Текст книги "Посадские сказки"

Автор книги: Светлана Замлелова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Завидев Христину, ратман Хвастунов выразил оживление. Он перестал озираться, разжал побелевшие пальцы, на лице его отобразилось какое-то внутренне движение. Однако против вчерашнего Хвастунов был сдержан. Говоря же с Христиной, смотрел в сторону, точно стыдился встретиться с ней глазами или боялся чего-то.

– Ежели вы возбуждать дело, – сказал он после приветствия, – то этого лучше не надо. Тут дело такое… Дождитесь примерно Досифей Тимофеевича. А ежели вы в средствах нуждаетесь… то вот примерно двести рублей… Только вы уж мне расписочку, а то ведь оно дело такое…

И Алфей Харалампиевич выложил на стол два радужных банковских билета.

На секунду Христине стало жаль Хвастунова. Но только на секунду – Христина переживала то состояние, когда непременно и во что бы то ни стало нужно довести до конца задуманное, когда отказ от достижения заветной, но совершенно ненужной цели воспринимается как слабость, а невозможность приблизиться к этой цели – как неудача и позор. Азарт овладевает человеком и заставляет его пускаться во все тяжкие: хитрить, настаивать, убеждать. Лишь бы получить своё, лишь бы подойти как можно ближе к намеченному.

– Чаю не желаете? – спросила Христина.

– Чаю? – испугался чего-то Хвастунов. – Премного вами благодарны, но от чаю примерно откажемся. Тут дело такое…

– Тогда вот что… – перебила его Христина. – Возьмите свои двести рублей и ступайте туда… Вон, видите дверь? Подниметесь по лестнице и будете ждать меня в комнате наверху. Там все дела наши и порешим.

– Отчего же мне непременно нужно идти наверх? – снова насторожился Хвастунов и впервые за всё время обратил испуганный взгляд на Христину.

– Отчего бы вам туда и не пойти? – повела плечом Христина.

– Будто бы уж нельзя и здесь!

– Отчего же непременно здесь! Чем это вам здесь так нравится? Будто бы у вас наверху язык отсохнет!

– Оно, положим, дело такое… Язык-то примерно и не отсохнет. Наверху – оно и понятно – уединённее и теплее. Только ведь к нашему разговору это и нейдёт вовсе…

– А теплее, так и ступайте себе. И почему это, интересно, нейдёт? Очень даже идёт! Теплее – завсегда лучше, чем холоднее. Да что это вы, Алфей, Харалампиевич?! Будто цыган на ярмарке! Шли бы себе молча наверх, а порешим дела, так и пойдёте на все четыре стороны. Там чернила – что мне слуг зря гонять?..

Предчувствуя недоброе, поплёлся Алфей Харалампиевич наверх, бормоча про себя что-то вроде: «Оно, конечно, можно и наверху, вы хозяйка, вам виднее… это дело такое…» А Христина в третий раз подсела к самовару.

Когда же Христина поднялась вслед за ратманом Хвастуновым в спальню, было без пяти три. Ратман сидел на самом краешке козетки с таким видом, словно только что пережил воздушные мытарства. При появлении Христины он вскочил.

– Тут оно дело такое… спальня… мне тут и вовсе ни к чему быть. Так что уж возьмите примерно ваши деньги, а я уж пойду. Только вы расписочку… А Досифей Тимофеевич…

Но он не окончил своей мысли, потому что снизу вдруг раздался басовитый голос кухарки:

– Досифей Тимофеич приехамши!

Ратман вцепился в высокую спинку кровати и, замерев, скосил глаза в сторону лестницы, точно ожидая, что вот-вот раздастся звук шагов, и хозяин дома предстанет перед ним – огромный и беспощадный.

– Ну вот, – сказала Христина, подходя к третьему сундуку и отбрасывая его крышку. – Не ломались бы вы, Алфей Харалампиевич, не торговались бы – сейчас бы, глядишь, уже дома были. А теперь что? Как я вас мужу предъявлю?.. Полезайте-ка вы в сундук, от греха подальше! А там уйдёт Досифей Тимофеевич, я вас и выпущу.

– Это вы меня очень даже удивляете, – забормотал Хвастунов, бледнея на глазах у Христины. – Зачем же примерно в сундук?

– Непременно надо в сундук!

