команду, в родной город, где начинал: команда без меня пробилась, и я уже схожу. Лучшие годы были позади. Моя Нина только поступила в аспирантуру – тут переезд, хлопоты, новая квартира в провинции. Нина пошла за мной, но что-то у нас не заладилось. Теперь назад дороги не было, я слушал государственные гимны с магнитофона и грустил. Конечно, я сделал то, за что меня называли дураком: добровольцем уехал в провинцию.

В красном уголке поднялся гвалт. Высокий постеснялся говорить дальше и уехал.

Бакота вдруг разорался, и ребята притихли. Он объявил заявленный состав. Я не сомневался, что Акули там уже нет. В запасе – да, но по в основе. Так оно и вышло.

Тимченко пересел в тренерское кресло. Его голубые глаза в ободке сузившихся век были темны. Худо, если Тимка перегорит до пяти.

– Ерунда, – успокоил я его. – Выйду во втором – забью.

– Ты не выйдешь во втором! – выкрикнул Тимка. – Тебя хотят выжить!

Я, кажется, засмеялся, и Бакота вытаращился на меня.

В половине третьего я попал домой, без труда отпросившись у Бакоты. Он со скрытой радостью отпустил меня, чтобы не мозолил я ему глаза на Кирше.

Задрав голову, я свистнул в тени открытому балкону и вбежал в прохладу парадного. Слава богу, Нина еще не ушла.

Она открыла мне и, отойдя в глубь прихожей, куда падали лучи из комнаты, спросила:

– Ключ потерял?

Я глядел в ее примятую переносицу, потом в светло-черные глаза, в припухлые губы. Боковой свет проходил сквозь кроны кленов на дворе и вспыхивал, путаясь, у нее в волосах.

– Ну, что молчишь? – спросила Нина.

– Соскучилась?

– Соскучилась. Слушай-ка, Василий, – сказала она, – я давно поговорить хочу.

Ее голос звучал звонко, раздраженно, с неясным для меня новым чувством. Я взял Нину за руки и притянул к себе. Она положила голову мне на грудь и спокойно сказала:

– Как я тебя любила!..

Мы пошли в мою комнату. На столе вхолостую крутился магнитофон, в пепельнице дымилась сигарета. Только что Нина была здесь.

– А ты куришь, – сказал я невпопад. – Я и не знал.

Она пожала плечами, выключила магнитофон.

– Слушала твои гимны! – произнесла с горечью она.

У нее выходило так, что будто эти гимны поломали нам всю жизнь.

Она глядела куда-то выше моей головы. Я оглянулся. На стене под стеклом висела цветная фотография Колизея, древнейшего римского стадиона; его светло-коричневые камни поднимались в небо – почти до самого края фотографии. Синее небо проглядывало в его окна, вокруг стояли красные, желтые и черные автобусы и лимузины; сбоку случайно влезла в кадр ветка какого-то дерева с узкими листьями. Это была не наша сторона, и ветка тоже была точно игрушечная, но вот над самым Колизеем, там, где остался простор, улыбались наши молодые лица, двадцать сильномогучих ребят из Союза, – мы только что разбили сборную прекрасной страны Италии, и нам подарили по такому смонтированному снимку. Я тоже тогда был не в пример нынешнему. В тот год мы с Ниной справили свадьбу... Больше мне не быть таким.

Она глядела сейчас на эту фотографию немилостиво, с печалью великой. И может быть, думала, что нет на свете прекрасной страны Италии, нет того счастливого времени, а все – сон.

– Василий! – взмолилась Нина. – Дай мне пожить! Дай хоть год пожить, пока последняя молодость не прошла!

Я хотел погладить ее по голове. В чем-то я перед ней был виноват. В чем?

– Не надо, – она отстранилась. – Давай поговорим. Может, полегчает... Знаешь, когда я полюбила тебя? Когда ты решил переехать сюда, в эту глушь, провинцию... Я поняла, что прежде тебя не любила. То было другое, не любовь. Тогда я думала – любовь, а потом оказалось – нет. Я была совсем глупой, а ты простодушный, знаменитый, сильный, и между вами – пропасть, ничего общего.

Нина замолчала, опустила глаза. У нее на щеках проступили красноватые пятна и точки.

– Вернемся! – сказал я. – Пусть их черт... Вернемся в Москву. На завод пойду. Малышей буду тренировать. Найдется дело... Не помру, когда брошу играть. Не выдумывай трагедий.

