Текст книги "Занятие для идиотов"
Автор книги: Святослав Тараховский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Лунгин. Проникающий взгляд, кивок одобрения, чуть сдвинутые в улыбке губы, сигарета «Родопи» в прижженных пальцах, прищур при глубокой затяжке и вечная готовность к иронии и шутке. Легкий, контактный, пластичный, бесконечно живой, он, кажется, получал от процесса передачи собственных знаний больше удовольствия, чем молодые ученики.
За два года мэтр многое в них вложил, хотя его учебный метод трудно было назвать обучением. Это было общение товарищей, равного с равными, интереснейшие, на собственном примере рассказы о диалоге, изобразительной части, умении строить сюжет. Это были духоподъемные споры не столько и кино, сколько о жизни – раскованные и рискованные, это было коллективное, высвобождающее фантазию сотворчество. Это были счастливейшие годы. Так учил их Лунгин.
И были первые робкие пробы собственного натаповского письма. Эпизодами, сценами, деталями. Было мучение над диалогом: знал, по Лунгину, что он должен быть легким, по возможности кратким, колким, «фехтовальным», но он то и дело норовил выскользнуть и сорваться в пропасть многословия и тяжеловесности, что противопоказано экрану как излишние лекарства больному. Были килограммы исписанной бумаги, ноющие пальцы, стертые до невидимости буквы на клаве компа, и наконец вызрел результат: твердое представление о сценарии. Так учил Лунгин.
Киносценарий – это 60–70 страниц текста в формате А4; это 26–30 эпизодов, сцепленных сюжетом истории, судьбой или характером героя или мыслью автора, причем и каждый эпизод, и весь сценарий в целом желательно выстраивать в классическом драматическом порядке: завязка, кульминация, развязка. Высокий класс достигается тогда, когда в сценарии мало слов и много описательной части, то есть будущего чистого экранного изображения, так называемой пластики. Фразы персонажей в сценарии не должны длиться дольше их мыслей, в противном случае на экране возникает не кино – плохой театр, говорильня, актеры играют «ротом». Театр – жизнь придуманная, кино – запечатленная; в этом смысле самое идеальное кино снимет камера, нарочно оставленная включенной на шумной улице с множеством пешеходов, машин и подлинной жизни. Авторские отступления, философию и умствования из сценария по возможности следует изгнать и переместить в литературу; в сценарии пишешь только то, что конкретно можно снять и увидеть на экране. Так учил Лунгин.
Что было еще?
Ах, да, конечно, он чуть не забыл главного. Сценариста можно сравнить с официантом, что с подносом, поднятым над головой, пробирается через переполненный публикой зал. На подносе – еда и напитки, то есть твой сценарий и общий замысел будущего фильма. Публика тянет к подносу шерстистые жадные руки, публика кричит: выкинь! убавь! замени! принеси другое! Так вот, главная задача официанта, сиречь сценариста, сберечь свой сценарий и замысел на пути к экрану, не дать его растащить, разбавить, подменить, искорежить до неузнаваемости. У сценариста хватает врагов, самый коварный, алчный, самый голодный его враг – режиссер. Режиссер хитер и коварен, он будет либо льстив и велеречив, либо суров и даже зол, он будет восхищаться твоим сценарием или по-товарищески находить в нем изъяны – но что бы он ни пел, не пускай режиссера в соавторы, не уступай ему ни пяди своего текста. Однажды уступишь – конец, вечно будут тебя ломать, лезть в твой сценарий, половинить твой гонорар. Так учил Лунгин.
И последнее, тоже главное. Не мельчи. Помни о величии замысла. Даже если пишешь о бабочке, вселись в нее и взлети вместе с ней, представь, что она полноценный житель планеты и Вселенной и что у нее, как у тебя и у любого существа, есть свои проблемы и своя глобальная судьба. Не забывай, нет мелких тем, все зависит от взгляда. Так учил Лунгин.
Теперь, пожалуй, все. Ничего более не надо. Есть у тебя в голове живая история, знаешь законы жанра и профессии, садись и пиши; пиши, но будь осторожен: не засуши историю, не сбей с нее пыльцу подробностей, которые только и делают историю живой. Этому тоже учил их Лунгин.
