Текст книги "Многорукий бог Далайна. Свет в окошке"

Автор книги: Святослав Логинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Вот так, был человек, а теперь его нету. Не осталось даже в памяти и, значит, нет нигде, лишь немые вещи некоторое время существуют сами по себе. Сыщик Афоня в своих странствиях набредёт на пустующую комнатёнку, снимет шляпу, задумчиво потрёт темя: с чего бы это, не раёк в нихиле дрейфует, а жилая комнатёнка. Видать, какой-то домосед скончался и, ослеплённый ужасом, создал не штампованный рай, а собственную норку, в которой так славно пряталось от превратностей судьбы. Но и в норке своей покойничек был сыскан жаждущими бригадниками, извлечён на свет, обобран до нитки (ведь оставалось что-то, комнатка – это не рай на полгектара, она всякому по карману!) и отпущен в новую жизнь. «Опоздал!» – вздохнёт Афоня и, если комната ещё не поветшает к тому времени, переночует на постели с пирамидой разнокалиберных подушек, попьёт чаю из фарфоровой чашки, а может быть, и заберёт себе что-нибудь на память. Только что пользы от мёртвой памяти давно скончавшегося человека? Творить может только память живых, об этом живым никогда не стоит забывать.

Илья Ильич понуро постоял, привыкая к мысли, что уже ничего не исправишь, потом осторожно взял оставшихся шесть слоников, положил во внутренний карман пиджака, потёр темя, словно копируя будущий Афонин жест, и осторожно прикрыл за собой так недавно созданную, но уже никому не нужную дверь.

Ориентируясь по неумело поставленному компасу, двинулся сквозь нихильную хлябь, надеясь, что Город, как было обещано тётей Сашей, появится не позже, чем через полчаса. Компасов было создано два, но один, тот, что ориентирован на Люду, угрюмо молчал, словно бывшая жена уже давно рассыпалась тончайшей отработкой.

Глава 4

Ресторан «Дембель» считался не слишком дорогим, но приличным заведением, одним из многих в русском секторе Города. Обычно здесь собирались парни, погибшие в бессмысленных войнах последних десятилетий, а вокруг настоящих воинов, как всегда бывает, тусовался всякий сброд, не военный, но ушибленный армией и даже после смерти не умеющий стать просто человеком. Настоящих было видно и по уверенной повадке, и по нескаредному поведению. Погибнув молодыми, они оставили в живом мире родителей, братьев, приятелей и невест. Так или иначе, но их вспоминали чуть не всякий день, поэтому в средствах завсегдатаи «Дембеля» тоже особо не стеснялись, просаживая порой по мнемону в день.

Столики в «Дембеле», как и во всяком ресторане, были двух сортов: обычными и невидимыми, за которыми сидели те, кто не желал привлекать к себе лишнего внимания. Невидимый столик и все кушанья за ним стоили вдвое дороже обычных, поэтому приватные беседы случались в ресторанчике нечасто.

Музыканты в «Дембеле» играли круглосуточно, сменяя друг друга. Платили им сущие гроши: кормёжку и по две лямишки в день, однако от желающих отбою не было, одни получали таким образом возможность хоть как-то быть услышанными, а другие, обитающие в Городе уже много десятков лет, считали и две лямишки вполне приличным заработком. Убогие кварталы Отработки были сверх всякого представления заселены музыкантами, когда-то, быть может, и известными, но ныне прочно забытыми. Обычным ресторанным лабухам в заведения Города хода не было, даже для пиликанья под лангет можно было найти по-настоящему талантливого исполнителя.

Двое мужчин сидели за обычным столиком в глубине зала, подальше от сцены, где ненавязчиво играл инструментальный ансамбль. Обоим было лет под тридцать, и только обладатель большого количества мнемонов мог бы узнать, собственный это возраст собеседников, омоложены они или, что тоже случалось в «Дембеле», погибнув в неполных двадцать, посчитали нужным накинуть для виду лишний десяток лет.

– Какое же это оружие?.. – внушал чернявый светлоголовому собеседнику. – Трапеция – обычный гимнастический снаряд. Имеем полное право.

– Цирк, – не то осуждающе, не то подсказывая, произнёс светлый.

