Текст книги "Контактер"

Автор книги: Светлана Ягупова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Расплатой за связь с этой девчонкой было все нарастающее чувство отверженности, обособленности от людей. Чтобы оправдать себя, стал вырабатывать собственную философию. Он ли виноват, а не природа, в том, что ему требуется именно такой образ жизни – находиться в постоянном движении, беге, аккумулируя эмоции людей? Поскольку никто не знает, куда девать его энергию, он сам будет искать выход. Пока видит лишь этот: бродить в многолюдных местах, окунать себя в толпу, сливаться с нею и, если нащупает нечто нужное, беззастенчиво впитывать в себя.

До сих пор не поймет, как смог привыкнуть к Миркиному ремеслу. Нечто общее было в их работе, это и связывало.

– Не строй из себя чистоплюя, – говорила она. – У обоих рыльце в пушку.

Поначалу коробило, что она так запросто причисляет его к своей братии, потом привык. Старался следить за собой: ходил всегда свежевыбритый, в выглаженном костюме. Но со временем опустился, стал неряшливым.

– Зачем тебе много денег? – спрашивал у Мирки. – Я могу заработать на двоих.

Она недоверчиво, презрительно оглядывала его с ног до головы:

– Как это зачем? Думаешь, всю жизнь буду "писать мойкой"? Когда-нибудь выйду замуж, нарожаю детей, куплю трехкомнатную кооперативную. На все это нужны "бабки". А ты? Неужели все время хочешь так вот "работать"?

Наивная, она не знала, что грязь души не так легко отмывается, как грязь тела.

Он же пока не задумывался, что будет дальше. Было интересно: новые города, новые люди, впечатления. Правда, раздражало, когда Мирка таскала его по блатхатам, перепродавая краденое. Все чаще с грустью поглядывал на идущих по улицам девчонок с ясными лицами, предчувствуя, что не кто-нибудь, а именно Мирка заложит его и будет одной из причин его первой судимости.

– Эй, уже чай готов!

В дверь ванной постучали.

Выходит, крепко задумался. А тело по-прежнему обновлено, мозг открыт навстречу любому чувству другого. Плохо: энергия не снята. Или, чего доброго, еще более подзарядился? Если бы не срывался в запой и не попадал за решетку, можно было бы давно научиться регулировать свою способность.

Он недовольно вздохнул, вышел из-под душа и стал одеваться.

– А я уже подумала, не случилось ли чего, – сказала Стеклова, когда он прошел на кухню. Подвинула ему стул, поставила перед ним тарелку со вчерашней котлетой, чашку чаю.

– То есть вы забеспокоились? – заключил он, усаживаясь и принимаясь за еду. – А между тем, уважаемая... Простите, ваше имя-отчество?

– Татьяна Васильевна.

– Уважаемая Татьяна Васильевна, вы поступили очень и очень опрометчиво, впустив в квартиру такого типа, как я.

– Кто вас впускал? Сами ворвались. А потом, когда спохватилась и хотела сообщить кое-куда, не позволили.

– Я признателен вам.

Ее царапнуло – очень нужна ей признательность этого типа.

Он с аппетитом уплетал котлету, ловко орудуя ножом и вилкой, и она неприязненно подумала: "Надо же, аристократ какой".

Парень остановил на ней веселый взгляд, перевел его на вилку с ножом, хмыкнул, но ничего не сказал.

И опять ей стало тревожно.

– Так вот, я признателен вам, – повторил он, – за то, что никуда не позвонили, пока я был в ванной.

В самом деле, почему она не сделала этого? Даже вылетело из головы, что надо бы позвонить, – ведь после того, как он ушел мыться, только об этом и думала:

– Скажите честно, боитесь меня?

Его черные раскосые глаза искрились такой напористой энергией, что она отвела взгляд. В конце концов, что ему нужно? И почему в такой вот близости, через столик, даже с татуировкой, выглядывающей из-под майки капитанский штурвал с какими-то иероглифами, а на предплечьях птицы и корабли, – не пугает ее, а вызывает любопытство?

– Боюсь или не боюсь – это мое дело, – сказала строго. – Во всяком случае, оставлять на ночь не намерена.

– Вы живете одна?