Долгими немыми вечерами подмастерье Натапов сидел за своим «Стражем». Он медитировал, чтоб отворить душу, он молился, он впадал в транс или смотрел на жизнь простым и трезвым взглядом – все шло в дело. Он вспоминал свои самые лучшие мысли и подбирал к ним самые точные, единственные слова, какими мог увековечить их на бумаге. Он не боялся быть банальным, он боялся быть неискренним. К счастью, он быстро понял, что искренность не бывает банальной.
Наконец через труды и муку он спел свою песню, показал черновой вариант Лунгину и даже успел получить его благословение. «Канва готова, осталась вышивка», – сказал Лунгин, но окончания работы уже не застал.
Смерть учителя мобилизует на продолжение подвига. Натапов закончил сценарий, перекрестился, сплюнул, матюгнулся и отослал его на конкурс. Была не была.
7
Десятого июля пропели для Натапова фанфары судьбы.
Они выбрали для этого самое подходящее время.
День был жаркий, горький, удушливый, как и все то чертово лето; где-то горели торфяники, гарь стелилась над Москвой, заползала в квартиры, царапала горло и натурально душила. Наташа потела в универе, Натапов с утра освежался пивом; к двенадцати, выплеснув в стакан последнюю порцию желтой пенной прохлады, он почувствовал приступ острого недопоя. Обшарив квартирные закоулки, свои и Наташины карманы, надыбал денег еще на пять бутылок и поспешил в магазин.
Уже позже, когда все случилось, он вспомнил, что в те минуты совершенно забыл, что сегодня десятое, а думал лишь о том, что если найти пиво подешевле, хватит на шесть бутылок. Люди интересны не только тем, что помнят о самом важном, подумал Натапов, но и тем, что способны о самом важном благополучно забывать.
Козочка в мобильном объявилась в самый правильный момент: когда он, путаясь с мелочью, расплачивался в кассе за пиво. Он чертыхнулся, изловчился, но кнопку все же отжал и вдруг!.. «Ваш сценарий “Страж” занял второе место, – пролепетала коза. – Награждение состоится пятнадцатого, в шесть вечера, в Союзе кинематографистов на Васильевской улице. Поздравляю».
Натапов замер с телефоном в руке. О событии душераздирающем и рубежном, разделяющем серую жизнь от сверкающего почестями подвига, ему сообщили так безлико и скучно, словно позвонили с почты с просьбой зайти за залежавшейся бандеролью.
Натапова качнуло. Его, словно оглоушенного, вытащенного из воды и лишенного привычного кислорода оттеснили от кассы; с пакетом пивных бутылок он застрял в стороне, отрешенно наблюдая за магазинной суетой и думая о том, что как это странно: его победа совершенно никого не волнует. Казалось, все и каждый должны были бы его поздравлять и с глазами горящими, полными восхищения, славить как великого человека. Ничего этого не было. Катились тележки с постылой жрачкой, протягивались мятые деньги, звенели монеты сдачи, чирикали кассы.
«Им не нужна моя победа и мое кино, – подумал Натапов. – Им нужны попкорн, пепси, темнота и ляжка подружки справа или слева. И очень хорошо. Значит, я должен писать так, чтоб они забыли о попкорне и подружке, чтоб, впившись в экран, застыли с открытыми ртами на полтора, два часа, в течение которых я вложу в них порцию добра, высоты и света. Я буду так писать. Я победил. Привет тебе, швед Левинсон. Кто оказался прав?»
Но все-таки не первый. Кто-то, шустрее или талантливей, его, его опередил. Или лапа за ним мохнатей, крыша покрепче. Или тема у него покруче. Например, патриотизм, который на словах всегда востребован, всегда в моде. Хотя разве его «Страж» не есть один сплошной гимн патриотизму? Человек, беззаветно спасающий родной лес, природу, стало быть, жизнь, разве не есть он самый настоящий патриот России? Да что там России – всей Земли! Впрочем, всей Земли – не надо, патриотизм понятие национальное, на всю планету, пока мы не высадимся на Марсе, не распространяется.
Он двинул по теневой стороне домой; не дошел, тормознул, запутавшись в эмоциях, у сквера, скользнул на любимую лавочку в тени акаций и свинтил крышку с первой бутылки.
Добился? Достиг? Можно радоваться?
Удивительно. Значит, в его голове водится нечто такое, что заставило других обратить на него внимание и даже наградить. Значит, в ней не только дороги, выпивка, рыбалка, девчонки, футбол и прочая ерунда, значит, в ней есть мысли и живые слова, на которые откликаются современные люди.