– Куда ты вернешься? Для Москвы ты уже прошлое. Ты живешь, надеешься, что вернешься, а ты только тень того Акульшина... И ладно, бог с ней! Там все было фальшивое. Здесь я тебя по-настоящему поняла. Ты ведь верный, душевный человек... Но с тобой невыносимо! Я устала от твоего вечного оптимизма, от твоих неумных товарищей, они за год и книжки не прочли. Я устала жить полуженой-полувдовой. Твои разъезды, запреты... Устала! Мне же видно, как тебя начинают жалеть. Ты постарел, тебе пора уходить. Ты думал о будущем?

– Я думал, – возразил я. – Скоро меня попросят... Не торопи меня.

Она, кажется, не поняла, откуда попросят.

– Нет, буду торопить! – сказала она. – Я еще пожить хочу, я не старуха. Ведь оттого, что ты бегаешь, мне стыдно и больно. Я боюсь, что ты вот-вот закончишь играть и на тебя найдет тоска, что ты еще молодой, а делать уже нечего да и не можешь.

– Нет, не бойся, – успокоил я ее. – Не сопьюсь во всяком случае. Мне всегда кажется, что у кого-то жизнь была легче, когда я играл. Может, конечно, я ошибаюсь...

Нина слабо улыбнулась – наверное, я все-таки ошибался.

Я отошел к окну. Во дворе двое мальчишек в одних трусах лупили мячом в стенку гаража. Мяч был, видно, резиновый и хлопал как пугач.

Я глядел на них и рассказывал Нине о том, что случилось в полдень у меня с Высоким. Потом я замолчал. И она молчала.

– Хочешь развестись? – спросил я.

– Даже если бы я и хотела развестись... – Нина, не договорив, подошла ко мне. – Ты же скучаешь без Лены?

– А ты?

– Скучаю. Давай поедем к маме? Хоть на два дня отпросись. Дочка все-таки...

– Не могу, Нина. Ладно, попробую.

Наверное, это радость великая – никому не принадлежать и только ей одной? Интересно, как так можно? Ты ведь будешь раскрыт, без тайн, без будущего, без загадок...

Я пошел к магнитофону, щелкнул клавишей: рев "Уэмбли", "Правь, Британия", снова рев – и я вспомнил, что в пять часов... От меня стало все отдаляться...

...и я выбрался из раскалившегося автобуса на бетонную площадь перед стадионом. Команда втянулась в отверстые двери, я шел последним, и в меня летело:

– Акуля!.. Дай им, Акуля!

Я ссутулился. Меня толкнул в спину администратор Клюквин, я попался ему под ноги.

– Веселее, Вася! – гаркнул он сверху и обогнал.

Саквояж с формой оттягивал руку, ручка его была мокрым-мокра. Я переложил его в правую и поднял голову.

Над нашим муравейником было небо, и я сказал себе: "Акульшин, ты уходишь под таким небом". А больше я уж ничего не смог сказать, слов подходящих не было.

Мы поразминались минут десять и пошли в раздевалку через подземный ход. Другой ход втягивал парней в белых майках. Они глядели на нас, мы – на них. Как обычно, никто не улыбался. Мы пощупали их глазами и скрылись в сыроватом тоннеле.

В раздевалке я сел, не собираясь двигаться. Ребята проверяли шнурки в бутсах, полоскали рты, особых разговоров не заводили.

– Душно! – сказал я.

Арзамасцев, мой центральный форвард, махнул рукой. Наверно, он будет хуже обычного, мягковатый он, я его гоню, и тогда работает, хоть и злится. На поле выражений я не выбирал.

Бакота сдержанно взглянул в мою сторону и сразу отвел глаза. А я ни на что не намекал, просто здесь было душно. Женя торопливо повторил установку: мы их держим, впереди только Арзамасцев и Коля Исаев.

– Ясно, Евгений Никитич! – радостно прервал его Коля Исаев.

Я понимал розовощекого парня с полными, еще детскими губами: Коля играл на моем месте. Но я простил ему радость, черт с ним.

– Ах, какой понятливый! – огрызнулся Арзамасцев.

– Я ничего, – пробормотал Коля.

– Подойди-ка, – позвал я. – Против тебя будет Кубасов. Больше двигайся, больше рывков. Уведи его – и вперед. И надень-ка щитки.

Я был не очень любезен, а Коля не понял и вопросительно посмотрел на Бакоту.

– Надень щитки! – крикнул Арзамасцев. – Ну!

– Сейчас, – сказал Исаев, мотнув головой.

Администратор Клюквин протянул ему щитки, но тот не дотронулся до них.

Тогда я сказал Бакоте:

– Женя, Кубасов его поломает. Высокий спросит не с Кубасова, а с тебя.

