Текст книги "Придёт весна"

Автор книги: Святослав Логинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Логинов Святослав
Придёт весна

Святослав ЛОГИНОВ

ПРИДЁТ ВЕСНА

Сегодня моя очередь топить печку. Буржуйка стоит в дальнем углу, труба через комнату тянется, прямо над койками. Нас в одной аудитории двадцать человек – с тех пор, как командование разрешило сотрудникам жить при институте, никто домой не ходит. Все-таки, вместе теплее.

Дров почти нет, бережем каждую щепку, всякий уголек, но все-таки пол вокруг печурки в оспинах ожгов. Положили внизу лист железа, но даже он не помогает. И когда только угли успевают вываливаться?

Сижу я, смотрю на огонь, в голове теснятся разные мысли.: вот, например, девочки рассказывали, будто в Узбекистане лепешки пекут не на сковороде, а прямо на печке. Наша буржуйка маленькая, за раз больше одной лепешки не выйдет, хотя, если тесто на бока налеплять, да на трубу... Нет, об этом нельзя думать, а то с ума сойти недолго. Лучше о другом... На Невском вчера снаряд упал, неподалеку от Дома Книги. На черном камне раны от осколков. А ведь если подумать, то прожженый пол – тоже рана. Побьем фашистов, жизнь вернется лучше довоенной, но в каждом доме на полу будет видно место, где стояла блокадная печь.

Ну вот, опять я о мрачном. Хватит, спать пора, завтра рано вставать, да и норма дров на сегодня вышла.

* * *

С утра спешим в лабораторию. За окном темень и тишина, только слышно, как во дворе газогенератор урчит. Ответственные проверяют светомаскировку и зажигают электричество. Вдоль столов идет начальник лаборатории Роскин, смотрит, все ли в порядке. Мы считается мобилизованными, но только начальнику выдали форму – три шпалы в петлицах. До войны он химию читал, такой интересный мужчина, совсем молодой, а уже доцент. А теперь взглянуть не на что – один нос торчит. Роскин всегда с утра появляется, потом он уходит в исследовательскую лабораторию, в подвал.

Мы тоже считаемся лабораторией, а на самом деле – цех. Производим запалы для бутылок с зажигательной смесью. Их придумали в нашем институте. Тогда-то всех нас – студенток Текстильного, мобилизовали для работы в спецлаборатории.

Работа простая – берешь ампулу, наливаешь на донышко керосина, потом пипеткой отмеряешь кубик калий-натриевого сплава. У меня по химии всегда отлично было, но что калий-нитриевый сплав жидкий как ртуть, я не знала. Тут главное, чтобы руки не дрожали, а то капнешь сплав на стол, а он на воздухе загорается. В банке-то он под слоем керосина хранится. Потом в ампулу пять грамм дроби надо добавить, для веса, чтобы запал разбился, когда бутылку кидают. До войны у папы была двустволка, и он такую дробь в магазине покупал. Так и называлась: дробь охотничья N5. Теперь ампулу осталось запаять и положить в коробку.

Справа от меня Люда трудится, с нашего потока девчонка. Лицо у нее такое, будто она в эту самую минуту тот запал готовит, которым Гитлера поджигать будут. Старается, подружка, но все равно от меня отстает. Это потому, что я маленькая и пальцы тонкие. Я до института ткачихой работала, вот и наловчилась нить связывать.

За стеной забухало, задрожали стекла, завыла сирена. Налет. Ну и черт с ним, никуда я не пойду. Но тут открывается дверь, на пороге появляется профессор Дмитрий Николаевич Грибоедов. Смотрит на нас и кричит сорванным голосом:

– Почему на рабочих местах?! Марш в убежище!

Тоже мне, "Горе от ума"! Бросаем работу, спускаемся в бомбоубежище.

Первые два этажа в институте занимает госпиталь. При госпитале пункт питания, там нас кормят обедом. Выстригают из карточки талон и выдают ломтик хлеба и полмиски дрожжевого супа. Девочки едят потихоньку и рассказывают, кто какие вкусности до войны готовил. Уже всеми рецептами поделились. Ох и знатные из нас выйдут поварихи! Завидую нашим будущим мужьям.