– Нет, конечно, – схватилась она за спасительный довод и ругнула себя: шляпа! До сих пор не догадалась воспользоваться этим! – Должен прийти с работы муж.

– Сегодня суббота.

– Ну и что? Он работает на заводе, в первую смену. Вот-вот вернется. Знаете, какой он у меня – на голову выше вас, занимается каратэ.

Колян пристально взглянул на нее.

– Лжете, как школьница. Сегодня вы одна. И завтра тоже.

– Тогда не спрашивайте, если такой мудрый. – Она досадливо звякнула ложкой о блюдце.

– Нехорошо, Татьяна Васильевна.

– Что?

– Нехорошо скрывать у себя дома преступника. Да еще особо опасного.

– Не просто нехорошо, а ужасно. За вами гналась милиция?

– Нет, сознательные граждане.

– Что же вы все-таки натворили?

Он допил чай, отодвинул чашку и опять заглянул куда-то в самые глубины ее души, отчего вновь стало неуютно.

– Того, что я натворил, Татьяна Васильевна, вполне достаточно, чтобы вы сейчас встали и набрали "02".

– Как же я это сделаю, – всполошилась она, – если нахожусь в вашей власти? Да-да, я постоянно ощущаю ваше воздействие на меня!

Он отвернулся, спрятав глаза. После некоторого молчания спросил:

– А сейчас? Что вы ощущаете сейчас? Могли бы в эту минуту встать и пройти к телефону?

– Пожалуй, – не совсем уверенно сказала. – Но мне почему-то не хочется.

– Подумайте.

– Нет, – твердо мотнула головой. – Не хочу. Однако я не убеждена в том, что вы и теперь не влияете на меня. Кто вы?

– Я же сказал – вор. Честное слово.

Она едко рассмеялась.

– Вор с честным словом – не глупо ли? Знаете... Как-то не укладывается в голове...

– Ваш журналистский опыт явно обогатился.

– Но как можно?! Вы вовсе не похожи на узколобого бандюгу! Испокон веков воровство считалось преступлением, нечистым, позорным делом.

– Мое воровство несколько иного свойства, чем обычное. А скажите, личная собственность, по-вашему, заслуживает уважения?

– Не всякая, но та, что на трудовые доходы, – да!

– Когда-нибудь человек будет свободен от любого вида собственности, кроме самого необходимого, скажем, интимных мелочей.

– Так это когда-нибудь. А сегодняшний день – иной, и надо следовать его законам.

– Зачем вам хрустальные стаканы, что в серванте?

– Чушь говорите, – так и подскочила Стеклова. – Красота должна входить в быт, а не оставаться экспонатом в музеях. Вспомните древних греков или даже наше русское дворянство. Каждая вилка, ложка были произведением искусства.

– Но мы сейчас почему-то пьем чай не из тех хрустальных стаканов, заметил он. – И котлета лежит не на расписной тарелке. Значит, все это для важных гостей? Чтобы пустить пыль в глаза?

– Пожалуй. Для каждого дня слишком шикарно. Но всему свое время, раньше и этого не было.

– В чем-то вы правы, – кивнул он. – Однако разве не воровство – при книжном дефиците иметь столько книг? Лежат мертвым грузом, в то время как тысячи жаждущих могли бы удовлетворить свою жажду, будь книги в библиотеке. Было время, когда моей душе требовался Тютчев. Я обегал все библиотеки города, в котором жил, – не нашел. И что же? Оказывается, Тютчев у вас. Разве это не кража? Да вы обокрали сразу несколько тысяч человек.

– У вас своеобразные представления о собственности.

– Прикиньте на досуге, сколько в вашем доме лишних вещей.

– Неужели подсчитали?

– Зачем вам шикарная люстра и ковры чуть ли ни на каждой стене?

"В самом деле зачем? – подумала Стеклова. – Родители постарались. Хотели, чтобы молодожены начинали не с нуля, почти полностью обставили квартиру. Правда, кое-что мы нажили и сами, но когда пришло гнусное время развода и Кротов без зазрения совести предложил дележ, оказалось, что две трети имущества – родительские".

Она встала, долила Коляну чай.

– Вот-вот, еще и ухаживаете за мной, в то время, как пора бы указать на дверь. Моя бобочка уже, наверное, просохла.