Натапов выдохнул до полного схлопывания легких и снова вольготно наполнил легкие кислородом. Орлом оглядел город и мир и задал городу и миру вопросы: «Ну, что теперь? Где вы, алчные продюсеры и великие режиссеры? Сценарий есть. Отдается в хорошие руки. Вставайте в очередь, негодяи. Бросайтесь, рвите его из рук, тащите на студии и снимайте».
Он допивал пиво и размышлял о том, что теперь полностью переменит жизнь. Премия на конкурсе невелика, но она даст возможность отбиться от застарелых долгов, а далее, с неизбежностью рассвета, повалятся на него косматые гонорары на студиях. Он слышал, что у продюсеров самая маленькая стоимость сценария двадцать тысяч баксов, и это, прикидывал он, уже кое-что, тропинка к той единственно имеющей смысл жизни, где художника заботят не подлые унижающие копейки, но искусство, творчество, новые великие замыслы.
Наташа пришла следом за ним; едва переступила порог, как он сообщил ей о распиравшей его фантастической новости. «Здорово. Ты большой молодец, – сказала она, – а в городе так жарко, что просто ужас». Сказала и юркнула в душ.
Натапов пожал плечами, немного поскучнел и вспомнил о том, что люди не равнозначно понимают друг друга. «Даже твой собственный клон не поймет тебя так, как понимаешь себя ты. Ничего, – решил он, – она женщина, она, возможно, оценит этот день позже, когда я куплю ей кольцо с бирюзой или шубку».
Он позвонил маме, и мама, одной эмоциональной с ним закваски, его не подвела.
– Сын, конечно, я горжусь тобой, – сказала она, – но это все так тревожно, так волнительно. Вспомни Волика, он не раз повторял, что профессия сценариста самая незащищенная, самая унизительная и неблагодарная. Послушай маму, сынок: премия хорошо, но не лезь глубоко в кино, все это очень рискованно, может плохо кончиться.
«Мама смешная, – подумал Натапов. – Она забыла или не знает, что на риск тянет исключительно нормальных мужиков с высоким тестостероном. Значит, я такой. Я чувствую, что только там, в риске, в сантиметре от огня, возможен настоящий успех. Пей пиво, Натапов. Пей пиво и ничего не бойся. Через гору ты уже перевалил, самое трудное позади».
8
Три дня оставалось до пятнадцатого, когда должна была начаться новая его биография, однако обнаружилось, что жизнь, как обычно, играет с человеком в свою игру по ее, жизни, собственному разумению.
Случилось это в воскресенье, с утра, когда он, еще лежа в постели, ласками и нежными словами склонял Наташу на любовное согласие.
Запиликавший мобильник, забытый с вечера в кармане джинсов, можно было проигнорировать, тем более, что уже раскрылись и потянулись к нему ее ищущие руки, но то ли бесконечная настойчивость звонившего, то ли интуиция или черт знает что еще заставили Натапова, матюгнувшись, вскочить, пробежать босыми ногами до валявшихся на кресле джинсов, выхватить мыльницу телефона и ответить.
– Привет, Натапов, – произнес уверенный, полнозвучный женский голос. – Меня зовут Елена Майская, для тебя просто Лена. Я твой режиссер.
«Майская? – ахнуло у Натапова в груди. – Та, что взяла первый приз на фестивале “Киношок” в Анапе за сумасшедший фильм о школе? Мое везение мне не изменяет?»
– Вы не ошиблись? – спросил Натапов.
– Натапов, не комплексуй. Я прочла твой сценарий. Я буду его снимать.
– Минутку… – Натапов махнул Наташе, мол, я сейчас; голый, еще возбужденный, вышел в кухню; чтоб выиграть время и осознать, понес дежурную ерунду: – Дело в том, что сценарий сейчас на конкурсе…
– Все знаю. И что тебе вторую премию дадут – тоже знаю. Повторяю, я его прочла.
– Каким образом? Там ведь все секретно, я там под девизом… – говорил, а в груди разливалось тепло: вот оно, признали, заторопились, засуетились – наконец-то!.. – Как вы могли прочесть? Кто вам дал мой телефон?
– Слушай, Натапов, не будь лохом – знаешь, что такое режиссер, когда он ищет сценарий? Вот и молчи. Я Майская, Натапов. Ты чего не рад? Не прыгаешь до потолка?
