Текст книги "Наш начальник далеко пойдет"

Автор книги: Святослав Рыбас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Рыбас Святослав Юрьевич
Наш начальник далеко пойдет

Святослав Юрьевич Рыбас

Наш начальник далеко пойдет

Его не ждали. Начальник шахты хотел назначить своего человека, но из треста надавили, поставили другого.

Табунщиков был высокий человек, тридцати лет от роду; он смеялся заразительным смехом, как могут смеяться только храбрые или ограниченные люди; он нравился с первого взгляда.

Участок ремонтно-восстановительных работ принял нового начальника сразу, хотя крепильщики никогда не отличались покладистым характером. Табунщиков их взял той особой властностью здоровых, крепких людей, которая сама по себе выделяла его среди инженеров остальных участков.

Ремонтно-восстановительный не выполнял план.

После планерок у начальника шахты Дергаусова, где гремела тяжелая критика, Табунщиков оставался перед крепильщиками спокойным и добродушным.

– Меня там Дергаусов немного покритиковал, – сказал он однажды. – Дал две недели сроку. Как думаете? Реально?

Дело для всех было ясное. Во многих выработках деревянные крепления или подгнили, или поддались горному давлению земной толщи, или их даже сломало. Чтобы за две недели восстановить выработки, срыть вспучившуюся почву и поднять осевшую кровлю, нужно было иметь под рукой два участка, а не один. Но Дергаусов, когда давал невыполнимое задание, по-видимому, на что-то надеялся. Начальник шахты был в пожилых летах. Его прозвали "волкодавом угольной промышленности"; на одном совещании он сказал с трибуны: "Таких, как я, скоро совсем не станет. Вымрем. Но пока живы старые волкодавы, за план не беспокойтесь – выжмем там, где никто не выжмет".

Поэтому Табунщиков молчал: здесь всем обстановка была известна.

Он сидел, развалявшись, за своим столом, и его бело-розовое, чуть налитое молодым жарком лицо так добродушно и безмятежно улыбалось, что крепильщик Галкин закричал:

– Не тяни резину!

– Значит, что я думаю? – сказал Табунщиков компанейским тоном, словно продолжал начатый разговор. – Нереально? Вот четырех недель нам хватит.

На Галкина прикрикнули, даже толкнули в плечо, правда, несильно и необидно. Он и замолчал, но затаил против Табунщикова свое особое чувство.

Галкин был сухой, почти тощий, с умными колючими глазами мужик. Он был смел в речах и в подземной работе; временами на него находила странная воинственность, а чего он желал в те минуты, никто не знал. У него была жена и взрослая дочь. Весной сажал под балконом цветы "золотой шар", или, по-иному, рудбеккии.

Кончался май, возле здания шахтоуправления цвели акации. Когда ветер относил в сторону серный дым тлеющей в терриконе породы, то можно было уловить в теплом воздухе сладковатый запах. В шахте тоже чувствовалось близкое лето: подземные воды спадали и меньше досаждали крепильщикам, проходчикам, забойщикам и другим людям.

Ремонтно-восстановительный поправлял свои дела. Табунщиков по схеме шахтных выработок видел, куда продвинулись его рабочие, – схема лежала перед ним на столе, как карта у молодого генерала. Он был доволен собой: устоял против Дергаусова. Люди это поняли. Пока еще Табунщиков не сделал просчета, которого от него, по-видимому, ждал начальник шахты. Но Табунщиков чувствовал, что над ним как бы нависает тень Дергаусова и безжалостные старческие глаза следят за ним...

Крепильщики угадывали все происходящее довольно верно, хотя не могли знать, что говорится на планерках Дергаусова. Они, кажется, просто сравнивали то, что было у них перед глазами, – внешности начальников. Как бы наивно ни выходило это сравнение, начальник шахты казался чуть ли не мизантропом, а начальник участка привлекал симпатии...

Но было несколько человек, невзлюбивших Табунщикова. Среди них выделялся Галкин. Он то подшутит, то хмыкнет, то с подковыркой переспросит Табунщикова во время наряда и, не слушая ответа, сидит с насмешливой игрой мускулов на лице.