– Вот именно. Организуем бродячий цирк: клоунов, акробатов, иллюзионистов пару – мозги пудрить...

– Ты ещё ручного медведя не забудь... Не дороговато обойдется такой цирк?

– В Отработке найдём добровольцев задёшево.

– Не пойдут эфемеры на Цитадель. А если и пойдут, то их там в три минуты в распыл пустят, пылесосом собирать придётся. Это ещё до нас пробовали: задавить охранников числом, устроив под стенами Ходынку. Отбились на раз. Теперь эфемеры учёные.

– Да они ничем не рискуют и знать ничего не будут! Цирк и цирк. Наберём труппу, может быть, даже пару представлений дадим на бульваре, пусть со стен поглядят, попривыкнут к нам. А потом как бы случайно станем поближе к стенам...

– Кто прыгать будет? – задал светловолосый главный вопрос.

– Я. Я ещё живым трапецией увлекался, у меня получится.

– Понятно... Значит, ты... А не боишься, что тебя влёт снимут, что утку? Траектория твоего полёта вся как на ладони – из любой пукалки снимут. Я бы снял.

– Они ж не будут ожидать...

– Они всегда ожидают, каждое мгновение. К тому же там старики, уж в чём-чём, а в птичьей охоте они понимают, думаю, всякому из них приходилось уток сшибать. Ещё из луков.

– Это ты злишься, что не тебе прыгать?

– Ещё чего... Идея твоя, ты и прыгай. Я даже пособить могу, так, по дружбе. Но денег в твой цирк вкладывать не буду. Несерьёзно это. Да и нет у меня денег.

– Это у тебя-то нет? Ты же сам говорил, что тебя каждый день вспоминают...

Светловолосый пожевал губами и ничего не ответил.

– Давай, Илюха, соглашайся! – принялся уговаривать первый. – А то всё болтаем, треплемся, планы строим, хуже штабных, а сами ничего не делаем. А время, между прочим, уходит...

– Я, между прочим, в Афганском прорыве участвовал. И о том, как нас тогда сделали, не по рассказам знаю.

– Молодые вы были, – не то согласился, не то возразил его собеседник, – неопытные. Правил ещё не знали, пытались воевать прошлыми мерками.

– Знали. Там ведь не только наши были, из Афгана и Анголы, но и янки, которых во Вьетнаме кокнули, и сами вьетконговцы, и даже со Второй мировой кое-кто, их тогда ещё неплохо помнили. Так что знали мы всё как есть, но принять этого не могли и полезли нахрапом. У тех копья и луки, у нас – акаэмы, значит, не могут они против нас выстоять. А они и не стали сопротивляться. Они просто шарахнули в ответ всем своим капиталом – и были правы. Вот то же самое случится и с твоей трапецией. Пока ты на ней просто так раскачиваешься – это трапеция. А как вздумаешь сальто в сторону Цитадели сделать – так уж не обессудь, кума, попотчуют от души.

– Не успеют. Я считал, у них запаздывание, если противник безоружный, полторы секунды, значит, у меня в запасе две десятых секунды. Ты не хуже меня знаешь, что за это время можно сделать...

Светловолосый Илюха не слушал. Он медленно поднимался со стула, оборотившись в сторону дверей. Там, щурясь на яркий свет эстрады, стоял человек, очень похожий на самого Илюху. Те же светлые волосы, такой же вздёрнутый нос, тот же взгляд недоверчивых глаз. Даже возрасту двух мужчин был примерно одинаковым, так что всякий без колебаний назвал бы их братьями. Однако Илюха, сделав шаг навстречу вошедшему, произнёс слово, которое могло быть обращено к ровеснику только в загробном мире:

– Папа...

– Я, Илюшка, – сказал Илья Ильич. Бесконечно долгие секунды они стояли друг напротив друга и молчали. Всё было ясно и без слов, хотя ничего не было ясно. «Мы увидимся ТАМ», – говорят о любимом покойнике. А ведь радость встречи можно испытать только в настоящем мире, ТАМ мы все будем, и встреча за гробом означает лишь, что любимого человека тоже нет в живых.

Илья Ильич странно всхлипнул и прижался лбом ко лбу взрослого сына.