Метнув в него укоризненно-злой взгляд, Стеклова прошла на балкон, сняла с веревки белье. Освободив стол, торопливо принялась за глажку.

– Все-таки спешите выпроводить? А я думал, испытываете себя на чуткость и доброту. Сейчас все занимаются самосовершенствованием, это теперь в моде.

Она разгладила рубашку и протянула Коляну.

– Благодарю, – кивнул он, оделся и опять сел. Она смотрела на него вопросительно, ожидающе. После душа и чая он разрумянился, черные волосы лежали мягкими волнами, и выглядел он моложе. Под его пристальным взглядом снова нахлынуло раздражение.

– Опять гипнотизируете?

– Знаете, мне у вас хорошо, уютно, домашне, словом, по-родственному. Но ведь я мог оказаться убийцей, а вы так доверчиво отворили мне. Плохо знаете жизнь, Татьяна Васильевна. Теперь уж не гоните. Очерк дописан, я отпечатаю его на машинке и тем самым отработаю обед и стирку бобочки. У вас есть машинка? Займитесь чем-нибудь по дому.

– Нет, это слишком, – рассвирепела она. – Вовсе нет такой необходимости – печатать. Вообще у меня собственные планы, и если вы сейчас Же не смотаетесь отсюда, то...

– То что? – перебил он. Глаза его погрустнели, и ей стало неловко своего крика. Чего, в самом деле, разоряется? Почему бы парню не прийти как следует в себя?

– Ладно, – вздохнула она. – Вы и впрямь умеете печатать?

– Попробую. – Он встал. – Где машинка?

Они прошли в комнату. Стеклова достала из серванта старенькую "Олимпию", поставила на стол. Ситуация показалась жуткой и забавной: незнакомый парень в ее доме, сидит, печатает... Не быстро, но деловито. А она не гонит его взашей. Чертовщина какая-то.

– У меня с пунктуацией нелады, – признался он.

– Всего-то? – съехидничала она, но он не заметил ее укола.

Чего терять время? Решила продолжать глажку в Юркиной комнате, застелила стол байковым одеялом и принялась за дело.

– Муж у вас мастеровой? – услышала из гостиной.

– Мастеровой, – соврала она. – А что?

– Буква "т" западает, пусть починит. Люстру повесили, а машинку новую не можете приобрести.

– Далась вам люстра! – вспыхнула она.

Что, если этот Колян не одну квартиру ограбил, потому так болезненно относится к чужой собственности? Вот уж не предполагала, что и у воров своя философия.

Зазвонил телефон. Стеклова отложила утюг, вошла в гостиную и вопросительно взглянула на парня.

– Берите, – кивнул он. – Может, подруга.

Это и Впрямь оказалась Березова.

– Иду, – коротко предупредила она, и Стеклова растерялась. Пока думала, что ответить, Надежда положила трубку.

– Сейчас она будет здесь, – сказала Коляну с некоторым вызовом.

– Очень приятно. – Он продолжал печатать. – Я, кажется, уже в приличном виде? Сообщать о моей профессии не обязательно.

– Сами представитесь.

Интересно, есть ли у него свой дом, семья? И если есть, то где? И что сказать о нем Березовой?

Почти не удивилась, когда, перестав печатать, он спросил:

– Вероятно, вас одолевает множество вопросов, откуда я, куда, зачем? Увы, я не современный Робин Гуд, у меня все гораздо сложнее. В семидесяти километрах отсюда, в Волногорске, мой дом. Детский. Единственный, где меня еще помнят и любят.

– В Волногорске? – удивилась она. – Это же город моего детства!

– Выходит, земляки? – Он развернулся на стуле. – В какой школе учились?

– В третьей.

– Ну а я через дорогу, в десятой, и наверняка пулял в вас снежками и дергал за косички.

Они как-то одновременно улыбнулись своему детству, и Стекловой почудилось, что и впрямь когда-то знала мальчишку со слегка раскосыми глазами.

– У меня в третьей дружок учился, Вовка Денисов.

– Знаю! – обрадовалась она. – Такой кучерявый, худющий!

– Он самый.

– Небось в курзал на танцы бегали?

– Бегал.

– Я тоже. Мне уже начинает казаться, что когда-то вы пригласили меня на танец.

– Очень возможно.