– Как я думаю, Юрий Васильевич? – спрашивал Галкин. – На свете есть три худа. Первое худо – худой начальник, а второе худо – худая жена, а третье худо – худой разум. Я думаю, от худого начальника уйдешь, от жены тоже можно, а от худого разума не уйдешь – все с тобой.

Табунщиков, однако, до поры не очень замечал Галкина. Считал, что тот играет на участке роль шута. Да и часто на Галкина прикрикивали сами же крепильщики.

...Галкин работал в паре с Юрасовым. Однажды, выбив сломанную арку крепления, оба услышали ясный жуткий шорох – так шуршала, потрескивала и осыпалась струйками земля. Они отпрянули. Перед ними упало несколько тонн земной породы. Пыльный ветер запорошил Галкину глаза. Он моргал, отплевывался и слышал где-то рядом мат Юрасова.

– Живой! – сказал Галкин. – Радуйся.

Он заглянул в черный купол обрушения, посветил лампой. Юрасов длинной сильной рукой взял Галкина сзади за спецовку и оттянул от опасного места. Потом он снял каску, отряхнулся; лицо его было черным, а лоб белым. По закиданным землей рельсам Юрасов подогнал вагонетку.

– Давай, – сказал он. – Тут на день добра, а у нас конец смены на носу.

Юрасов был бригадиром; до этого дня он прожил двадцать четыре года и пока еще не задумывался, сколько времени у него впереди.

Галкин взял лопату. Его руки немного дрожали, точно он недавно поднимал тяжесть.

– Напугался? – спросил Юрасов.

– Радуюсь, – пробормотал Галкин.

– Ничего. Авось до конца успеем расчистить. – Бригадир, наверное, понял его слова как-то по-своему.

Они нагрузили две вагонетки. Их лица посветлели и были словно окроплены водой.

Юрасов пошел к телефону звонить Табунщикову, так как смена кончилась.

– Скажи, пусть отгул дает, а мы за сегодня управимся! – крикнул вслед Галкин.

В нарядной вместо Табунщикова был его заместитель Торопец, но с ним Юрасову разговаривать было неинтересно. Табунщиков спросил бы про настроение, посмеялся бы своим заразительным смехом, но отгул скорее всего не разрешил бы. Сверхурочные и отгулы почему-то не очень ему нравились.

Торопец не произнес ни одного лишнего слова, выслушал Юрасова и разрешил на завтра отгул.

Бригадир повесил на крюк тяжелую телефонную трубку. По основному штреку шла быстрая струя свежего воздуха, Юрасов спиной почувствовал холод своей влажной сорочки. Он оглянулся. Промежуточный штрек, освещенный редкими фонарями, просматривался до поворота. Работать расхотелось – то ли скучный Торопец отбил охоту, то ли наваливалась усталость. Юрасов побрел назад.

Галкин, кажется, не останавливался, земляная гора стала меньше.

– Передохни! – сказал Юрасов. – Я тоже не работаю, зачем тебе больше меня надрываться?

– Ничего. Ты молодой... Что там барин?

– А его нету. Торопец дает отгул, если сегодня кончим. – Юрасов взял лопату и тоже принялся за дело.

– А зачем тебе отгул? – спросил через минуту Галкин.

– Как зачем? – усмехнулся бригадир. – Чудное спрашиваешь! Тебе-то нужен?

– Вроде нет.

– Тогда зачем вкалываешь?

– Хочется ее срыть, – показал Галкин на горку. – Азарт нашел. Ну, сам понимаешь.

– Ага, – проговорил Юрасов.

...На-гора они выехали затемно, сдали в ламповую лампы и самоспасатели, вымылись в бане, переоделись и разошлись по домам. После черной темноты и неверного света подземелья медное солнце и голубовато-фиолетовое небо как будто что-то обещали, волновали душу, как всегда волнует поздний выезд на землю.