– Я прыгаю, – сказал Натапов.
– Не сильно прыгай, прошибешь потолок. Короче, надо встречаться.
– Когда? После награждения?
– Ага. Часа через два. Я буду ждать тебя в баре Дома кино. На входе, если спросят, скажешь, что у тебя встреча с Майской.
– Этого достаточно?
– Натапов, не остри.
– Я буду в двенадцать, – сказал Натапов. – Как я узнаю вас, Елена?
– Увидишь самую красивую, с самыми умными глазами – подходи.
«Подойду к самой наглой», – уточнил для себя Натапов, но все же отметил, что Майская его зацепила.
Характеры с натиском в сердцевине были ему симпатичны; опыт убеждал, что такие люди добиваются успеха. Тихие – благородны и незаметны, командуют же жизнью не стеснительные и скромные, а яркие, нагловатые и громкие, не случайно в армии приказы, которым подчиняются сотни людей, отдаются громким рыком. Натапов упускал, что за спиной крикливых и наглых часто стоят лживые, ловкие и жадные, что кукловоды именно они – так далеко в размышлениях он не заходил, брал ближе. Отвратительно, когда наглость принадлежит бездарности, думал он, но если наглость соответствует таланту, ее вполне можно перетерпеть – вдруг в случае с Майской все обстоит именно так? Лови момент, Натапов!
Он вернулся к Наташе.
– Кто звонил? – спросила она.
– Насчет сценария, – ответил он и спешно приступил к осуществлению прерванного желания, но любовь получилась постной. Наташа остыла, его же мысли уже были захвачены предстоящей встречей.
За завтраком торопился, времени хватило лишь на чашку черного кофе, от овсянки в замечательном исполнении Наташи отказался. Одеваясь на выход, успел в двух словах поведать ей о Майской.
– Прыткая, видно, девица, – сказала Наташа.
– Разберемся, – ответил он, отметив, что «прыткая» не Наташино слово, он услышал его впервые.
Приложившись на прощание к ее прохладной щеке, подумал про себя, что если эта Майская снимет классное кино, он простит ей и прыткость, и все наперед пороки вообще.
На встречу отправился подогреваемый любопытством. Кто она? Как с ней говорить? Задавать вопросы? Больше слушать? Поехал, понятно, на метро, жарком, пропахшем за неделю пóтом, но, к счастью, по случаю воскресенья малолюдном. Сидя в вагоне, в напавшей вдруг задумчивости уставился на дремлющего напротив смуглого таджика. Спохватился: что ему этот таджик, зачем? Вдруг вспомнил, что надо бы вместе с Наташей навестить маму, а также подумал о блокноте, что оттягивал карман куртки, – зачем он его взял, если есть смартфон? Считал, сколько станций осталось до «Белорусской», думал черт знает о чем, только не о кино. Почему? Задал себе такой вопрос, ответить на него сразу не смог, и это его удивило: он привык, что всегда отвечает на любые свои вопросы. Значит, нервы, сообразил он, значит, все идет правильно.
9
Бар – алтарь киношного духа. Там возникают и гибнут великие идеи, там чествуют героев и пропивают несостоявшиеся судьбы тех, кто подавал большие надежды.
Об этом подумал Натапов, переступив порог бара в Доме кино.
Заведение открывалось в двенадцать, пять минут первого людей в нем почти не было. Девушка за стойкой протирала салфеткой стаканы и рюмки, уборщица-азиатка домывала пахучей шваброй паркетины пола. Пейзаж освежала пара интеллигентных, слетевших с круга киноалкашей и троица вгиковских студенток-прогульщиц, одна из которых то и дело оглушительно и умно хохотала.
«Не Майская», – подумал о ней Натапов и занял выгодное для обозрения место под старинной киноафишей «Войны и мира», запечатлевшей наивную артистку Савельеву в образе наивной Наташи Ростовой.
Пока не было Майской, Натапов, желая расслабиться к разговору, заказал себе полтинник коньяка «Дагестан». Это было верное решение, коньяк свободно проник в нутро, и душа в нем расположилась удобнее. Взглянул на часы: четверть первого. Майской не было.
Натапов почувствовал нервами, что требуется кофе. Заказал, заглотал, добавил коньяка, взглянул на часы. Половина первого. Майская не объявлялась. Все стало на свои места.