– Случайно, с Витькой Косяковым не знакомы?

– Косяков? Что-то не припомню. А кто это?

Она строго взглянула на него.

– Ваш коллега.

– Неужели у такой интеллигентной женщины есть знакомые воры?

– В одном дворе жили, никуда не денешься.

– Пардон, вам сколько лет?

– Двадцать семь.

– Выходит, одногодки?

– Я так и думала. Что же это с вами, а? – вырвалось у нее отчаянно. Вдруг захотелось защитить, оградить его от опасности, от чего-то грозно нависшего над ним.

Он уловил этот миг ее настроя и успокаивающе кивнул:

– Ничего, все устроится, Татьяна Васильевна.

Рассказать бы ей обо всем, что случилось с ним, но в эту минуту легким толчком в грудь напомнила о себе Зоя. Это ей он нес весь груз впечатлений, болей и не должен был преждевременно сбрасывать его. Но как теперь явится, опять переступив тот барьер, через который дал слово уже никогда не перешагивать?

Не раз представлял длинные вечера с нею. По-восточному бросит матрац на пол, поставит на проигрыватель диск с какой-нибудь успокаивающей мелодией и, положив ее голову себе на грудь так, чтобы видеть выражение ее глаз, будет читать в них приговор и понимание, начнет долгий разговор до утра. Прежде всего расскажет о городах, где побывал, какие они разные не только архитектурой, планировкой, но и характером. Да, у каждого свой характер, и уже на вокзале, едва сойдя с подножки поезда, можно почувствовать, какой он: раздражительный, нервный или спокойный, приветливый. Есть города-ребусы, которые трудно разгадать с ходу, надо немного пожить в них. А есть, как люди-экстраверты, нараспашку, без всяких тайн, смело протягивающие тебе руки. В таких даже как-то неловко объегоривать. Существуют города-западни, из которых надо немедленно убегать, иначе крышка. Тот, в котором он сейчас, именно из таких, но, опьяненный свободой, он не сразу почувствовал это. Когда-то учил Мирку: "Узнавай города по глазам людей". Где она сейчас? В какой колонии пропадают ее молодые годы? А может, образумилась и, как мечтала, вышла замуж, нарожала детей?..

Около года они ездили вдвоем, удрав от Чая, его опасной опеки. Поначалу Мирка не протестовала, что он не дает ей развернуться в полную силу.

– Есть на что прожить день, и хорошо, – говорил он, умеряй ее воровской азарт.

Новизна открывшегося мира захватывала, увлекала. Он водил Мирку по музеям, театрам, выставкам, и красота человеческих творений незаметно входила в его сердце, вызывая диссонанс в мироощущении и раздумьях о собственной жизни. К тому же ухитрялся не расставаться с книгами. Обычно не нагружался ими, а, прочитав очередную, с грустью оставлял ее где-нибудь на видном месте и налегке продолжал свой бесконечный бег.

Музеи, книги, театры постоянно напоминали об иной, более достойной его роли в этом мире, которую он никак не мог нащупать.

Иногда Мирка взрывалась возмущением:

– Боишься замараться?

А однажды страшно сказала:

– Считаешь себя благородненьким? Да ты в сто раз хуже меня! Питаешься чужими душами.

Выходило, что он своего рода Мефистофель. Пробовал оправдаться:

– Это милосердие – забирать чужую боль, страдания, усталость.

– Но ведь ты чаще крадешь радость, восторг, спокойствие.

– Может, со временем нацелюсь на иное.

Бывали дни, когда приходило омерзение к самому себе. Ощущал себя клопом, насосавшимся человеческой крови. Под ругань Мирки устало заваливался в купе какого-нибудь поезда дальнего следования и два-три дня лежал пластом на полке, переваривая коктейль человеческих эмоций. Лица жертв фотографиями отпечатывались в мозгу, и он распутывал, кому из них принадлежит то или иное чувство... Разглядывая каждое лицо, начинал сожалеть, что невозможно вернуть по почте украденное эмоциональное состояние. Но порой казалось, будто в его силах распорядиться этим состоянием так, что человек, у которого оно взято, остался бы не внакладе, а наоборот, в выигрыше.

