Текст книги "Мутанты Асинтона"
Автор книги: Светлана Ягупова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
– Астрик. Твоя сестренка. – И стала ждать реакции девочки. Та долго не отводила глаз с фотографии, а потом сделала признание, от которого у Марты радостно екнуло сердце:
– Но ведь у нее только лицо меняется, – сказала Гастрик. – А все остальное – мое. Мои руки, ноги, туловище.
– Конечно, – кивнула Марта, обнимая дочь и внутренне содрогаясь от сравнения ее лица с Астрик. – У вас все общее, поэтому вы должны дружить.
– Когда Астрик делала прививку, мне было не очень приятно, хотя боли я не чувствовала, – задумчиво сказала девочка. – Но почему, если ей грустно, то на меня нападает смех, и только противный чулан не дает возможность рассмеяться?
«Тебе нравится твое лицо? – написала Гастрик после этого разговора. – Мне нравится. Но не воображай – это и мое лицо тоже, просто я не могу его увидеть».
«Я с тобой согласна, – ответила Астрик. – Можешь считать мое лицо и своим – мне ничуть не жалко.
Но скажи, почему, когда я печалюсь о Ватрине, ты начинаешь щекотать меня своим неслышным смехом под правой лопаткой? Неужели тебе не жаль старушку?»
«А чего ее жалеть, – последовал ответ. – Она ведь прожила довольно долго, и еще неизвестно, умерла ли».
«Ты права, – обрадовалась Астрик. – В минуту ее смерти я услышала детский крик из окна. А на другой день узнала: там «скорая» не успела забрать в роддом женщину, и она родила девочку. Ее назвали Ватриной. Интересно, что хотя старушка и жила в соседнем доме, родители новорожденной, оказывается, не знали ее… И еще хочу сказать тебе – не трогай шкатулку».
«Разве тебе не интересно, что в ней? – написала Гастрик. – Кто знает, когда красный конь целиком появится на крышке – может, через сто лет. А меня сейчас разбирает любопытство, что там».
Теперь они уже постоянно перебрасывались записками, и так это понравилось им, что каждая, очнувшись после трудного перевоплощения, прежде всего интересовалась тем, что там написала сестричка.
Бааты все больше привыкали к мысли, что у них не одна, а две дочери. Такое впечатление создавалось у всех, кто знал эту семью. К тому времени, когда девочке исполнилось семь и она пошла в лицей, супруги уже привычно говорили: «Когда дети вернутся с занятий…» или «У сестренок сегодня не было арифметики…»
Писали они в разных тетрадках, а поскольку каждая пропускала какой-либо урок, учителя занимались с ними индивидуально. Поначалу из других классов то и дело прибегали поглазеть на необычную ученицу, меняющую внешность, как сказочная лягушка-царевна. Но вскоре привыкли к ней, как и к другим мутантам, которых в лицее с каждым годом становилось все больше. Эти несчастные дети были объектом насмешек и издевательств, но со временем их переставали замечать, как бы вычеркивая из жизни и памяти, и это было даже страшнее насмешек.
Однако не только в лицее, но и во всем Асинтоне число мутантов все увеличивалось, а на домах появлялись плакаты с изображениями маленьких уродцев и надписью: «ПЛАТА ЗА «ПЛАТу». Имелся в виду завод пластиковой тары, отравляющий воду и воздух. Впрочем, сбои в генетическом коде наблюдались и по множеству других причин, нарушающих энергоинформационное поле, из-за чего на улицах Асинтона вдруг появлялись полчища крыс или тараканов, в домах начинали перемещаться и летать предметы, а в речке замечали водяных и русалок. В ученом мире поговаривали, что на дне водоемов затаились в состоянии энергетических матриц и ждут своего часа динозавры, бронтозавры и прочие чудища, и если человек и дальше будет загрязнять среду обитания, то природа забросит его куда-нибудь на задворки как отработанную деталь.
Между тем Гастрик становилась все более озлобленной. Да и как не будешь злой, если никто не хочет сидеть с тобой за партой, зато мальчишки дерутся за право провожать домой Астрик, нести ее портфель. Но как только появляется Гастрик, провожатые со смехом и улюлюканьем разбегаются, и ей приходится отстаивать свое достоинство швыряньем в их сторону учебников или ругательств. Гастрик чувствовала, как душа ее все более превращается в нечто холодное и каменное. На каждом шагу ей хотелось сделать кому-нибудь пакость, даже когда никто не трогал ее. Если же мальчишки дразнили ее лягушкой и корчили рожицы, у нее появлялась ненависть ко всему белому свету, и тогда было боязно подступиться к ней – такой она становилась свирепой и еще более безобразной. Один лишь Тинг понимал Гастрик и всякий раз, когда кто-нибудь донимал ее, старался наказать обидчика и утешить девочку.