«Пей дальше, Кирюха, – распорядился собой Натапов. – Пришел – пей. Не было никакой Майской. Какая-то сука тебя развела. Нормально; значит, таковы правила. Хорошо начинается твое кино».
– Привет, драматург! – услышал он над самым ухом, по-человечески дернулся в сторону, обернулся и увидел рядом с собой глаза без краски, энергичное лицо и пушистую, коротко стриженную голову. – Полчаса за тобой наблюдаю – никакой реакции. Хоть бы оглянулся!
Врет, подумал Натапов. Опоздала и сочиняет. Фантазирует на ходу. Режиссеры, наверное, все такие. Врать и вранье художественно оправдывать – вот что такое режиссер.
– Здравствуйте, Елена, – привстав, сказал Натапов.
– На «ты», Натапов, на «ты», – сказала Майская, и блик солнца блеснул у нее в глазах. – Садись, кинописатель. Угощай.
Он предложил ей коктейль.
– Нет, – сказала она, – коньяк.
Он принес две рюмки.
– Давай, – сказала она.
Они чокнулись.
– В глаза, в глаза, Натапов, – сказала она, – когда чокаешься, надо смотреть в глаза.
Он невольно подчинился, посмотрел; глаза были карие, смешливые, но в них был не один только смех, что-то намешано еще. Что? Он пока не разобрал.
Сделав длинный глоток, Майская поморщилась от крепости и удовольствия.
– Натапов, откуда ты взялся? Я тебя раньше не слышала, не видела, не знала. Это твой первый сценарий?
– Не считал.
– Ясно. Сразу тебе скажу – сценарий говно.
– Согласен. Мне дали только вторую премию, – сказал Натапов.
– Успокойся, я буду его снимать.
– А смысл?
– Режиссеров не знаешь. Запомни, когда сценарий хвалят, его, как правило, не снимают. Сценарий просто супер, говорю я в таких случаях, но, извини, старик, я сейчас не готова или что-нибудь типа того. Но если в сценарии хоть одна строчка меня зацепила – тогда да, тогда я первая, схвачу в зубы и не отдам. Твое здоровье, Натапов. Сценарий мой.
Снова чокнулись, выпили; Натапов немного воодушевился, Майская достала сигареты.
– Тут нельзя, – сказал Натапов.
– Пошли б они все, – сказала Майская. – У меня электронные.
Курила электронные, балдела как от настоящих; чуть закатывая от удовольствия глаза, улыбалась Натапову. «Ничего особенного, – подумал Натапов. – Эмоциональна, женственна, реактивна. Дело с ней иметь, наверное, трудно, но можно. И пьет вроде бы неплохо». Он прикинул остававшиеся в кармане деньги.
– Еще?
– Возьми.
Чокнулись. Глаза в глаза. Глотнули.
Он попытался представить происходящее со стороны.
«Где я? – спросил он себя. – В тайге? В пустыне? Отсыпаю откосы? Отрываю кюветы? Бетонирую полотно? Спокойно, Натапов, ты в баре, вокруг киношники. Ты, долбаный инженер-дорожник, по случаю квасишь с настоящим режиссером, лауреатом, и она просвещает тебя о том, какой замечательный у тебя сценарий. Практически вы уже делаете кино потому, что, как ты понял, болтовня о кино занимает девяносто процентов всего кинопроцесса. Ты счастлив, Натапов? Счастье есть состояние души – ты счастлив, Натапов? Теперь понимаешь, что такое настоящая жизнь?»
– Из твоего лесника я буду делать Христа, – вдруг сказала Майская.
– Кого?.. – Натапов икнул. – Пардон.
– Иисуса нашего Христа.
«Ой, – прозрел Натапов. – Тут не чистая эмоция, тут, похоже, дурдом».
– Я пока не врубаюсь.
– Возьми мне еще.
Натапов быстро принес еще и ей, и себе.
– Смотри, – сказала Майская. – Как истинный Христос он радеет о спасении всего человечества. Как истинный Христос приносит себя в жертву ради людей и всемирной идеи. Прикинь, как такой подход глобально поднимает твою тему. Натапов, ты сам так написал героя, ты чего, Натапов?
– Лена, он простой мужик!
– Христос тоже был простым иудейским мужиком.
– Он в сапожищах, в бороде, в избушке, в Тьмутаракани. Он трескает водку, жрет грибы и кроет матом. Он любит лес, он кладет на людей!
– Он будет настоящим Христосом! Иначе, Натапов, мне снимать неинтересно, смысла нет. Извини.