Я влез в вылинявший тренировочный костюм и пошел к выходу: остальное будет без Акульшина.

В дверях я столкнулся с Высоким, и нам обоим это не доставило удовольствия. Усталая властность Высокого как-то поистерлась, он был слегка взмокший, и я его на секунду пожалел, в конце концов он не виноват. И не Бакота... Я отвернулся.

– А-а, Акульшин, – протянул он вполне дружески.

– Добрый день, – ответил я, посторонился и вышел через сыроватый тоннель на открытое яркое пространство. В спину кричала восточная трибуна, я брел понурясь к скамейке запасных.

– Шубу надень – простынешь! – крикнул какой-то шутник.

Он тоже не был виноват. Я ссутулился на скамье, опершись локтями на колени.

Они выбежали на зеленое поле, красные и белые, и пошла игра, похожая на установку Бакоты. Слева от меня тренер любовался, как наших мало-помалу прижали к воротам Тимки. Тимка беззвучно раскрывал рот и размахивал руками, расставляя защитников. Солнце било ему в глаза. Бакота тихо ругнулся.

На табло стрелка сдвинулась на пятнадцать делений, а они нам еще не забили. Я незаметно обнадежился и стал следить за Исаевым. Коля подхватил мяч в углу и рванулся параллельно Арзамасцеву. Кубасов вовремя перерезал парню дорогу – не ждал я такой прыти – ударил, но Коля сберег ноги. Хорошо, что в щитках.

Краски на трибунах запестрели, муравейник вздохнул и заревел. Я вскочил. Это я был сейчас на ровном зеленом поле, а молодой Исаев, как обычно, сидел на скамейке. Я верил в справедливость игры.

– Отдай! – крикнул слева Бакота.

Колька неожиданно пробил, вратарь прыгнул и почти достал. Мяч медленно катился в угол, летели на него Арзамасцев и защитник... Мимо.

Было градусов тридцать. Стадион почернел, и долго не было в моих глазах просветления. Минуло полчаса, я сидел неподвижно. Кубасов бил Колю Исаева, а болело у меня.

– Какой счет? – спросили справа.

– Глянь на табло, – бросил я. – Ноль – два.

Это была Нина. И я, кажется, хотел улыбнуться. Она коснулась моих свисающих с коленей рук:

– Ты не заболел? Почему ты сидишь?

И я вспомнил, что она точно так же глядела на меня, когда я был ей никем, искал счастья на поле, бегал и был молодым.

– Вася! – Бакота придвинулся ко мне. – Пойдешь после перерыва.

– Видишь, – сказал я, во мне засветлело, еще был целый тайм надежд.

– А что изменится? – спросила она. – Тебя отделили от команды!

– После перерыва! – повторил Бакота.

– А Высокий? – спросила Нина.

– Это жизнь, – объяснил тренер.

И я сменил Колю Исаева. Я запомнил его разбитые ноги и был злой.

Кубасов вразвалочку спешил ко мне, я остановил мяч и огляделся. Справедливость игры зависела от меня. Защитник тяжело дышал в затылок, я успел ударить прежде, чем упал. Кубасов бежал уже прочь. Я уперся в сухую траву и встал. Мы атаковали.

Я оглянулся на Нину, но ее некогда было искать в пестрых красках. Солнце жгло лоб, над нами было небо. Я вытер лоб и бросился туда, вперед, к крохотному шарику, который мчался мне навстречу.

Арзамасцев понял меня, но у них был хороший вратарь.

Я снова шел вперед, мы все пошли вперед, оставив Тимченко одного. И я не знаю, сколько прошло, только мы проигрывали уже один – два.

Передо мной были белые глаза вратаря.

– Кубас! – кричал он.

И я снова упал, слыша свисток. Ко мне бежали со всех сторон; черный, как монах, судья показывал на белый земляной кружок в штрафной, а я лежал, прижавшись щекой к теплому полю. Ничего не болело. Надо мной тянулось небесное поле. Я тихо захромал из штрафной, где началась стычка из-за пенальти.

Мы сравняли счет.

Тимка выбежал из ворот, прыгнул на меня, и мы покатились по земле, запев необъяснимое. От его пропотевшей фуфайки пахло трудной работой, а мы были счастливы сейчас, и все были счастливы, и не было виноватых. Наверно, по-ребячьи орали Высокий, Бакота, Коля Исаев и тысячи.

Я нашел глазами Нину, но она встала и пошла прочь. Мы с Тимкой помахали ей. Она не простила моей команде, она не знала, что в спорте нельзя искать виноватых, кроме разве что нас самих, но я благодарил ее за то, что она пришла.

1972 г.