– Я вам только что деньги принёс, входя примерно в положение… А вы что же это… Вы к чему это меня? Как прелюбодея какого…

– А вы, Алфей Харалампиевич, и есть самый доподлинный прелюбодей! – усмехнулась Христина. – Кто смотрит на женщину с вожделением, тот уже прелюбодействует с нею в сердце своём. Разве не так? Так что прячьтесь, а не то Досифей Тимофеевич вас в окно выбросит, а вдогонку ещё и выстрелит!

И Христина притопнула на ратмана Хвастунова.

Как на плаху, на негнущихся ногах проделал Алфей Харалампиевич те три шага, что разделяли козетку и сундук – окованный железом, расписанный, как и все прочие сундуки в комнате, диковинными цветами, не то розами, не то пионами, огромными и жизнерадостными.

– Грех это вам, – плаксиво проговорил ратман, стоя в сундуке и беспомощно прижимая к груди руки, – грех… Я к вам примерно с добром, а тут такое дело…

– Вот сейчас придёт Досифей Тимофеевич и все грехи вам отпустит, – отвечала Христина.

И в следующее мгновение щёлкнул ключ в замке третьего сундука, что приютил в своём лоне ратмана Алфея Хвастунова.

– Вот так, мои голубчики! – объявила громко Христина, стоя посреди комнаты и пряча третий ключ у себя на груди. – Сидите? Вот и посидите! Здесь вас только трое собралось, а сколько ещё вашего брата по улицам бродит? Вот собрать бы вас всех, да в один сундук!

И упершись руками в бока, она рассмеялась так звонко и весело, что, казалось, будто стая маленьких птичек разлетелась во все стороны.

– Самое ваше место – в сундуках! – продолжала она, обращаясь к трём сундукам. – А ещё лучше – так на цепи и в намордниках!.. И что же это за семя такое ваше, крапивное? Народятся – так будто бы херувимы! А ведь и школы ещё не кончат – как уж развратны и долгов понаделали. Мамка ещё сопли ему вытирает, а уж он на чужую жену зарится и её же и презирает! И ведь чем сам-то тупее да нескладнее, тем больше ему женщина виновата. Умишка Бог не даст, лень допрежь самого родится – вся и отрада, что чужих жён соблазнять. Что бы вы и делали, не будь чужих жён! А на самого-то посмотришь – михрютка, вахлак. Свиная вошь и больше ничего. А туда же – ломается: подай ты ему красивую да покладистую, да чтоб прислуживала-ублажала и была бы ему нянькой, кухаркой да сенной девкой. А за что бы, казалось, мозгляку такие почести?.. Сам-то дать ничего не умеет, только куски пожирнее хватает да побрёхивает, чтобы хватать не мешали!..

В это самое время в одном из сундуков кто-то чихнул.

– Будь здоров, кто бы ты ни был! – пожелала Христина и хотела прибавить ещё что-то, но вдруг замолчала и в растерянности присела на козетку.

Мало было усадить незадачливых кавалеров в сундуки. Но что же именно следовало бы сделать дальше, Христина как-то не успела подумать. Зато теперь она вдруг поняла: негоже устраивать из сундуков склепы. Но и, отперев крышки, выпустить узников на волю – тоже никуда не годилось. Можно, конечно, передать ключи Меланье, а самой укрыться где-нибудь в доме. Да только стоило ли ради такого и затеваться! Выпустить пленников следовало принародно, принародно же объяснив, как каждый из них попал в свой сундук. Да только как это сделать?..

А было то на Сплошной седмице по Пятидесятнице, когда стекались в обитель богомольцы, а купцы теснились на Монастырской площади, потому что Троицкая ярмарка была одной из каждолетних. И все в городе знали: в Духов день монастырский настоятель даёт обед, на который бывают приглашены лучшие люди города. А в один из дней на Сплошной седмице то же общество, включая отца настоятеля, соберётся в доме бургомистра Вонлярлярского на Вознесенской улице…

Обед у бургомистра уже подходил к концу. Снаружи теснились посадские экипажи – всевозможные коляски и двуколки, вызывавшие на себя проклятия проезжавших мимо извозчиков.

Гости уже отведали и осетра, и поросёнка, и язык под хреном, и кулебяку, и карасей по-варшавски, и ещё какие-то кушанья, не слишком диковинные, но не менее от того соблазнительные; и в ожидании десерта, который был обещан с сюрпризом, проводили время в приятных беседах. Сидели за столом и второй бургомистр, и городской голова, и расправный судья, и кое-кто по купечеству, и монастырский эконом отец Алипий, и отцы келарь с благочинным. И, конечно, сам отец настоятель.

Не отбудь Досифей Тимофеевич в Персию, и он непременно был бы приглашён на обед к бургомистру Вонлярлярскому.