– А ты совсем не изменился, – сказал Илья-младший.

– Это я тут подновился, – ответил Илья Ильич, чтобы что-нибудь сказать. – Видел бы ты меня в хосписе, краше в гроб кладут...

Черноволосый собеседник Илюшки, оценив загробный юмор шутки, коротко хохотнул.

– Мама здесь? – спросил Илья Ильич. Сын чуть заметно поморщился, но ответил:

– Куда ж она денется?

– Видитесь с ней?

– Нет, – коротко ответил сын, а потом, видя, что от него ждут настоящего ответа, добавил: – Она хорошо устроилась, в Цитадели служит, а оттуда в город не часто выходят. Не поощряется это, да и сами не хотят.

Что-то в этих словах показалось Илье Ильичу сомнительным, но уточнять он не стал, не желая портить радость свидания с сыном.

– Ты здесь как? – излишне быстро спросил Илюшка.

– Да вот, – усмехнулся Илья Ильич, – проездом.

– Я ж говорю, ничуть не изменился. – Илюшка повернулся к черноволосому акробату и торопливо произнёс: – Серёга, видишь, отец это мой. Я с тобой потом договорю...

Серёга понимающе кивнул и, захватив своё пиво, пересел за один из дальних столиков. Настроение у него было под цвет волос... не соврал, значит, друг Илья и действительно сидит без денег. Прежде от батяни подкармливался, отцы часто вспоминают погибших сыновей, мучаясь, что сами живы, а мальчишки угадали под вражескую пулю. А теперь... кто будет вспоминать погибшего тридцать лет назад солдата? Слишком много с тех пор пришло в Россию двухсотых грузов. А «Книга памяти» что мёртвому припарка... – лямишка в пять лет. Потом Серёге пришли в голову ещё какие-то соображения, он встрепенулся, заинтересованно поглядел на толкующих мужчин, но подходить не стал, тоже ведь понять можно, пусть люди поговорят... третий для них сейчас лишний.

Комната сына оказалась той самой, Илюшкиной комнатой, что вплоть до ухода Людмилы продолжала ждать в родительском доме. Это потом Илья Ильич порушил весь некрополь, а была бы возможность – даже квартиру сменил бы. Говорил, что мёртвые в душе живут, а не среди сберегаемого барахла. И ведь как прав оказался, аж жуть берёт. Даже полуразрушенный бобинник с записями Высоцкого стоял на полке. И Илья Ильич вдруг подумал: есть ли там последние записи певца?.. Ведь Высоцкий умер позже его сына, так что от Ильи-младшего не досталось ему ни единой лямишки. Странные вещи приходят в голову в самые неподходящие минуты жизни.

Царил в комнате застарелый холостяцкий беспорядок с неубранной посудой и запахом дешёвых сигарет. Илья Ильич в жизни не курил, даже на фронте, и сыновью слабость не одобрял решительно. Очевидно, и Илюшка помнил это, потому что немедленно смёл со стола весь мусор вместе с затесавшейся посудой и какими-то вещицами. Окна открывать он не стал, но в комнате с ходу повеяло прохладой и липким тополиным запахом.

– Оставь, – сказал Илья Ильич больше для порядка, ибо порядок ценил и соблюдал не только дома, но и во всех своих бесчисленных разъездах. – Расскажи лучше, как ты тут. Не вообще как здесь дела обстоят, а про себя. Как живёшь, чем занимаешься...

– Сам видишь. – Сын широким жестом обвёл комнату. – В нашем положении делом заниматься трудно, тут все вроде как пенсионеры, отдыхают, покуда пенсия капает. – Илюшка уселся за стол, словно в яму упал, видно было, что не один час он провёл, сидя вот так, обхватив голову руками и размышляя о грядущем, которого лишился тридцать лет назад. – Ничем я здесь не занимаюсь. С ребятами встречаемся, разговариваем, вспоминаем... чаще – из той жизни, ну... и в этой кой-что было. Развлекается, кто как умеет... театров тут много, в кино можно сходить... как кто из режиссёров знаменитых сюда является, так сразу их фильмы крутить начинают, не те, что на экране шли, а как их режиссёр в мечтах представлял. Называется – «правильное кино». Новинки тоже крутят... это по воспоминаниям зрителей, только я туда не хожу, парашное это дело, любой фильм мелодрамой отдаёт. И радио, новости живой жизни, тоже не слушаю, кой ляд мне его слушать, если всё равно ничего изменить не можешь.