Мирка не расставалась с обшарпанной гитарой, сидела напротив и, если в купе никого не было, пощипывала струны. Под эту тихую музыку он, как скупец, в полузабытье перебирал свое эфемерное богатство, не уставая удивляться его многообразию. Далеко не все оттенки чувств можно было выразить в словах, и, когда Мирка слишком уж приставала с просьбой рассказать, отчего на губах его блуждает улыбка или же они горько кривятся, он долго подыскивал слова, отражающие хотя бы приблизительно гамму состояний, переполнявших его.

– Представь себе темный лес с сырыми стволами сосен, елей, дубов. Под ногами пружинит слой полусгнившей хвои и листьев. Ты ожидаешь, что через километр-два створки леса распахнутся, и выйдешь на усеянную цветами поляну. И что же? Вместо этого стволы все гуще и плотнее смыкаются перед тобой, пока не натыкаешься на высокий, чуть ли не под облака, угрюмый частокол. Примерно так можно определить самочувствие женщины, с которой я сегодня контактировал. Поскольку сегодня у меня голова трезвая, я попробовал освободить эту женщину от тяжкого состояния, а она решила, что я ее обокрал, – пришлось спешно уматывать.

– И зачем тебе все это? – недоумевала Мирка.

Если бы он знал!

– Ау? Где вы? – выдернула его из прошлого Стеклова.

Он вздрогнул.

– Простите, – крепко потер ладонями виски. – Значит, говорите, из Волногорска?

– А вы давно оттуда?

– Три года не был.

– И где же путешествовали?

– Не в загранплаваний и даже не с дипломатической визой. Зато исколесил всю страну.

– А я никак до Ленинграда не доберусь.

– Еще успеете. Я вот иногда думаю: куда бегу? еду? лечу? Зачем? Что впереди? Нет цели, нет и счастья. Разве что напитаешься чужим, вот какое-то время вроде бы и счастлив.

– Как вы сказали – напитаешься?..

Он смешался.

– То есть я хотел сказать, что лишь у чужого счастья и греешься. А между тем, есть люди... – Он смолк. Взгляд его застыл где-то вне комнаты, и Стеклова в ожидании подалась вперед.

– Ну-ну, какие люди? – подтолкнула в нетерпении.

– Есть люди твердых убеждений и ясной цели. Я бы не сказал, что их много. Большинство живет как бы по инерции, подталкиваемые чужими волями, желаниями, идеями. Но есть люди, сами вырабатывающие эти идеи, четко понимающие, для чего они посланы в этот мир. Единственная порода людей, которой я завидую.

– Что у тебя тут? – с порога набросилась на нее Березова. – Странно ты по телефону разговаривала. – Вошла в комнату и удивилась: – У тебя гость? Извини. Надо было предупредить. – Бросила в кресло сумку, сама плюхнулась в него.

Крупная, ширококостная, Березова в последние годы совсем утратила молодую грацию, перестала следить за собой, из-за чего у нее не раз случались ссоры со Стекловой. "Когда-то полдня тратила на то, чтобы "лицо сделать", платье подобрать". – "Ну и что? Какой толк? – говорила в таких случаях Березова, обиженно поджимая тонкие губы. – Нетушки, теперь я лучше лишнюю книжку прочту, чем такой ерундой заниматься". И все это как бы в отместку мужчинам за то, что не замечают ее существования. Стеклова часто находила в ней чуткого, внимательного исповедника, всегда готового облегчить чужую душу. Вероятно, решила, что этот парень – ее поклонник.

– Знакомься, – сказала она и представила Коляна: – Мой странный знакомый.

– Странный? – Березова метнула в нее вопросительный взгляд.

Он встал, протянул руку:

– Колян.

– То есть Николай?

Упрямо повторил:

– Колян.

– Что ж, если вам нравится... – Березова пожала плечами. – А вы что, секретарем у Тани?

Стеклова знала, что подруга, хотя и сочувствует ей, поклонников ее не терпит, потому и приняла вызывающе задиристый вид.

– Ну, мать, это же находка – иметь такого мужика, – сказала Надежда без стеснения.

Стеклова усмехнулась – знала бы она, что это за мужик...

– А полы мыть умеете?

– Я все умею. Вы-то чем занимаетесь?

– Как? Вам до сих пор не доложили? – Березова была явно разочарована. Обычно Стеклова рассказывала о ней своим ухажерам, и ей это нравилось.