После обеда всех зовут во двор. Привезли дрот, надо разгружать. Дрот – это стеклянные трубки в палец толщиной, из них выдувают ампулы. В лабораторию дрот со всего города свозят, у кого сколько есть. Сейчас привезли из Университета, у них там хранился запас чуть не с менделеевских времен. Целый час разгружали, таскали связки в стеклорезную. Значит, сегодня на час задержимся, потому что запалы нужны и армии, и партизанам.

Вечером во дворе испытывают ампулы. На испытание берется десяток ампул из каждой тысячи. Глухая стена телефонной станции, что выходит в наш двор, вся в ожогах. Девочки считают вспышки. Получается, что сегодня сделали пятнадцать тысяч. Это немного, а все из-за того, что бомбежка помешала. Завтра надо будет лучше стараться.

* * *

Нынче утром, не успела я горелку зажечь, подходит ко мне Слава Томилов, пятикурсник.

– Собирайся, – говорит, – пойдешь вниз, тебя к нам лаборантом переводят.

Направили меня к Васильеву Борису Борисычу. Тоже наш преподаватель. Он на меня через очки посмотрел и говорит:

– Я вас помню, вы лабораторные хорошо выполняли. Теперь будете мне помогать, освоите ректификационную колонну. В Ленинграде кончается бензин, фронту нужны заменители, прийдется изобретать.

Так я из стеклодувов попала в лаборанты. Начали с сивушных масел – их много на ликеро-водочном заводе. Борис Борисыч пробует разные восстановители, а я разгоняю получившиеся смеси. Воняют они нестерпимо, а горючего не выходит. Прямо хоть плачь. Борис Борисыч говорит, что наши танки скоро остановятся, потому что горючего нет. Вся надежда на нас, а у нас никакого сдвига.

Зато по другой теме успех. Лаборатории поручили новый антитфриз сделать, потому что спирта, из которого антифризы готовят, тоже не хватает. Пока было тепло, солдаты в систему охлаждения воду заливали, а сейчас на дворе мороз, застынет вода, и мотор разорвет.

Принялись искать антифриз, не содержащий спирта. Что только не перепробовали: глицерин, метанол, солярку, сивуху мою проклятую...

День теперь начинается с того, что Слава входит в комнату с мешком углекислоты. Он в ней смеси замораживает, проверяет температуру затвердевания.

– Привет работникам горячего цеха! – это он мне.

– Здравствуй, дедушка Мороз! – отвечаю. – Когда же ты нам весну принесешь?

И вот у холодильщиков удача. Кажется, они подобрали смесь, которая не замерзает на холоду и не вскипает от работы двигателя.

Днем во дворе раздался рев мотора. Это с фронта для испытаний пришел танк. Настоящая бобевая тридцатьчетверка. Из люка вылез усатый старшина. Первым делом, конечно, подмигнул:

– Ну что, девахи, начнем вместе воевать? Э, да что-то вы глядитесь неважнецки, бледненькие немного. Ну ничего, за мной не пропадете, Красная Армия поможет...

Почти все сотрудники, и Борис Борисыч тоже, заняты испытанием антифриза. Меня на это время снова отправили на запалы. Я даже довольна, запалы у меня хорошо получаются, а вот с заменителем горючего что-то неладно. Может из сивушных масел бензин просто нельзя получить, а может быть у меня руки не тем концом воткнуты.

* * *

Сегодня упала на лестнице. Как-то странно, из столовой шла, значит не голодная, и вдруг смотрю: перед носом ступеньки. Как падала – не помню, а встать не могу. И главное, не страшно ни капельки. Умираю, ну и умираю подумаешь, какая важность... Хорошо, что в институте народу много, не дали замерзнуть. Гляжу – надо мною Зоя склоняется. Она на курс меня старше была, а сейчас работает в госпитале.

– Ну-ка. поднимайся, пошли.

– Ой, Зоенька, мне что-то никак. Я уж лучше тут...

– Я тебе покажу – тут! Сейчас вниз спустишься, бульончику выпьешь...

Ну, думаю, никак я уже точно умерла. Откуда взяться бульону? Сегодня в столовой даже казеиновой баланды не выдавали. А Зоя словно мысли читает и кричит прямо в ухо:

– Танк с фронта вернулся! Старшина лошадь привез убитую! В столовой суп варят!

Видно не судьба мне умирать.

* * *

Меня возвращают в исследовательскую группу.