– Радио, значит, есть, – задумчиво протянул Илья Ильич.

– Есть, только денег стоит, хотя и небольших.

– А кто этим всем занимается? Это же работа, та самая, о которой ты мечтал.

– Бригадники.

– Как? – Илья Ильич искренне удивился, но тут же понял, что удивляться как раз и не следовало. Не дураки же эти люди, чтобы только деньги грести у свежепреставившихся. Информация – те же деньги. Наверняка у них там и журналисты работают высококлассные, и психологи, и чёрт знает кто ещё. Так что зря он записал в мошенники всех бригадников скопом. На самом деле это маленький кусочек порядка среди мечты князя Кропоткина.

– Не женился? – наконец прозвучал вопрос, который изводил Илью-старшего болью в пульпитном зубе. И ответ был под стать вопросу, сын дёрнул плечом, словно муху сгонял, и произнёс невнятно:

– Да как тебе сказать...

– Так и скажи.

– В мэрии с кем угодно брак зарегистрируют, хоть заочно. За один мнемон. Говорят, есть идиоты, которые идут и оформляют брак с Клеопатрой или, скажем, Софи Лорен. А сами живут с обычными бабами, которые... ну, ты уже знаешь, что тут внешность можно изменить?

– Знаю, знаю... – Илья Ильич усмехнулся. – О дураках – не будем. Ты же помнишь, мне на бумажки всегда было плевать. Просто, ежели что, так познакомь с невесткой.

– Нету у меня жены, – жёстко сказал Илюшка. – А всё, что было... несерьёзно это.

– Понятно...

– Да нет, пока ещё не понятно. – Сын кривовато улыбнулся, не зная, как говорить на такую тему. – Тут без поллитры не разберёшься... Ты, конечно, меня на тридцать лет старше, но здесь ещё новичок, а я как раз тридцать лет отбыл.

– В отцы годишься, – подсказал Илья Ильич, встретив в ответ понимающую улыбку, очень похожую на его собственную.

Сунув руку за пазуху, Илья Ильич, не глядя, добыл немного денег и, внутренне замерев (непривычно ещё было!) соорудил на столе завтрак. Можно было бы и не завтракать, от голода на том свете никто не умирает, но живая привычка к чревоугодию брала своё. К тому же и впрямь легче говорить за накрытым столом. Только вместо помянутой Илюшкой поллитровки как-то нечаянно обнаружились фронтовые сто грамм, «понтонные», как называли их сапёры.

– Ишь ты! – проговорил Илюшка. – Вареники! С творогом небось, как мама делала... Не забыл, значит?

– Я-то не забыл... – Илья Ильич запнулся на мгновение. – Так что всё-таки с матерью? Я компас поставил, а он молчит, как нет его.

– Говорю же, в Цитадели она, – тень снова набежала на Илюшкино лицо. – Работу сыскала.

– А мне говорили, что в Цитадель никакими силами не пробиться. Кем она там устроилась-то?

– Кем, кем?.. Вот тем и устроилась!

– Ты что о матери говоришь? – возвысил голос Илья Ильич.

– А я ничего и не сказал. – Сын был мрачен. – Ты сам догадался.

– Не может этого быть. – Слова легли так убеждённо, что точка в конце прямо-таки резала глаз. – Не согласится она на такое никогда.

– Давай я тебе лучше всё прямо расскажу. – Илюшка поднял измученный взгляд, потом быстро налил водки в пузатую стопочку, единым глотком опростал её и только тогда заговорил, уже не морщась, словно горькие слова были лучшей закуской, враз отбившей и водочную и душевную горечь. – Она ведь сюда попала как есть нищая, всё до последней лямишки бригадникам отдала, только чтобы они меня отыскали. Они и отыскали где-то после сорокового дня, когда мнемоны уже не потоком идут, а по одному капают. Тут-то она и поняла, что натворила: и сама растратилась, и меня на голодный паёк посадила. Мы ведь в начале восьмидесятых пытались Цитадель штурмом взять, ещё услышишь – Афганский прорыв. Ничего не вышло, только зря деньги раскидали. А меня она больше всех вспоминала, это уж так водится... Я – нищий, она – нищая, хоть сразу берись за руки и отправляйся в Отработку. Ты ведь о ней нечасто думал: в работу с головой ушёл, да и утешился быстро. А ей обидно. Вот она и отправилась в Цитадель, когда на очередного зомбака конкурс объявили...