– Мы с Татьяной Васильевной познакомились всего два часа назад, выручил Стеклову Колян, – поэтому еще не успели поговорить о вас.

– А-а-а, – протянула Березова, – тогда другое дело. – Перевела взгляд с Коляна на подругу, затем опять на Коляна. – Я художница.

– Да? – удивился он. – Чем пишете, рисуете? Маслом? Акварелью? Или, может, углем?

– Всем понемножку.

– Выставлялись?

– В основном на областных. Кое-что шло на республику.

– Вид у вас не типичный для художницы, не богемный.

– Знаю. Наши девочки курят, ходят в джинсиках и вообще форсят. А я вот такая, бабистая. У меня и работы такие же – пишу земных, толстых, крепких баб, на которых мир держится. Словом, не современная.

Стеклова обняла подругу:

– Зачем наговариваешь на себя? Очень даже ты у нас современная и талантливая. Посмотрите, Колян, над столом ее работу. Это Надежда изобразила меня.

– В будущем, – заключил он, рассматривая выполненный углем портрет. Автограф все же поставлен.

– По-вашему, это лишнее?

– Искусство должно быть анонимным. Тогда уменьшится число халтурщиков и бездарей, останутся лишь те, кем движут высокие, бескорыстные мотивы.

– Все это не ново, – поморщилась Березова. – Уже слыхали.

– Между прочим, бескорыстнее всех графоманы, разные дилетанты от искусства, – вставила Стеклова.

– Анонимность привела бы ко всеобщей нивелировке, – Березова скучно откинулась в кресле.

– Разве лицо художнику создает его подпись под работой?

– И она тоже.

– Петрова от Иванова отличали бы по стилю, манере, а не по фамилии.

– Что-то порочное есть в этих мечтаниях. Книга без автора, балерина без имени. Таня, чего ты молчишь? Тут такую бомбу готовят искусству. Тебе хочется писать статьи без фамилии?

– Сегодняшний очерк я бы с удовольствием напечатала анонимно.

– Наверное, не получился, да? Вот видите, Колян, ваша теория на глазах терпит крах: в ход пойдет именно халтура, от которой вы жаждете избавиться, не будет ответственности художника перед людьми – без подписи не стыдно преподнести и ерунду.

– Со временем сознательность повысится, само мышление станет иным. За книги, скульптуры, художественные работы платить не будут, значит, корыстный момент отпадет и останется чистая, ничем не замутненная любовь к искусству.

Стеклова усмехнулась: кто бы рассуждал о сознательности...

– Небось на творческих хлебах сидите?

– Сижу. А что?

– Плохо это.

– Отчего же?

– Да оттого, что сделались миллионершей.

– Ошибаетесь. На хлеб насущный приходится зарабатывать в основном портретами на заказ, до миллионов и даже тысяч далековато.

– Я не о деньгах, я о времени, хотя время, как известно, деньги.

– Не очень ясно.

– Что же тут неясного? Птичница Ольга Андреева вкалывает на ферме ежедневно от сих до сих, а вы...

– Я тоже вкалываю, и еще как! – Полноватые щеки Березовой порозовели, и она стала похожа на обиженного ребенка.

– В свое удовольствие вкалываете.

– По-вашему, Андреева вкалывает без радости? – вмешалась Стеклова. Что за чушь! Она известнейший в области человек, депутат. Да откуда вам известно, что работа не помогает ей расти, не заполняет ее жизнь! Впрочем, я поняла вас. На ваш взгляд, только престижные профессии могут давать удовлетворение.

– Вовсе нет! – дернулся он. – Творческие, а не престижные.

– Сами-то вы кто? – спросила Березова.

Стеклова обомлела – вдруг возьмет да ляпнет, как ей?..

– У меня много профессий. Хотите, нарисую ваше лицо?.

– И все-то вы умеете, за все хватаетесь. – Стеклова обернулась к подруге: – Представь, очерк мне дописал. Теперь вот на твой хлеб покушается. – А про себя договорила: "Во всем воображает себя спецом, на самом же деле ничего толком не умеет".

Между тем, Колян уже набрасывал карандашом портрет Березовой.

– Ну-ка, ну-ка, – полюбопытствовала она и хотела подойти посмотреть, что там получилось, но он остановил:

– Минуту.