Приглашались и четверо городских ратманов, но явились только трое, недоумевая, куда пропал ратман Хвастунов, за которым дважды посылали, и всякий раз его не оказывалось дома.

Разговор между тем переходил с предмета на предмет, и к тому времени, как мы обратили наше внимание на общество, собравшееся в доме бургомистра Вонлярлярского, коснулся предмета деликатного и щекотливого – производимой странницами торговли у монастырских ворот.

– …Изволите видеть, – уверял второй бургомистр, румяный, с глазами навыкате человек, фамилия которого была, кажется, Полсноп, – я нарочно приторговывался. Натурально, саван. Да только чёрный и с белыми крестами.

– Какой ужас! – отчего-то весело восклицала бургомистерша Вонлярлярская, пышная дама с круглым, гладким, добродушным лицом, с зачёсанными назад тёмными волосами, сложенными на затылке в некое подобие сдобного кренделя из тех, что торговки продают вразнос на ярмарке.

– Да-с! – подтвердил, повернувшись к ней, бургомистр Полсноп. – Да-с! Длинный чёрный саван с большими белыми крестами… Что-то вроде схимы. Уверяют, что саваны привезены из Иерусалима на Пасху. Кто их шьёт? С мёртвых они там, что ли, их снимают – не разберёшь!

– Вы всё такие страсти сегодня рассказываете! – снова вмешалась кокетливо бургомистерша Вонлярлярская, отщипывавшая длинными пухлыми пальцами золотистые виноградины и препровождавшая их в рот с таким видом, будто придавала процессу какой-то чрезвычайный, но тайный смысл.

– Ещё уверяют, – обращаясь к ней, продолжал Полсноп, – будто чёрные саваны помогают от адских мук, и что нужно хоть иногда облачаться при жизни и не-пре-мен-но быть в нём погребенным… Да-с! Да-с! – пытался перекричать он то оживление, которое сам же и вызвал рассказами о чудодейственных саванах. – И я нарочно приценивался – начали со ста целковых, довели до пяти. Помилуй, брат! Пять рублей – это ведь подходящая цена! За пять-то целковых билетик в рай!..

Тем временем бургомистерша Полсноп, такая же круглая и гладкая, как и бургомистерша Вонлярлярская, только маленькая, точно уменьшенная её копия, испытывала неловкость за супруга, забравшегося в опасные дебри. Едва ли, по её мнению, стоило проявлять беспечность в вопросах веры, а уж тем более в присутствии отца настоятеля.

– Эдак ты, друг мой, – сказала она наконец вкрадчиво, едва касаясь пухлыми пальцами в крупных золотых перстнях запястья супруга, – все кушанья своими россказнями перепортишь. После твоих чёрных саванов и пирога не захочется!

– И то правда! – с весёлым жеманством подхватила бургомистерша Вонлярлярская. – Лучше бы завели разговор о предметах изящных. О ярмарке, о дамах, о любви…

– Что же о ярмарке? – удивился Полсноп. – Разве вот говорят, будто кто-то там мёртвое тело купил…

– Ах! Он всё за своё! – снова вмешалась супруга. – Оставь ты, пожалуйста, чёрные саваны да мёртвые тела! Говорят же тебе, что самый благородный разговор – это о любви…

В это время вошёл слуга на деревянной ноге и подал хозяину письмо, пояснив при этом:

– От Хохтевых, кажись, привезли.

Бургомистр распечатал конверт и извлёк из него ключ. Повертев ключ в руках и положив рядом с собой, достал письмо. Прочитав письмо про себя, он рассеянно, всё ещё не поднимая от него глаз, сказал:

– Вот, не изволите ли… любопытный пример на интересную тему… Однако… презанятная записка!

И принялся читать письмо вслух.

– «Три пса, похотью гонимые, забрались в голубятню, дабы в отсутствие хозяина разорить гнездо. Но от голубки посрамлены были и в клети под замки посажены. А кто те псы, узнают при помощи ключа. А ключ тот – от третьей клети, где под третьим псом лежит ключ от клети второго пса, а под вторым – от первой клети. А псов тех следует предать позору и бесчестию за то бесчестие, которое сами они замышляли. Праведного и неподкупного решения от вас ожидает невинная голубка». Так и подписано, – поднял глаза бургомистр, – «невинная голубка».

– Какая прелесть! – сказала бургомистерша Вонлярлярская.

– Велите внести? – безучастно спросил слуга.

– Чего? – не понял хозяин.