По дороге Галкин выпил стакан вина, и ему захотелось с кем-нибудь поговорить. Но в сутолоке магазинчика никому не было до него дела.

Отгул за Галкиным остался, он его не торопился брать. Юрасов же отдыхал на следующий день. А Галкин снова подшучивал над новым начальником.

На участке вскоре дела совсем поправились, а Табунщиков впервые услыхал от Дергаусова:

– Что, молодой человек, небось все ждешь нагоняя? Сегодня не будет.

Такова была похвала "волкодава". Дергаусов улыбался, от уголков его глаз к подбородку протянулись глубокие морщины. Морщины с самого начала казались застывшими, хотя возникли секунду назад. Табунщиков улыбнулся в ответ своей славной добродушной улыбкой, и все начальники участков и другие руководители, которые были на планерке, порадовались за него, – наконец-то в отношениях между ним и Дергаусовым начиналась какая-то другая пора.

– Я слышал, тебя крепильщики не больно жалуют, – вдруг с легким осуждением вымолвил начальник шахты. – Одной демократией ты только разбалуешь мужиков. Они руку должны чувствовать!

Должно быть, он ощутил общую симпатию к Табунщикову, и ему не хотелось, чтобы здесь подумали, будто Дергаусов слабеет и становится мягче. В последний миг сразу же за похвалой он пожелал показать, что ему в Табунщикове не нравится... Правда, секретов своих Дергаусов этим не открывал.

– Учту замечание, – ответил Табунщиков спокойно, хотя и был удивлен осведомленностью "волкодава". Злости на Галкина он не испытывал.

...Через неделю ушел в отпуск Торопец, один за другим отпрашивались на отдых крепильщики, и всех нельзя было удерживать. Лето уже было в полной силе. Акации на шахтном дворе посерели от пыли, привяли. Табунщиков глядел на деревья утром, когда шел на шахту, и вечером, когда возвращался домой, и замечал, как подгорают за день листья.

Галкин в эту пору присмирел, видно, и его утомила жара. Он вспомнил о своем отгуле, сказал Табунщикову, но тот отмахнулся:

– Сейчас некогда. Торопец дал, пусть он и отпускает.

– Я не у вас и не у Торопца работаю, – сказал Галкин дерзко.

– А у кого?

– У государства!

Табунщиков засмеялся. Этот маленький жилистый Галкин становился надоедливым.

– Не люблю демагогов, – сказал он строго и брезгливо. – Им даже объяснить по-человечески невозможно... Заладили: государство, демократия! Каждый гнет свое, как медведь дуги, лишь бы свой приоритет установить. Ты не перебивай! Приоритет – это себе урвать. Ты слушай!

Попробовав было возразить и остановленный на полуслове, Галкин с каждым словом Табунщикова глядел все веселее, больше не перебивал, и в его лице была заметна живая игра мускулов.

Крепильщики, которые были в нарядной, смотрели на Галкина с досадой, словно хотели сказать: "Сам нарвался, парень".

– Ну ничего, – ощущая их поддержку, добродушно вымолвил Табунщиков. – С кем не бывает... Ничего, Галкин.

– Так я, значит, завтра отгуляю? – спросил Галкин. – Вот Юрасов, он подтвердит.

– Завтра выйдешь в первую! – рассердившись, сказал Табунщиков. Никакой Юрасов мне не нужен. И без фокусов!

– Да вот Юрасов, – повторил Галкин. – Володя, ну скажи...

Бригадир пожал плечами и произнес с заискивающей и одновременно пренебрежительной интонацией, как обычно бывает, когда разговаривают со вздорным человеком, от которого не знаешь, чего можно ждать:

– Ну чего сказать, Иваныч? Что у тебя есть отгул? Так это же Юрий Васильевич знает. Вот людей сейчас не хватает, не надо права качать...

– Тю, балаболка! – сказал Галкин. – Тебе только речи и произносить...

– Повторять не буду. Не выйдешь – пеняй на себя. – И Табунщиков закончил наряд.