Как-то раз Тинг сказал, что знает человека, который во много раз некрасивей ее, потому что и на чело-века-то не похож: какое-то огромное насекомое. Это заинтересовало Гастрик, и она захотела встретиться с ним.
– Я бы познакомил вас, – замялся Тинг, – но обещал кое-кому хранить его местопребывание в тайне. Ты же способна на предательство.
– А, это о доме мутантов, – вспомнила Гастрик. – Но я тогда была совсем маленькой дурой.
– Нет, – твердо сказал Тинг.
На этом разговор оборвался, и лишь через пять лет имел продолжение. За минувшие годы Гастрик прошла хорошую школу злобы, и мало кто мог сравниться с ней в изобретении разных пакостей: то подсунет кому-нибудь в портфель механическую змею, то намажет сиденье парты самовоспламеняющейся жидкостью или обольет чужие учебники вонючим рыбьим жиром. И все это делалось так хитро, так расчетливо, что не успевал гнев одноклассников обрушиться на нее, как она, ускользая от расправы, превращалась в Астрик. В седьмом классе Астрик написала сестре: «Будем дружить, зачем часто ссориться, ведь мы сестренки».
Гастрик не возражала, но в ответ на это предложение вдруг подала сестре идею, очень смутившую ее: «Давай поменяемся лицами. Я немного поношу твое, а ты мое, потом опять станем собою».
Астрик пришла в замешательство. Она знала, что сестра некрасива, но нигде, даже на фотографии, не видела ее, хотя и очень жалела, слыша от взрослых о ее безобразии. Что же, она не прочь временно одолжить ей свое лицо, тем более что чувствовала возможность такого обмена. Как именно он случится, не знала, но была уверена, что стоит захотеть, и это произойдет, но хорошо бы сначала взглянуть на то, что достанется ей.
«Сфотографируйся, – попросила Астрик. – Все-таки я должна знать, какой стану».
Узнает и не захочет меняться, решила Гастрик и пошла на хитрость.
«Я стесняюсь ходить в фотографию, – соврала она, – лучше нарисую себя перед зеркалом».
Астрик согласилась. Читать мысли друг друга они не умели, но действия, поступки не могли скрыть, поэтому Гастрик прилежно уселась перед зеркалом и нарисовала рожицу девчонки – некрасивой, но далеко не такой уродливой, как сама; при этом ей казалось, что поступает она вполне справедливо: отец часто говорил, что они должны делить поровну и радость, и грусть. Вот и поделят.
Рисунок немного опечалил Астрик, но не испугал. Что ж, пусть Гастрик хоть какое-то время побудет в ее внешности, а она походит такой вот губошлепкой с носом уточкой и конопушками. Надо лишь хорошенько сосредоточиться, и все случится, как задумано.
Но прежде, чем пойти на это, она решила поговорить с Тингом. На днях, возвращаясь из лицея, она встретилась с ним, спешащим на соревнования по баскетболу. Постояли, поболтали с минутку, и она впервые заметила, какая у Тинга красивая рыжая шевелюра. Шорты и белая майка подчеркивали стройность его фигуры и золотистую смуглость тела, отчего он казался юным античным богом. Тинг учился в последнем классе лицея, и грустно было думать о том, что он уходит из их общей детской жизни.
– Заходи в выходной, – пригласил он. – Кое-что покажу любопытное.
Она застала Тинга в теплице, где он помогал отцу высаживать цветочную рассаду. Во всем Асинтоне не было более уникальной теплицы, чем у фермера Сакса. Если цветоводы обычно выращивали гиацинты, гвоздики, розы, фрезии, нарциссы и другие праздничные цветы, то Сакс разводил растеньица, некогда в изобилии цветущие на лесных опушках, лужайках, в степях и долинах гор. Здесь можно было увидеть лиловые колокольчики сон-травы и хрупкую лесную ветреницу, застенчивые головки подснежников и изящные росинки ландышей, разноцветные крапинки медуницы и желтые огоньки первоцвета. Сакс гордился своей коллекцией, ибо в естественных условиях эти цветы уже почти не встречались. Приход Астрик обрадовал его – он любил, когда кто-нибудь заглядывал сюда, и можно было прочесть целую лекцию о своих экспонатах, неброских, но ценных, будто самоцветы в диадеме.