– Постой, – сказал Илья Ильич, – я что-то не понял. Мне говорили, что в Цитадели великие люди живут, о ком память по-настоящему крепкая. А ты о зомбаках каких-то говоришь, штурмах...

– Там всякие живут, – отмахнулся сын. – Ещё узнаешь. Поначалу это интересно, так народ и к призракам бегает, с каким-нибудь дьяконом Фёдором потолковать, и вокруг Цитадели прогуливается. Призраки-то на отшибе обитают, рядом с Отработкой, а зомбаков охранники к рукам прибрали, там хоть и небольшие, а всё денежки.

– Объясни толком! – взмолился Илья Ильич.

– Помнишь, ты меня маленького в Эрмитаж водил? А там – мумия, жрец какой-то... Пта... Пту... – не помню. Ведь этот жрец жил когда-то, жрал и пил, мечтал о чём-то, рабами повелевал. Наконец, помер, тело его бальзамировщики замариновали, а он тут очутился. Снова жил в своё удовольствие, тоже небось повелевать пытался. Покуда его в родном Египте помнили, так, может, кем и повелевал. А потом его напрочь забыли, так что он через сколько-то времени отработкой рассыпался. А ещё через тысячу лет его гробницу нашли, имя прочли на стене, мумию выкопали. Мимо этой мумии теперь каждый день тысячи человек проходят, и от каждого ему лямишка. Мнемонов ему не видать, но зато мелочи этой – до хренища. Ты знаешь, у египтян поговорка была, её тут всякий слыхал: «Мёртвого имя назвать – всё равно что вернуть его к жизни». Вот он и возродился из отработки на манер Феникса. Только что там могло возродиться? Памяти нет, души не осталось. Одно тело и вернулось к жизни. Таких тут и кличут кадаврами, или, в просторечии, зомбаками.

Илья Ильич кивнул, показывая, что слушает, а Илюшка продолжал, словно радуясь, что может говорить о чём-то отвлечённом, а не о матери и собственных неважнецких делах:

– Зомбак и не помнит ничего, и делать ничего не умеет. А деньги есть. Тут и объявляется конкурс на то, кому он деньги отдавать станет, силой-то их у него не взять, только в обмен на что-то. Кормить его, скажем, или в постель с ним ложиться, а то просто – сидеть рядом и говорить что-то. Они же лопочут непрерывно... некоторые.

– Так мать там вроде сиделки?

– Вроде лежалки, – зло ответил сын, и на этот раз Илья Ильич не одёрнул его. Теперь становилось понятно, почему так упорно не отвечает поставленный на Люду компас.

Молчали долго. Илья Ильич переваривал услышанное, которое никак не желало укладываться в голове. Собственно говоря, ещё когда Афанасий внушал ему, что здесь людей иными мерками судить следует, Илья Ильич подумал, что за столько-то лет Людмила могла завести новую семью и вообще измениться до неузнаваемости. Но то, что сказал сын, не лезло ни в какие ворота.

– Зачем она так? – выдавил он наконец.

– Обо мне позаботиться решила! – Илюшка хлопнул ещё одну стопку и нервно закурил. – Ты же её знаешь, она всю жизнь только тем и занималась, что алтарь выискивала, на котором себя в жертву принести удобнее. Семье, принципам, долгу какому-то... Мучилась она, что я из-за её самоубийства на бобах оказался. Вот и решила зарабатывать любой ценой. А тут этот конкурс дурацкий, ей возьми да и потрафь.

– То есть она из-за тебя туда отправилась?

– Из-за кого же ещё?

– А ты?

– А что я? Я её денег не беру. И не возьму, даже когда в Отработку скачусь. Я даже не знаю, сколько она там выколачивает... за свой труд.