Крепильщики шли к людскому стволу по асфальтовой дорожке, оглядываясь по сторонам, словно запоминали окружающее. От газона веяло запахом теплой мокрой травы. Впереди на дорожке скакал воробей, поглядывал на шахтеров быстрым оценивающим взглядом. Они курили, каждый шел сам по себе. Галкин говорил:

– Теперь у вас глаза раскроются! Я своего добьюсь, пусть накажет!

– Раз не дает – значит, нельзя, – возразил Юрасов. – Потом сам жалеть будешь, что довел человека...

– Слышали, как он кричал? Юрасов побоялся сказать, и вы молчали. Галкин улыбался. Улыбка была торжественная, суровая и какая-то сумасшедшая. – Но так даже лучше...

За прогул его перевели на лесной склад; он терял половину заработка и подвергался унижению, потому что для порядочного человека работать рядом со штрафниками, которых сюда посылали за разные провинности, было нехорошо. Здесь пахло сосновым клеем, ветер надувал рубаху, солнце припекало руки и лицо; под открытым небом было вольнее, чем внизу. После перерыва штрафники ради развлечения ловили в железную сетку крысу, обливали керосином и поджигали. Она мучительно и мерзко кричала. Галкин терпел три дня, грузил в вагонетки бревна и распилы. Он просил своих случайных напарников не мучить тварей. Над ним смеялись. Тогда он взял багор и крикнул штрафникам, что будет их бить. Они снова начали смеяться:

– Из-за крысы будешь бить людей?

– Какие вы люди! – сказал Галкин.

Он не захотел больше оставаться в лесном складе, пришел к Табунщикову и объяснил, почему вернулся.

– Эх, чудак человек, – покачал головой Табунщиков. – Я создаю нормальный участок, поднимаю дисциплину, а что ты? Палки в колеса?

– Какие палки? – спросил Галкин. – Участок хороший. Просто новая метла по-новому метет. Зачем вам говорить, что до вас все тут было хорошо? Лучше сказать: было так себе. А "волкодав" сравнит.

– Ну-ну, – неопределенно произнес Табунщиков. – Любишь тень на плетень наводить.

В нарядную заглядывали крепильщики, смена уже закончилась. Одни прощались: "До свидания, Васильич!" А другие, увидев Галкина, заходили и усаживались на стулья вдоль стены.

– Хлопцы, – сказал Табунщиков. – Галкин сомневается, что мы сейчас хорошо работаем. – Он снова почувствовал неловкость. И вспомнил, что Дергаусов любит разговаривать в такой же манере.

– А знаете, товарищи, за что Юрий Васильевич меня наказал? – высоким дребезжащим голосом крикнул Галкин. – За то, что я его понял! Мало не согласиться с Дергаусовым, надо и свое предложить. А своего у него и отродясь не бывало. Какой он есть большой представительный мужчина перед вами, такой он целиком. Больше ничего в нем нету.

– Осудил начальника? – спросил у него Табунщиков. – Ладно, я тебя прощу, Галкин. Не знаю, что ты доказать хочешь...

– Да он всегда недовольный, – сказал Юрасов. – Зудит у него... Правда, отгул у него законный.

– Слыхали?! – воскликнул Галкин. – Зажимают человека за правду, теперь видите? Законный же отгул!

– Кто тебя зажимает? – Табунщиков говорил добродушно, больше не сбивался на казенный тон. – Первый день работаешь? Не знаешь, как отгул берут? Самовольничать не надо. Здесь шахта, а не колхоз. Производство повышенной опасности, черт тебя дери. Здесь крепильщик – это как Антей, который на себе это самое держит... свод!

– Общие слова, – сказал Галкин.

Крепильщики переглянулись. Табунщиков наклонил голову, потому что, наверное, хотел скрыть, как наливается краснотой его лицо. Но как это можно было скрыть? Он скрыл только выражение глаз.

– Будешь на лесном, – произнес Табунщиков.

– Хватит угрозами да угрозами, – ответил Галкин. – По-человечески хочу говорить.