– Наступает время, когда самой большой роскошью будут не гладиолусы, не пионы или хризантемы, а такие вот скромные цветы, которые, увы, не сумели защитить себя от варварства людского, – сказал он с пафосом, протягивая Астрик букетик из золотистых горицветов.
Тинг вопросительно взглянул на отца. Сакс понял его. Добродушное круглое лицо его лишь на миг обрело философскую задумчивость, а потом он согласно кивнул взлохмаченной шевелюрой, такой же огненной, как у Тинга:
– Ладно, хвастайся!
Тинг подвел Астрик к небольшому газончику, на котором росли цветы интересной формы: на стеблях с сочно-зелеными листьями висели фиолетово-красные бублики, окруженные изящными лепестками такого же цвета.
– Их почему-то называют башмачками, – сказал Тинг. – Но посмотри вон на тот цветок слева. Точнее, на его листья. Странно, не правда ли?
Астрик подошла поближе и обмерла. Листья цветка были темнее, чем у его сородичей, а по глубокому бархатистому фону будто кто-то вышил серебряными нитями иероглифы древней пиктограммы.
– Рисунок появился недавно, а до этого растение было обычным. Надо бы узнать у Шарпа, что это значит.
– Кто такой Шарп?
Тинг оглянулся на отца, возившегося в другом конце теплицы, и сообщил скороговоркой:
– Я когда-то говорил о нем. Это он не похож на человека. Уже много лет его держат в одном из ангаров на правой окраине города. Мой двоюродный брат там служит стражником. Иногда он берет меня с собою на ночное дежурство. И скажу тебе… Нет, это нужно увидеть собственными глазами.
– А что, Шарп очень умный?
– Не то слово, он умеет читать прошлое и будущее, разгадывать настоящее. – Тинг загадочно улыбнулся. – Хочешь, пойдем сегодня к нему. У моего кузена как раз дежурство ночью. Еще вчера я не решился бы открыть тебе эту тайну, но сегодня… сегодня о Шарпе напечатано во всех газетах.
– Хорошо, – кивнула Астрик. – Мне тоже надо кое о чем спросить его…
В девять вечера они встретились на правой окраине Асинтона, в самом запущенном и грязном районе города. Холмы свалок из автомобильных покрышек, строительного мусора, металлолома то и дело преграждали им путь. Чуть ли не под ногами шныряли крысы величиной с кроликов, и Астрик, прижимаясь к Тингу, повизгивала от страха. Наконец из темноты вынырнули два ангара, возле которых прохаживались часовые с автоматами.
– Дик, – негромко позвал Тинг. – Это я.
– Кто там? – насторожился часовой возле первого ангара.
– Я, Тинг. А это моя подружка.
– А, племяш, – пробасил Дик, оглянулся по сторонам и махнул им: – Быстро!
– Медленно поднялся шлагбаум, что-то зажужжало, засверкала фиолетовая мигалка, и тут же все стихло. Железные двери ангара стали вдвигаться в стены, и Тинг с Астрик юркнули в полутемное помещение. По гулкой бетонированной дорожке, на которой мог бы свободно поместиться огромный лайнер, они прошли к вольеру с частоколом железной решетки.
– Шарп, – почти шепотом позвал Тинг, содрогаясь от страха. Сколько раз он был здесь, но так и не привык к виду этого существа.
Что-то завозилось, зашуршало в темноте, послышался чей-то глубокий вздох.
– Ты спишь, Шарп? – спросил Тинг.
– Слишком часто приходишь сюда, мой мальчик, – прошелестело за решеткой. Раздался невнятный звук – то ли шагов, то ли прыжков, и в вольере зажегся свет.
Астрик зажмурилась. Не столько от того, что тот, кого она увидела, был страшен своим нечеловеческим обличьем, сколько от взгляда его глаз величиной с блюдце, от которых шло пронзительное голубое свечение, которое, как ей показалось, пронзило ее подобно рентгену. Даже закружилась голова.
– Какой обаятельный оборотень, – Шарп опять тяжело вздохнул.