– Так эти… Клети… с псами.

– Да где же они?! – воскликнул Вонлярлярский.

– Да где ж им и быть-то… На улице… на телеге стоят… Как привезли, так и стоят.

Сообщение это произвело настоящий переполох. Хозяин, а за ним и гости, исключая разве духовных особ, бросились к окнам, что выходили на улицу, и замерли, отыскивая глазами то, о чём говорилось в письме.

– Которые? – порывисто спросил Вонлярлярский.

– Во-он! На телеге стоят, – неторопливо повторил слуга, подходя к окну и стуча по полу своей деревяшкой.

– Это сундуки?!

– Они самые! Как привезли, так и стоят…

– Это очень странно, – заметил Вонлярлярский.

И, отвернувшись от окна, сказал:

– Не надо нести сюда. Мы сами спустимся вниз и посмотрим.

– Кто желает, разумеется, – добавил он, покосившись на отца настоятеля, не покинувшего своего места за столом и с невозмутимым видом наблюдавшим за происходящим в комнате.

Кроме монашествующих, пожелали спуститься все. Сундуки сняли с телеги, и одноногий слуга стал пробовать ключ. Гости бургомистра Вонлярлярского, расположившиеся полукругом на безопасном от сундуков расстоянии, молчали. Выражение на лицах было таким, какое бывает у детей в Рождественский сочельник – все ожидали чуда и немного чего-то боялись. Один сундук слуга не смог отпереть. Но в замке другого сундука ключ вдруг легко повернулся, замок щёлкнул, и слуга отбросил крышку.

В это самое время в не по размеру длинном сером подряснике, с намотанной на голове не то женской шалью, не то скатертью с кистями, из сундука выскочил некто, метнулся в сторону и бросился наутёк. Поднялся визг, дамы кинулись к своим мужьям, а бургомистерша Вонлярлярская даже попыталась упасть в обморок. Но вспомнив о том, что она на улице, и что если муж велит отнести её в дом, она пропустит самое интересное, бургомистерша опомнилась и, ахнув, только сказала, что «со страху едва чувств не лишилась». На что бургомистр Вонлярлярский заметил:

– Э нет! Других псов мы так просто не выпустим!

И обращаясь к одноногому слуге, прибавил:

– Поищи-ка там, в сундуке, другой ключ.

Ключ отыскался быстро, и слуга тут же отпер следующий сундук.

Действо, развернувшееся перед домом бургомистра, не осталось незамеченным, и к расписным сундукам, украсившим серую от пыли улицу, потянулись отовсюду любопытные.

Второго «пса», по настоянию бургомистра Вонлярлярского, да, думается, и по искреннему желанию собравшейся вокруг публики, решено было схватить непременно. Зачем, однако, нужно было хватать и что потом с «псом» делать дальше, никто толком не знал. Допросить ли, судить, отпустить ли на все четыре стороны – об этом не думали. Кто-то хотел схватить, а кто-то – узнать и рассказать тем, кто ещё не знал.

Но второй сундук принёс новое разочарование. С опаской, но всё же, прежде чем открыть, несколько мужчин встали поближе. Одноногий слуга, кряхтя, откинул крышку, но каково же было общее замешательство, когда поднялась со дна сундука фигура в чёрном саване и в чёрном же куколе и погрозила всем пальцем воздетой кверху руки.

Бургомистерша Вонлярлярская упала-таки в обморок, а бургомистерша Полсноп, опешившая сперва, едва опомнившись, ущипнула мужа и зашипела что-то о том, до чего способны довести бабьи россказни и всякое чаромутие.

Страшась адских мук, и Христина, должно быть, прикупила у странниц на Монастырской площади чёрный саван. Богдан Македонович, оставшись в сундуке «як Адам» и не довольствуясь пенюаром, попытался натянуть на себя первое, что попалось ему под руку. Этим первым оказался сюртук купца Моисеева. Попович облачился, было, в сюртук и ощупью стал подыскивать брюки, как вдруг вытащил из-под себя нечто чёрное и безразмерное. Наверное, попович оказался одним из немногих, кто ещё при жизни смог оценить чудесную силу чёрных саванов. Саван скрыл от сторонних глаз не только Богдана Македоновича, но и сюртук Фрола Савельевича, с которым попович отчего-то не захотел расставаться. Когда же открыли сундук, Богдан Македонович, дабы не выдать себя слишком приметной речью, все публичные объяснения свёл к подъятию перста. После чего, пользуясь всеобщим замешательством, преспокойно покинул место своего заточения и укатил на извозчике в неизвестном направлении.