Опять долго молчали, рюмки три или четыре. «Понтонная» чекушка давно кончилась, Илюшка, по-прежнему молча, вытащил из ниоткуда бутылку «Столичной», привычным движением сорвал станиолевую крышечку, плеснул в пузатые стаканчики. Илья Ильич пил словно воду. Потом выговорил:

– В конце концов, какое у меня право осуждать? Хотя, конечно... – и, не закончив фразы, потянулся к быстро налитой стопке.

Илюшка кивнул, подтверждая, что понял отца. и тоже нарушил тишину:

– Ты уже поселился где?

– Нет покуда, – произнёс Илья Ильич, и последнее, казалось бы, лишнее слово завершило предыдущий разговор, показав, что к тягостной теме возврата не будет и никто не собирается представлять трагедий. Как получилось, так и получилось, но надо жить, а то, что у запоздавшего с кончиной главы семейства не оказалось ни дома, ни семьи, то это беда временная и поправимая. Покуда – нет, а там – как получится. И слова про осуждение были сказаны больше для сына, ему-то она мать и останется матерью даже на том свете. А пуще всего – недосказанное «хотя», в котором слились вся горечь и недоумение. Добро бы сыскала покойница новую любовь или просто сошлась с кем-то от тоски и женского одиночества... было бы по-человечески понятно и сына не касалось бы никоим боком. А так... неудивительно, что молчит поставленный компас и кривит губы ригорист Илюшка.

И всё-таки хорошо, когда тебя понимают и весь этот клубок вины, горечи и обиды не приходится распутывать от начала и до конца, да ещё на глазах у сына. Перевёл умница Илюха разговор на обустройство будущей жизни, а прошлого как бы и не было вовсе. Даже рубить узел не придётся, сам истлеет и забудется. Тот, кто живёт одними воспоминаниями, понимает это лучше прочих.

– Хочешь, оставайся пока у меня, – подхватил Илюшка, – а там уже без торопливости решишь, как устраиваться.

– Чего тебя стеснять... Мне бы комнатёнку какую-нибудь, не слишком от тебя далеко, но и чтобы не мешать особо.

Только теперь Илья Ильич сообразил, что напрочь не представляет, как тут решаются жилищные проблемы. Комнаты люди обставляют сами, это и по Илюшкиной норе видно, и по тёти-Сашиной коммунальной комнатёнке. А вот где эти комнаты берутся... Опять бригадники распределяют? Не загробная жизнь, а сущий «Марш коммунистических бригад». Коммунальные сборы не платить – это понятно, а как насчёт всего остального? Дома ведь кто-то строит – привычные городские многоэтажки, какими весь центр Питера уставлен: тут и многоквартирники девятнадцатого века постройки, явно после капремонта – из нынешнего фешенебельного центра, тут и монументальный сталинский ампир, и изыски последних лет. Разве что безликих крупноблочных строений, в каких и по сей день при жизни ютится большинство народа, почти не видать. Вроде бы весь Город – один спальный район, но дома стащены из центра. И памятников нет... Великим, которые поблизости в Цитадели прячутся, не очень хочется чугунные идолы ставить, а себе, любимому, – долго ли простоит? Вот и получается: по внешности – центр города, а по сути – спальный район. Забегаловки, ресторанчики, казино, театрики и дома, дома, дома... А что в этих домах внутри, как жилплощадь используется, кому принадлежит? Неужто и после кончины людей продолжает портить квартирный вопрос?

– Комнатёнку получить – не проблема... – задумчиво протянул сын. – Их тут сколько угодно, хотя лучше получить обычный объём и обставить комнату самому. И дешевле, и жизнь будет привычной. Но давай этим чуть погодя займёмся...

– Давай! – покладисто согласился Илья Ильич.

– Сегодня ты у меня ночуешь. Я вон на диванчике лягу, а тебе койку уступлю.