Спустилась в подвал, Борис Борисыч молча кивнул на перегонку. Значит, продолжаем искать заменитель для бензина. Борис Борисыч открыл автоклав, и дух по всему помещению такой пошел, что представить невозможно. И скипидаром пахнет, и керосином, но всего сильнее – фиалками.

– Что это?

– Пихтовое масло. Парфюмерия. Если его подвергнуть крекингу, то должны получаться ненасыщенные углеводы гептанового ряда.

– Какой же это заменитель? Вы ведь сами говорили, что эфирные масла дорогие и редкие вещества.

– Дорогие – да. Но бензин сейчас дороже. А пихтового масла перед самой войной на фабрику "Северное сияние" для получения ирона, взамен ирисового масла, десятки тонн завезли. Значит, в наших условиях, пихта продукт не дефицитный.

Попробовала разгонять смесь. Выход – чуть не сто процентов. В перегонном кубе продуктов осмоления почти нет. Будет фронту горючее!

Борис Борисыч поехал в ГИПХ, там должен быть хлористый аллюминий, который требуется для каталитического крекинга, а меня послали на ликеро-водочный завод. Конечно, никакого ликера там сейчас нет, а разливают по бутылкам горючую смесь, для которой мы делаем запалы. Оборудование у завода подходящее – и ректификационные колонны есть, и автоклавы для крекинга, значит, бензин для танков тоже ликеро-водочному производить. Ох и горькое же у гитлеровцев похмелье будет с нашей водки!

* * *

Ночью дежурю на крыше. Все сотрудники лаборатории – бойцы МПВО и должны выходить на дежурства. Мне достался жилой дом неподалеку от института. Выглядываю в чердачное окно. Над крышами подымается темная гора Исакия. Тучи почти задевают серый крашеный купол. Погода нелетная, бомбежки сегодня, видимо, не будет.

Вместе со мной дежурит женщина, кажется, дворничиха, и старик. Дворничиха долго ходила вокргу меня, подозрительно принюхивалась, потом не выдержала:

– Что-то ты, милая, не по времени надушилась. Немцев, что ли, ждешь?

Я даже задохнулась от обиды. Спасибо, дед заступился.

– Что ты к человеку пристала? Она же молодая, вот пусть и мажется на страх Гитлеру. Пусть в самом Берлине знают, что в нашем Ленинграде девушки даже душиться не бросили.

– Да нет... – начала было я, но дед не слушает.

– Посидите пока вдвоем, – говорит, – немец все одно по такой погоде не летает, я сию минуту вернусь.

Вскоре вернулся и протягивает мне пудреницу.

– Возьми вот, от дочки осталась. А помады нет, съели помаду.

Хотела я объяснить, что просто я пихтовым горючим пропахла, а потом подумала: старик ведь от чистого сердца дарит. Последняя память, быть может. Если бы дочка в эвакуации была или на фронте, то он бы ждал, для нее берег, а так, значит, уже некого ждать.

Сказала старику спасибо и взяла пудреницу.

* * *

За разработку антифриза командование объявило спецлаборатории благодарность. Вчера зачитывали приказ.

Заменитель горючего тоже пошел в производство. Испытания закончены, танк ушел на передовую. На прощание заправили его пихтовым бензином. Долго еще в воздухе стоял аромат цветов.

* * *

Лаборатория переключилась на другие темы, а я снова, вместе со всеми девочками, делаю запалы.

Окна выходят во двор, и я вижу, как на крыше телефонной станции появляется фигура. В руках держит белый плафон от уличного фонаря. Размахивается – плафон летит вниз. А там как полыхнет! Столб огня вдоль брандмауэра до третьего этажа поднялся.

Девушки гадают, что бы это могло быть. Во двор никого не пускают, а сотрудники подвальной лаборатории молчат, даже Борис Борисыч.

Больше во дворе ничего не взрывают – опасно. Зато каждый день ездят на Митрофаньевское кладбище – там еще осенью обобрудован полигон. Меня по старой памяти иногда зовут помогать, так что я уже знаю, что в подвале изобретают жидкость для огнеметов. Работа засекречена, ведь это новое оружие. Девушки в стеклодувной понимают мое положение и ни о чем не спрашивают.