– Ну что ты снова в бутылку лезешь? – с сожалением спросил Юрасов.

– Потому что не боюсь! – Галкин улыбался как сумасшедший.

– Ступай! – махнул рукой Табунщиков.

Галкин оглянулся, но встретил одни осуждающие взгляды. Он повернулся к начальнику участка. Тот постукивал по столу толстой могучей рукой, его глаза как будто подернулись тусклой пленкой.

– Товарищи! – сказал Галкин. – Ты, Коля! Ты, Жора! Ты, Петро!.. И ты, Юрасов! Скажите хоть слово! Что же вы молчите?

Шахтеры безмолвствовали.

– Как? – спросил Галкин, не веря. – За что же я боролся?

– Боролся? – переспросил Табунщиков. – Ты боролся? – И он неожиданно засмеялся своим славным веселым смехом.

Казалось, его смех что-то промывает в нем же самом; глаза Табунщикова заблестели, точно он выходил из тени на свет. Крепильщики подхватили его смех. Он выбрался из-за стола, подошел к Галкину и тронул его за опущенное плечо.

– Что, братец, невесело, когда все над тобой смеются? А ты хотел надо мной покуражиться. Или выставить меня этаким сатрапом... На лесной склад больше не ходи, я попрошу Дергаусова отменить приказ. Ты же не пьяница, не прогульщик, а борец? – Табунщиков повернулся к рабочим. – Нечего нам людьми разбрасываться, верно?

– Верно! – ответили ему. И лишь один Галкин криво улыбнулся.

На следующий день Табунщиков пошел к Дергаусову просить отмены наказания.

– Когда-нибудь сам станешь начальником шахты, – сказал ему Дергаусов. Ты молодой и здоровый. Такие выдерживают ношу. – Он своей костистой белой рукой показал себе на сердце. – Твою записку я подпишу. Ладно. Прямо только вороны летают. Но я бы не отступил... Ежели ты идешь на попятный, то либо ты вначале был дурак, когда послал рабочего на лесной склад, либо сейчас дурак, когда прощаешь прогульщика и пустобреха. Что тебе по душе?

– Привыкаю к местным условиям, – пожал плечами Табунщиков. В его ответе звучали спокойствие и добродушие.

– Что же тебе по душе? – повторил Дергаусов. – Дурак получаешься в любом случае.

– Этот Галкин хоть не скрывает, что ждет моего промаха, – сказал Табунщиков. – А я его как раз не накажу...

– Психолог... – усмехнулся Дергаусов, но усмехнулся не сразу, а сначала подумал над смыслом услышанного и, наверное, понял его. – Ну что же, когда-нибудь побываешь в моей шкуре. У тебя все?

Сейчас он еще мог выругать, высмеять или даже прогнать Табунщикова, все это было бы в его духе, но он заканчивал разговор сухим корректным вопросом. Ни он, ни Табунщиков еще не понимали, что только теперь по-настоящему начинаются их отношения, повторяющие миллион подобных отношений, которые складываются между пожилыми и молодыми людьми.

Прошел один день, другой; потом прошла неделя, и началась новая, а Галкин работал на ремонтно-восстановительном, ничем не выделяясь. Случай с ним стал забываться.

Торопец пришел после отпуска в нарядную участка, порылся в карманах своих синих хлопчатобумажных брюк, вытащил книжку и напомнил, что у Галкина есть отгул.

– Обстановка позволяет, – согласился Табунщиков. – Как, Иваныч, погуляешь?

– Нет, – гордо отказался Галкин. – Сейчас мне не надо.

Он как будто снова вспомнил старое, его лицо заиграло живой игрой мускулов. Он закурил, помолчал и, ничего не сказав, ушел с высоко поднятой головой. Думали, начнет все сначала. Но Галкин почему-то сдержался.

С той поры прошло уже немало времени; и всегда, когда ему напоминали то лето, он оживлялся и, странное дело, словно чувствовал себя героем. Какие-то страсти и силы бушевали в этом человеке...

1975 г.