В эту ночь койка и диванчик остались без дела. Илья Ильич с Илюшкой сидели, вспоминая прежнюю жизнь. Такой бы разговор да в реальности, то-то радости было бы скончавшимся родственникам, друзьям и просто случайным, но почему-то запомнившимся людям. Мнемоны текли бы рекой, изрядно украсилось бы загробное царство, и, глядишь, благодарные покойники воздвигли бы на площади монумент человеку, который вспоминает... Конечно, были бы там не Илья Ильич с сыном, а отлитая в бронзе старушка, которая целыми днями не то дремлет в протёртом кресле, не то просто сидит, уставив маразматический взгляд в экран выключенного телевизора. Не спешите включать глупый ящик, рассеивать слабое внимание... бабушка, сама того не зная, занята важным делом: возвращает к жизни тех, кто уже ушёл. А бесконечный сериал отвлечёт ум, в склеротическом мозгу начнут бродить никогда не существовавшие персонажи, а реальные люди пойдут в отработку, превратятся в нихиль.

Порой во время бесконечной беседы ни о чём к слову приходилось, что опытнейший сын поминал что-то о нынешнем бытии, в котором отец покуда не смыслил ни уха, ни рыла. Вроде бы ни о чём специально не рассказывал, но чуткий Илья Ильич успел отметить, как часто поминается в этих оговорках Цитадель и ненавистные охранники. Этого уже было достаточно, чтобы понять: есть у Илюшки цель – и цель жизни, и просто цель, в которую палят, – и называется она Цитаделью.

Поначалу Илья Ильич решил было, что нотки ненависти сквозят в Илюшкином голосе оттого, что в Цитадель ушла мать, но потом понял, что сыновья ненависть не к самой Цитадели, а к охранникам, стоящим на стенах.

– Показал бы ты мне эту Цитадель, – попросил Илья Ильич. – Или туда нельзя?.. Опасно?

– Почему опасно? Там бульвар вдоль стены, люди гуляют. Хочешь, с утречка сходим. Только ничего там интересного нет.

– Это тебе неинтересно, а я ещё не видал. Кстати, а почему тут утро есть, день, ночь... В нихиле вроде ничто не меняется, там всегда сумрак.

– Это само собой происходит. Где людей много собирается или просто находится что-то, людьми созданное. Почему так – никто не знает. Одни считают, что это вещи эманируют. Они же на самом деле не снашиваются, а просто портятся от времени. И вот, когда из них вложенная память уходит, она-то и создаёт эффект идущего времени. Другие говорят, что воздух и свет образуются за счёт тех лямишек, что с каждого взимаются автоматически, просто потому, что дышишь. И человек, прежде чем отработкой рассыпаться, задыхается, поскольку дышать ему больше нечем.

Илья Ильич припомнил исчезновение тёти Саши и передёрнул плечами.

– И что же, если спать побольше, то денег меньше уходит?

– Всё одно лямишка в день.

– Понял... А с прежними приятелями, теми, кто уже тут, ты видаешься?

– Да как тебе сказать... Специально – нет. А так порой сталкиваюсь на улице. Я себе свойство купил, в те поры, когда мнемоны швырял без счёта: ежели вижу человека, сразу знаю, встречался с ним или нет. Припоминать не нужно. А то ведь со мной вечно такое происходило: вижу знакомого человека, знаю, что мы знакомы, а где, когда, как его зовут – убей, не помню. Дурацкое положение. Теперь со мной такого не бывает. Если хотя бы пару раз с человеком словечком перекинулся, то могу вспомнить, где это было и о чём разговор шёл.

– А я знание языков себе заказал, – признался Илья Ильич. – Причём нечаянно. Захотел узнать, о чём люди говорят, а деньги в кулаке держал. Теперь все языки понимаю, что новые, что древние.

Илюшка присвистнул.

– Абсолютный полиглот – это крутенько. Сколько же денег ушло?

– Представления не имею. Я и сейчас не знаю, сколько этих монет у меня. Неловко считать.

– Посчитай, – сказал Илюшка, и отец сразу припомнил Афанасия, дававшего тот же совет.

Илюшка тем временем сунул руку за пазуху, повозился немного и сказал:

– Двадцать мнемонов. Вообще-то не так много, а для отработки – целое состояние.

– Что, двадцать мнемонов?

– Твоё знание языков стоило.

– А!.. А я решил, что ты успел проверить, сколько у меня деньжищ в мошне спрятано.

– Этого никто не определит. Тайна личности, ядрён батон... Всё остальное пусть за большие деньги, но можно узнать, а этого – нет.