Астрик вздрогнула и открыла глаза:
– Это вы обо мне?
– Да, – кивнул Шарп длинной головой, похожей на отшлифованный янтарь с инкрустацией глаз-бирюзы в оправе острых темно-зеленых ресниц, смахивающих на сосновые иголки.
Немного придя в себя, Астрик набралась храбрости рассмотреть существо. Если бы не громадные глаза, лицо его вполне могло бы сойти за человеческое. Все же остальное напоминало гигантское насекомое с туловищем майского жука или шмеля. Задние конечности были вдвое длиннее передних, он встал на них и оказался метра три ростом, а передние повисли, как лапки кенгуру. Из-за спины Шарпа выглядывали прозрачные голубые крылья. Их голубизна и янтарь головы делали бы Шарпа даже красивым, если бы не чудовищных размеров насекомообразное туловище, лапы и все это при человеческом лице.
– Не обижайся, что назвал тебя оборотнем, – сказал Шарп, и его губы сложились в улыбку, в глазах заиграли радуги, отчего он сразу же перестал казаться ужасным. – Я все знаю. Можешь не говорить, с чем пришла. Но советовать ничего не буду, решай сама. Тинг, – обернулся он к мальчику, – эта прелестная особа хочет поменяться лицом со своей сестрой. Как ты смотришь на это?
– Не может быть! – опешил Тинг. И, получив утвердительный кивок Астрик, схватился за голову: – С ума сошла! Ты ведь даже не представляешь, как выглядит твоя сестра!
– Но ведь дают же люди друг другу свою одежду. Почему же нельзя поменяться лицами? На время.
– Ты уверена, что не навсегда? – вскричал Тинг.
– Решай сама, – повторил Шарп. – Нужно всегда прислушиваться к голосу собственного сердца. Скажу одно – тебя ждут большие испытания, и если ты выдержишь их, все будет хорошо. Но почему ты до сих пор не познакомилась с девочкой, которая родилась в ту минуту, когда не стало Ватрины?
– Ты и о Ватрине знаешь?! – пришла в восхищение Астрик.
– Еще бы, – глаза Шарпа заволокла грусть. – Ведь это же моя бедная мать, у которой когда-то украли меня и заточили здесь.
Сообщение потрясло девочку. Она долго молчала, вспоминая все, что Ватрина говорила о своем несчастном сыне, а потом сказала ему в утешение, что мать все время думала о нем и очень его любила.
– Только не рассказывай, как она умерла, – предупредил Шарп. – Мне все известно. А знаки на листьях, – сказал он неожиданно, обращаясь к Тингу, – ты ведь о них хотел спросить? Так вот, это вовсе не послание с иных планет. Думать так столь же глупо, сколь принимать за инопланетянина меня, о чем сегодня трезвонят все газеты. Нет, я не видел ни одной из них, но знаю, что каждая, как базарная торговка, повторяла слово в слово одну и ту же сплетню. Меня потому и посадили сюда, в военный ангар, что приняли за разведчика иной планеты. На самом же деле я родился в Асинтоне, в доме на перекрестке четырех проспектов, по соседству с «ПЛАТой-А», где выпускают пластмассовую тару, и «ПЛАТой-Б», где ту же тару перерабатывают во вторичное сырье. А поскольку первичного не хватает, то «ПЛАТа-А» из этого, переработанного, опять делает тару, а чтобы «ПЛАТа-Б» работала, отправляет ему свою продукцию, и завод опять перерабатывает ее в сырье, которое отдает «ПЛАТе-А». Эта галиматья длится уже десятки лет, и известный тератолог Вальк уверен, что наибольшее число мутантов дает именно тот район, где расположены эти заводы. Но я, возможно, и не родился бы таким, если бы еще ближе, в двадцати метрах от нашего дома, не работали магнитные катушки «Лабогенжа» – лаборатории генных инженеров. Вот уже сорок лет сижу я под замком, и матери не удалось никому доказать, что я – ее сын, а не инопланетянин. Теперь лишь доктор Вальк может установить мое земное происхождение. Но его ни за что не допустят ко мне. А мой ангар скоро превратят в филиал зоопарка, и мамаши будут приводить сюда своих детишек, которые станут смеяться надо мной, ужасаться мною и швырять в меня хлебные корки. Впрочем, сначала нахлынут ученые и замучают меня дурацким вопросом: «Что такое Асинтон?» Их давно уже ничего не интересует, и даже знание пришельцев из иных миров они готовы использовать на разгадку этого главного для них вопроса, в то время как есть множество более существенных, и если их не разрешить вовремя, случится немало бед. Мне совсем было бы невыносимо сидеть в заключении, если бы я не развил в себе способности, которые помогают мне раздвигать эти стены. Да, я мало похож на человека, – как бы в подтверждение этих слов он развел в стороны лохматые лапки, – и все-таки я человек, потому что мозг у меня человеческий. Магнитная установка «Лабогенжа» натворила бед со многими, замусорила человеческие организмы генами насекомых, животных, птиц. Мэрия скрывает это преступление, пострадавших держат в тайных приютах. Я же вырос в домашнем заключении под опекой любящей матери. А когда вздумал попробовать силу крыльев, был тут же пойман и заточен сюда. Вероятно, я и впрямь очень непохож на мутантов, иначе меня не приняли бы за инопланетянина и не держали бы здесь. Ну вот, теперь вы знаете обо мне все, и я могу признаться в главном. Больше всего я страдаю не от того, что мне не дают возможности летать. С тех пор, как умерла мать, никто, ни одно существо на свете не любит меня. Вы не представляете, как это тяжело, когда тебя не любят.