Сделав последний штрих, встал и преподнес свою работу. Тонкие губы Березовой расплылись в улыбке:

– Что? Я такой миловидной кажусь вам? Нет, ты посмотри, Таня, как лихо он набросал меня и с какой космической скоростью.

– А вы разве не догадывались, что вокруг много если не талантливых, то способных? Вероятно, творческие работники считают себя чем-то исключительным. А между тем, почти каждый чем-нибудь да одарен природой.

– Так уж и каждый, – возразила Березова, все еще разглядывая свой портрет, сделанный любительски, неумело. Но что-то удалось схватить.

Он поднялся, опять стал мерять комнату шагами. Ему было явно душно и тесно в квартире. Какие темные силы носят его по жизни? Что все же он натворил?

– Дилетант! Во всем дилетант! – зло вырвалось у Стекловой. – Ни к чему душа не привязана, ни за что не отвечает, ни за кого не болит. И на лбу печать никем не признанного гения. Конечно, и стихи пишете, и мелодии сочиняете. За все беретесь, а в итоге ничего не выходит. Нет в вас главного чего-то, своего, личного. И откуда вы такой?

"И впрямь, откуда?" – спросил он себя. Нахватался отовсюду понемножку. С детства читал запоем. А потом стал растворять в себе тех, к кому притрагивался, ничуть не заботясь о собственном стержне. Нет у него этого стержня, оттого так легко вбирает в себя то одного встречного, то другого, если чувствует, что может подзарядиться энергией радости, беззаботности. К таким же, как детдомовский Леня Носов, ставший индикатором его странного дара, старается не подходить слишком близко – душа разбаловалась и размякла в постоянном кайфе.

– Такое впечатление, – в раздумье сказала Березова, – что вашего пара хватило бы и на турбину, но вы пускаете его в свисток.

Стеклова насупилась. Было невмоготу смотреть, как он мотается туда-сюда.

– Я привел вас в замешательство? – Он остановился напротив нее. – До сих пор разгадываете ребус, кто я и откуда?

– Разве и Таня не знает? – удивилась Березова. – Это уже интересно. Она заерзала в кресле, поудобней устраиваясь, как на представлении. – У вас что, блиц-роман?

– У нас деловые отношения, – строго сказал он.

– Да, Надя, у нас дела, – кивнула Стеклова. – Но ты не уходи. – И неожиданно для себя стала обсуждать, какого цвета полоски пустить на свитер Юрке – собралась вязать, а фасон не продумала.

Он продолжал ходить по комнате, удивляясь, до чего они разные, эти женщины, с которыми его столкнул случай. Несмотря на распахнутость людям, открытость, вряд ли Березова уделила бы ему столько внимания, сколько Татьяна. Скорей всего тут же выдворила бы за дверь. Такие в критических ситуациях действуют слишком правильно. А вот Татьяна не каждого и не сразу впустит в собственную душу, хотя и быстро увлекается людьми и способна на безрассудные поступки. Зато и отважно любопытна, и сопереживания ее глубже, более цельны, надежны.

По странной аналогии подумалось о Зое, о том, что, судя по письмам, в ней почти детская наивность Березовой и замкнутая отвага Татьяны. Или это лишь домысел?

Пока подруги болтали, он набрал по телефону код города, в котором жила Зоя, и затаил дыхание.

– Але! Але! – тревожно отозвалось на другом конце провода.

Именно таким и представлял ее голос: тонким, сильным, нежным.

Молча опустил трубку.

– Я, наверное, пойду? – вопросительно сказала Березова, вставая.

Он как раз проходил мимо нее и почти безотчетно прикоснулся к ее плечу:

– Посидите еще.

Березова вскрикнула, грузно шлепнулась в кресло.

– Что? Что случилось? – рванулась к ней Стеклова.

Березова сидела, схватившись за грудь, глаза ее были расширены.

– Будто дыра... здесь. Пустое место, – проговорила запинаясь. Ее бегающий взгляд остановился на Коляне, в глазах мелькнуло смятение:

– Постойте... Как только вы тронули меня за плечо... – Она спрятала лицо в ладонях. – Меня будто обокрали.

Стеклова резко обернулась к Коляну.