Посмеялись не очень весело и вскоре, как водится в нетрезвых компаниях, перешли к анекдотам, тем более что загробных анекдотов Илье Ильичу услыхать было негде. Когда за окном мертвенная ночная серость сменилась дневным светом, отец с сыном вышли на улицу и направились к Цитадели. Шли пешком, благо что недалеко и можно добраться бесплатно.

– Вот идут по улице два Ильи Ильича, – вспомнил отец старую, полсотни лет не звучавшую шутку. – А двое – как будет?

– Илей Ильичей, – убеждённо, как в детстве, сказал Илюшка.

Бульвар и впрямь был бульваром, крепко утоптанной дорожкой, проложенной по оплывшему крепостному валу – больверку и обсаженной с двух сторон деревьями, о чём Илья Ильич не без удовольствия поведал сыну.

– Первые бульвары в Париже появились, когда французы стали сносить городские укрепления. Всё равно город давно разросся за пределы крепостных стен, так что пользы от них никакой не было. Стены снесли, а земляные больверки срывать – себе дороже. Их обсадили с двух сторон деревьями, а может, эти деревья уже и сами выросли, не знаю, по верхушке вала дорогу проложили, и получилось место для гуляния. Сверху вид красивый и зелень опять же... Аристократы в каретах туда на променад отправлялись, а кто победнее, те вроде как мы, пешком. Потом в подражание Парижу в других городах специально начали бульвары прокладывать, кое-где даже насыпь нарочно делали. А в России простой люд говорил не «бульвар», а «гульвар», потому что там гуляют...

– Вот она, Цитадель, – сказал сын. Ничего особо грозного или мрачного не показалось в открывшейся взгляду обители. Стена не то из шершавого песчаника, не то просто из засохшего самана, не особо высокая, метра четыре, не больше. За стеной густо кудрявится зелень и выглядывает пара не то смотровых башенок, не то минаретов или звонниц. Ото всей этой патриархальности веяло музейным спокойствием, а уж никак не военной силой. И даже фигуры часовых серьёзности картине не добавляли. Через каждые полсотни метров, не скрываясь, напоказ, стояли неподвижные фигуры. Юбки, а вернее – опоясания с густой бахромой. Грубые льняные рубахи – и никакого намёка на доспехи, хотя бы кожаные или из нашитых блях. Лишь на головах у некоторых красовались круглые шлемы-мисюрки. В руках короткие копья с широким лезвием, из-за плеча виднеется конец круто изогнутого лука. Тёмные лица непроницаемы и наполовину скрыты завитыми и выкрашенными хной бородами, так что стоящие кажутся манекенами, а не живыми людьми. Впрочем, живого в них и впрямь осталось очень немного; Илья Ильич вдруг осознал, что воочию видит людей, скончавшихся три тысячи лет назад и сумевших продлить своё эфемерное существование на эти самые тысячи лет. Непобедимые воины, телохранители древних владык, забытые людьми и историей, они давно должны были рассыпаться пылью, но живут, поскольку всё новым и новым владыкам необходимы телохранители и непобедимые воины. И каждое поколение умерших солдат безуспешно пытается сокрушить эту первую когорту, которая держится вовсе не силой своего оружия, а мощью тех, кто живёт за стеной. Пытается сокрушить, для того чтобы... а в самом деле, зачем? Этой ночью Илья Ильич не раз и не два слышал от сына о провалившихся попытках взять Цитадель штурмом, о несостоявшихся попытках взять Цитадель штурмом, о задуманных попытках взять Цитадель... Зачем и что это изменит в сложившемся положении вещей?

– Смотри!.. – перейдя вдруг на свистящий шёпот, проговорил Илюшка. – Вон видишь?

Ничего особого Илья Ильич не видал.

– Да вон, через два человека, видишь, часовой стоит? Это же из новых, с ружьём!

Воин, на которого указывал Илюха, никак не годился в современники людям, прогуливающимся по бульвару, хотя и меднобородые ассирийцы, составлявшие большинство на стенах, не могли бы назвать его своим. Был он одет в камзол, поверх которого красовалась блестящая кираса, а вооружён допотопным кремнёвым мушкетом и шпагой, которая праздно висела на перевязи.