На субботу назначили испытания. Грузимся в машину. Жидкость в бутылях слегка желтоватая, густая, похожа на лимонный сироп. Другим тоже так кажется. Я бутыль Томилову подаю, а он говорит:

– Девушка, мне с двойным, пожалуйста!

До войны я сама всегда газировку с двойным сиропом просила.

Тут Роскин подходит, сердитый, просто ужас.

– Разговоры прекратить! Будьте внимательней, от сильного удара жидкость взрывается.

Грузовик открытый. Я в платке завернута по самые брови, но ветер все равно жжет. Надо же, какой мороз в эту зиму. Бутыли держим на коленях, жидкость на морозе совсем загустела, еле колышется.

На кладбище выгрузились. На этом полигоне испытывают не просто запалы, а целые бутылки. Танк стоит немецкий. Черный, страшный, весь в копоти, одна гусеница оборвана и болтается. Вокруг военные теснятся и пожарная команда.

Один майор подошел к нам, козырнул и говорит:

– Посторонних прошу покинуть полигон.

Посторонняя это я. Вышла за ограду, топчусь меж сугробов. Назад поглядываю украдкой. Там затрещало, туча дыма поднялась, пламя багровое выше деревьев пляшет. Люди кричат, командуют что-то. Наконец, затихло. Ну, думаю, теперь можно. Вошла на кладбище. Гляжу – мамочка милая! На площадке все сгорело, снега даже следа нет, земля черная, спеклась, кое-где еще дымится. Воняет гарью, и эфиром, как у зубного врача. Танк на один бок накренился, жаром от него пышет. Пожарники сматывают шланги. Офицеры и наши лабораторские сгрудились в сторонке, о чем-то спорят.

Я тихонько к огнеметчику подошла и спрашиваю:

– Неужто такой ужас применять будут?

Он лицо повернул, глаза красные, брови опалились. Глянул поверх меня:

– Конечно будут. Выжечь их всех, гадов, как клопов!

Я даже испугалась.

– Как же будут? Ведь так мы вместе с клопами и дом спалим! Как на такой земле жить потом? Тут же сто лет ничего расти не станет!..

– Фашистов жалеешь? – спрашивает солдат. – А ты видела, как в Ленинграде люди с голоду мрут?

Потом посмотрел на меня, немножко в чувство пришел и отвернулся. А я стою дура-дурой. Ну как ему объяснить, что не фашистов мне жалко, а просто нельзя такое оружие применять. Иначе чем мы тогда от фашистов отличаться будем?

Подошел Борис Борисыч. Щеку пальцами трет, а пальцы в саже, и на щеке остаются черные полосы.

– Успокойся, – говорит, – не будут это применять. Не подписывает комиссия приемного акта. И правильно не подписывает.

Когда ехали домой, то мне показалось, будто с юга потянуло теплым ветром. А может, и на самом деле так. Пора уже, март на дворе. Прямо не верится.

* * *

И все-таки, скоро весна. Ветром нагнало тучи, снег почернел и тает. Говорят, будто немцы объявили, что с приходом тепла в Ленинграде начнется эпидемия, все умрут и защищать город будет некому. Это действительно страшная опасность. Полгода улицы не убирались, а в нашем госпитале так даже трупы не вывозили, а просто складывали во дворе в сарай. Некому было хоронить.

Теперь после работы мы выходим чистить улицы. А вчера приезжали грузовики, забирали из госпиталя умерших, увозили хоронить куда-то в Пискаревку.

Сегодня убираем набережную Мойки. Получили ломы и лопаты, а лома никто поднять не может. Так Люда и Клава приспособились вдвоем лед колоть. Они высокие, им удобно. Поднимут лом четырьмя руками и бьют. Отколют кусок, а я его волоком тащу в Мойку. Это потому что я маленькая. И какой только грязи и гадости в лед не вмерзло! Льдину до края дотащу, спихну вниз, вот и еще кусочек Ленинграда стал чистым. Врут фашисты – не будет эпидемии!

Наступил вечер, а на улице не холодно. Еще немного, и травка появится, разобьем огороды, станеть полегче.

Волоку я грязную ледыху, а у самой слезы на глазах. Немцы возле самых ворот стоят, но у меня такое чувство, что теперь все скоро сбудется: фашистов погоним, Ленинград вымоем, развалины разберем, а вместо прожженных просыпавшимися углями полов настелим белый дубовый паркет.

Вот только придет весна.