– Что? Что вы сделали? – прошипела она, хватая его за ворот.

– Не прикасайтесь! – Не успел предупредить он, как ее отшвырнуло в противоположный угол.

Он выбежал в коридор, рванулся к входной двери, стал лихорадочно дергать подряд все замки, но дверь не открывалась.

– Постойте, – услышал голос Стекловой.

Слегка пошатываясь, она вышла к нему, машинально протянула руку, но тут же испуганно отступила.

– Вам никуда нельзя, – сказала осевшим голосом. – Пройдите сюда, указала глазами на детскую.

Он понял, что она о чем-то догадалась. Понурив голову, послушно удалился.

– Таня, – шепотом сказала Березова, – Таня, что это?

– Оставь нас, – попросила Стеклова, – объясню потом, а пока никому ни слова.

Березова растерянно кивнула и молча покинула дом.

Опять они сидели в разных углах гостиной и молча смотрели друг на друга.

– Теперь вам все ясно, – наконец сказал Колян.

– Мне ничего не ясно, – хмуро возразила она. – Кроме того, что к вам нельзя притронуться. Вы будто под током.

– В этом и причина моих преступлений. Дело в том, что я умею прикасаться к чужим душам.

Она смотрела на него почти бессмысленно. То, о чем он говорил, не укладывалось в обыденные представления о воровстве.

– Как же это у вас получается?

– Не знаю. Вино плюс вода и музыка.

– Что?

– Заряжает и разряжает. Стоит исключить вино, и я могу быть очень полезен, но сейчас это уже редко случается. Когда же заряд минусовый... Впрочем, сами видели.

– Но зачем это вам, если приносит одни неприятности?

– Не знаю.

– Что же вы делаете с чужими чувствами?

– Забавляюсь ими, грею собственную душу, испытываю ее в разных состояниях, – глаза его загорелись, как у маньяка. – Даже не представляете, какое это удовольствие – прощупывать десятки чужих состояний! Вот вы идете по улице или просто с кем-то беседуете, и самое большее, что улавливаете в человеке, это выражение глаз, лица, по которому можно догадаться о внутреннем мире. Но эта догадка вне вас, то есть вы можете даже сострадать или радоваться с кем-то его радостью, однако все это не то. Вы никогда не сумеете полностью вобрать в себя чей-то восторг или печаль.

– Почему же, – начала было Стеклова, но он опередил ее.

– Не спорьте, все эти так называемые сопереживания – ничто в сравнении с тем, что происходит со мною. Мне дано умение врываться в физическую оболочку другого и творить там ералаш. – По лицу его блуждала улыбка фанатика. Слегка прикрыв глаза, он продолжал: – Дорогая Татьяна Васильевна, вы не можете и вообразить, до чего это утомительно и чудесно вторгаться в чужие миры. Знаю, что и преступно, но если бы у вас была возможность хоть раз окунуться в душу другого, вы бы поняли меня. Вот, говорю себе, мимо прошла пушистая доброта и обволокла меня с ног до головы мягким теплом. А знали бы, как ранят колючки зависти и ненависти, но я стараюсь избегать их, как и все тяжелое, неприятное, имеющее такое же число оттенков, как и счастье. Зато в радости купаешься, точно под теплым душем. И вот, когда я забираю чужое состояние, человек ощущает себя обкраденным. Так ведь? Что испытали вы?

– Будто из меня что-то вынули.

– У некоторых появляется ощущение, что у них украли нечто материальное, и тогда начинается погоня.

– Но как можно притягивать?.. Значит, надо иметь в груди... вакуум?

Он вздрогнул. Слово ударило по сердцу. Произнесли то, о чем он лишь смутно догадывался, но боялся признаться в этом.

Тот, кто знал его, не мог сказать, что он черствый, нечуткий. Более того, чувства подчас так захлестывали, что он тонул в их стихиях. Жизненная энергия переполняла его, он был готов в любую минуту на самый тяжелый труд, но, когда представлялась такая возможность, ощущал тоскливое нытье под ложечкой. Все, что подворачивалось, было не по нему. Что именно принесло бы удовлетворение, не знал. Порою лишь это ощущение беспредельных сил делало могучим в собственных глазах. Но душа его зияла такой пустотой, что порою становилось не по себе.