Извозчик уверял потом, что странный седок, по прибытии на Дворянскую улицу, сказал ему что-то о море, после чего скрылся за воротами соседнего с отца Македона дома. Пока же несчастный возница предавался размышлениям о связи между морской стихией и двугривенным, который он недополучил, Богдан Македонович, впервые в истории посада оплативший проезд изречением из латыни, перемахнул через разделявшую сады ограду и направился прямо к отчему дому. На пороге он столкнулся с маменькой, которая пришла в ужас от чёрного савана. На вопрос родительницы, что это на нём надето, Богдан Македонович, обсасывавший какую-то травинку, отвечал небрежно:

– Та!.. Це ж от адских мук!..

Между тем на Вознесенской улице готовились к открытию третьего сундука. Бургомистр Вонлярлярский поглядывал искоса на бургомистра Полснопа, про себя опасаясь, как бы в последнем сундуке не оказалось мёртвого тела. Именно поэтому Вонлярлярский помалкивал и уже не призывал схватить непременно третьего «пса». Бургомистру очень хотелось завершить эту историю с сундуками и вернуться к неоконченному обеду.

Крышку откинули, все замерли, ожидая, что вот сейчас из сундука снова выскочит некто и напустит страху. Но никто не выскочил. «Ну так и есть – мёртвое тело», – подумал, отирая лоб, Вонлярлярский и почувствовал, как сердце поползло куда-то вниз, должно быть, к коленям. «Так и есть – мёртвое тело», – подумала бургомистерша Вонлярлярская, следя глазами за супругом, который подойдя совсем близко, заглянул в сундук.

– Да ведь это ж Фрол Савельич! – вдруг воскликнул он, не понятно, чему радуясь. – Моисеев, купец!

Сообщение это развеяло морок. Все взыграли духом и, только что не поздравляя друг друга, бросились к сундуку.

В сундуке, и в самом деле, лежал на боку купец Моисеев. Впечатление, однако, производил он тягостное, и был точно не в себе. Он дрожал, бормотал неясное и, казалось, никого не узнавал. Из одежды на нём было только исподнее.

Купцу помогли выбраться из сундука и, в сопровождении тягостного молчания, повели, не сговариваясь и не обсуждая, в бургомистерский дом. А бургомистерша Полсноп набросила ему зачем-то на плечи свой полушалок.

Пока вели купца в дом, он бормотал что-то неясное о любви и вероломстве, о грехах человеческих вообще и о неблагодарности в частности. И несколько раз прозвучали отчётливо среди неясного этого бормотания слова «сладчайший миг» и «царица грёз». При этом все умудрились понять, что «сладчайший миг» так и не наступил, а «царица грёз» покинула купца навсегда.

Вид Фрола Савельича растрогал всех окончательно. Не только никто не задавался вопросом, как купец, да ещё в таком эксцентрическом костюме попал в сундук, да и о сундуках-то вовсе позабыли. И только когда подали десерт, появился вдруг одноногий слуга, вопрошая у бургомистра Вонлярлярского: «Чего прикажете с сундуками делать? Отсылать Хохтевым назад или себе оставим?», все молча переглянулись, а бургомистр коротко сказал:

– Отсылай.

Фрола Савельевича Моисеева, предварительно одев, тоже отослали обратно, а именно – домой, где он и пролежал ещё две недели в горячке и расслаблении под надзором супруги.

Придя же в себя, но по слабости находясь ещё в постели, купец задумал, было, уехать или – попросту – бежать из города. Но поправившись окончательно, переменил решение, предпочтя бегству иное.

Появившись после болезни в городе, купец Моисеев приобрёл вид ещё более независимый, чем прежде. Встречаясь же с бургомистрами, Христиной или Досифеем Тимофеевичем, он не только не отводил глаз, но, напротив, смотрел на собеседников так, что им самим делалось отчего-то неловко и хотелось бежать.

По городу, однако, поползли нелепые слухи. И кто знает, что говорили странницы на Трубной площади. К тому же времени, как воротился домой Досифей Тимофеевич, историю эту не то, чтобы забыли в городе, но изрядно перетолковали. И – странное дело! – передаваемая из уст в уста и обросшая подробностями, она, в конце концов, обернулась совершенным правдоподобием!

Может быть, Христина проговорилась кому-то, а может… Впрочем, это совершенно неважно. Тем более что одновременно в городе произошла другая история, куда как более фантастическая и невозможная, ставшая впоследствии известной, как – >