– Мы, мы теперь будем любить тебя, – сказала Астрик, – ты совсем не страшный, ты просто необычный, но к этому можно привыкнуть.
Шарп растроганно заморгал, глаза его влажно замерцали влагой, их голубое свечение туманом обволокло детей.
– Хотите знать еще одну причину, из-за которой появляются мутанты? Присядьте, я расскажу вам небольшую историю.
Дети опустились на пол, рядом с решеткой. Шарп умостился в углу вольера и шатром развернул над головой два прозрачных голубых крыла.
– В одну из бессонных одиноких ночей мне поведала об этом сама Земля, – начал он, продолжая купать детей в теплом сиянье своих глаз. – Представьте себе, Земля давно решила терпеть до конца, пока хватит сил и духа… Каждый раз, когда огненный смерч прошивает ее чуть ли не до самого ядра, угрожая сорвать с орбиты, она вздувается барханами, и сквозь разломы коры выдыхает смертоносный угар. Ее мощная животворная сила все еще не иссякает, но по артериям уже течет дурная кровь. Асинтонцам кажется, что удобнее и безопаснее ковырять бесплодные лысины пустынь за городом, в то время как в любом месте близко к темечку. Асинтонцы думают, что пустыня далеко от их жилищ, а на самом деле – не дальше, чем от кухни до любой из комнат собственной квартиры. Никому не приходит в голову разжигать костер на кухне, чтобы убедиться, что приготовленная на нем пища вкуснее, чем на газовой плите. Зато это делают в пустыне, но заботятся не о качестве пищи, а наоборот, как бы сварганить блюдо посокрушительней, чтобы не выдержал не только нежный человеческий желудок, но и самая прочная сталь. Не учитывают одного: эволюцию огня. Он уже давно не тот, первобытный, который лишь согревал. Даже средневековые кострища инквизиторов выглядят робкой пробой в сравнении с энергией нового пламени. Завороженные его чудовищным размахом и тайной силой, люди чиркают одну спичку за другой, устраивают грандиозные подземные фейерверки, а тем временем в Асинтоне – рождаются дети с носорожьими лицами и туго закрученными в спираль ушками;
юношам ампутируют ноги, пораженные саркомой;
малышам снится, что горячий пепел засыпает их кроватки;
в асинтонском лесу вырастает странное дерево с белыми листьями, и в его ветвях вьет гнездо не менее странная птица с крыльями, покрытыми кошачьей шерстью;
все чаще людей по утрам будят не петухи и будильники, а карканье ворон;
угрюмо ворчит вулкан Керогаз, но никто не хочет думать о том, что он вот-вот может выплюнуть на город огненную реку.
Терпит, надеется Земля, что ее наконец оставят в покое, прекратят жечь, долбить, сверлить, резать. А недавно решила, если это случится и победит разум, она преподнесет людям самый драгоценный подарок: у них станут рождаться здоровые дети. Так вот, – закончил он, обращаясь к Тингу, – на листьях твоего растения – не что иное, как знаки Земли. Перепиши их и принеси мне. – Только такие мутанты, как я, способны понимать послания природы, – ведь это не она обидела их, а люди, сделавшие ей зло. Природа же благосклонна ко всем своим детям, но особенно чтит обделенных.