– Разбежались. Не вопрос, – сказал Натапов и вспомнил завет Лунгина не уступать режиссерам ни пяди.
Майская глотком прикончила «Дагестан».
– Ты смотрел мое кино о школе?
– Сильная вещь.
– Там тоже все утроено, преувеличено, доведено до абсурда. Это художественный прием, Натапов. Для максимальной выразительности, глубины, катарсиса.
– Катар… Как ты сказала?
– Не торгуйся, Натапов, кто ты такой?
«Кто я такой? – повторил про себя вопрос Натапов. – Вообще-то я нуль. Нуль со второй премией».
– Мне не сапоги его интересны, не то, как он водку глушит и кладет на людей, – знаешь, для чего я делаю из него Христа? Я скажу.
– Обожди, дай глотнуть.
– Я хочу в картине поговорить о российской духовной жизни – вот для чего мне Христос! Вся наша духовность – именно от Христа, в твоем говне это меня зацепило! Слушай, Натапов, я что-то долго тебя уговариваю. Я знаю: рыжие все упрямы, но ты вообще-то хочешь, чтоб я сняла твой сценарий?
«Тяжелый случай, – подумал Натапов. – Прессует, как бульдозер щебенку, полный абзац».
– Насчет хочу-не хочу вопрос умный, – сказал он. – Результат недопоя.
– Тогда молчи. Любой сценарий умирает в режиссере. Доверься мне, Натапов, ты чего? Я сниму не мыльный сериал – нормальный полный метр, триллер с безусловным положительным героем. Кино, которого ждут на фестивалях, о котором скучает народ.
«Печенкой чувствую финал, – подумал Натапов. – Разговоры о духовности и народе обязательно кончаются пошлостью. Она влезет в Христа, сотворит нечто заумное, пафосное, несъедобное, и на экране возникнет полная хрень, от которой из зала побежит молодняк. Что делать?»
– Я найду фирму, студию, продюсеров, деньги – под меня дадут. Сценарий у тебя купим, ты будешь в порядке и напишешь следующий.
«Плюнуть и отдаться этой сумасшедшей? – размышлял Натапов. – Или быть твердым, не дать размазать свое сочинение, но остаться без режиссера? Короче: быть или не быть? Блин, чистый Гамлет».
– Я уже в порядке, – сказал Натапов. – В полном.
– Счастливчик. Сраная вторая премия и – сразу режиссер. Да еще какой – сама Майская! Ты поймал свой шанс, Натапов, ты чего? Держи краба.
Он видел ее не так четко, как в начале встречи, но тепло ее руки, вложенной в его руку, почувствовал и запомнил. Удивило, что ее тепло превосходило его собственное и свободно в него перетекало. Живая грелка, подумал Натапов. Батарея. На фиг ей столько тепла в такую жару? Откуда она вообще на меня свалилась? Вода и камень, лед и пламень. Послать ее, что ли? Надо послать.
– Надо выпить, – сказал он.
– Я побежала, – сказала она. – Запомни, сценарий – никому, он мой. Мы теперь родные. Насчет Христа мы с тобой договорились.
– Я не поддамся, – сказал Натапов.
– Проспишься, поймешь – я права.
– Меня пятнадцатого награждать будут.
– Это – пожалуйста, поздравляю. Целуй.
– Так сразу? Не вопрос.
Она подставила щеку. Пересохшими губами он потянулся в сторону ее лица и, промазав с ходу, уткнулся в нос, потом в глаз; коснулся губ и всего на мгновение на них задержался. Она взглянула на него с интересом.
– Позвонишь. Телефон в справочнике членов Союза.
С лавки вспорхнула легко, поворот на каблуке, взмах сумки, и вот уже он видит ее спину. До входной двери всего три метра – успел отметить важные детали: фигура пацанская, не ахти, ноги, руки, общий облик – вся на шарнирах, вся в движении. Все правильно: не женщина – режиссер.
Пил кофе, таращил глаза, приходил в себя.
«Коньяк – вещь, коньяк – здоровье, – рассуждал он. – Не буду я ей звонить первым. Отдохнет батарея. Вместе со своими идеями. Сучара. Боевая сучара, наглая. Сучара сумасшедшая с пушистой головой. Пусть отдохнет».
Натапов выложил на стойку последние звякнувшие монеты и поволок себя к выходу.