Шарп вздохнул, и тут Астрик почувствовала недовольство пребывающей в темном чулане Гастрик, опустилась на пол, дернулась в конвульсии и уступила место сестренке.
– Где это я, Тинг? – спросила Гастрик, протирая глаза.
«Посвящать в наш план родителей ни к чему. Зачем им волноваться? Скорее решай, когда начнем обмен. Мне надоело ждать. Согласна при обмене подольше сидеть в чулане. К Шарпу больше не ходи, он не нравится мне. Мало того, что страшнючий, так еще и сверлит глазами».
Записка не понравилась Астрик. Вдруг пожалела о затее, которая неизвестно чем можем кончиться. Но представила огорчение сестры и написала на клочке бумаги, вырванной из черновой тетрадки: «Завтра в семь утра обменяемся. Ты права – родителям ничего не скажем. Не говори и Тингу и никому в классе. Может, никто ничего и не заметит».
На следующий день в час, когда вместо Астрик должна была появиться Гастрик, девочки сосредоточенно напряглись, и Астрик не ушла в чулан подсознания, но обрела иное лицо. Никогда еще так не ломило все тело; болела голова, а глаза долго не могли открыться – такими свинцово-тяжелыми стали веки. В ушах звенело и жужжало. Минут двадцать она лежала, неподвижно прислушиваясь к себе. По времени выходило, что Гастрик вместо полутора часов пробудет в темноте три. Зато выйдет на свет с новым лицом. Мысль о том, как обрадуется сестренка, увидев себя в зеркале, согревала. Но боязно было встать и посмотреть, как же теперь выглядит она сама. Однако любопытство вскоре подняло ее с кровати. «Раз, два, три!» – шепотом скомандовала она для храбрости и вышла в прихожую, где стояло трюмо. Заглянула в него и обмерла. Не веря собственным глазам, потрогала широкий нос, отвисшие щеки, поводила по-жабьи выпученными глазными яблоками.
Из кухни вышла Марта.
– Ты почему не уступила Астрик? Уже половина восьмого, – рассерженно сказала она.
– Бедная, бедная Гастрик, – бормотала девочка, все еще не до конца уверенная в том, что в зеркале видит собственное отражение.
Марта обняла ее:
– Горе ты мое! Саму себя пожалела, но почему ты не ушла вовремя?
– Мы договорились. Она одолжила мне свой срок.
– А я запрещаю! – возмущенно воскликнула Марта. – Мы должны были пойти с Астрик в лавку, к мадам Фрее, и вот… – Она осеклась, поймав хмурый взгляд дочери.
– Ноги-то у нас не меняются, ты стыдишься Гастрик, да? Тебе приятней ходить со мной?.. То есть с Астрик? – спохватилась она.
– Глупости, – нахмурилась Марта. – Никогда не стыдилась тебя. Но не скрою: с Астрик люблю гулять, потому что ей не приходят в голову такие сумасбродные штучки, как тебе.
– Может, и я так вела бы себя на месте этой бедняжки, – начала было Астрик, но прикусила язык, а потом быстро поправила свою мысль: – Да, может и вела бы себя хорошо, будь такой красивой, как Астрик.
Ее никто не дразнит, поэтому ей жить легче и нет надобности причинять кому-нибудь зло.
– Ладно, собирайся, – все еще расстроенная, сказала Марта.
В городе, мельком заглядывая в магазинные витрины, Астрик как бы осваивала свою новую внешность. Но ярче всего отражалась она в глазах прохожих, и ей от души было жаль Гастрик, прожившую в таком облике целых четырнадцать лет. Но еще не вполне принимая эту внешность за свою, она ощущала ее всего лишь как неудобное, некрасивое платье. «Бедняжка!» – услышала она в свой адрес печальный вздох мадам Фреи, разложившей на прилавке летнюю обувь. Но теперь это даже развеселило: мадам не знает, что эти губы ниткой и выпуклые жабьи глаза принадлежат вовсе не ей, что она лишь на время стала их владелицей. Когда же выходила из лавки, получила сильный пинок в спину и реплику «Страхулетик!» от какого-то красноухого мальчишки, возмутилась, но внешне осталась спокойной, чем удивила Марту: обычно Гастрик бросалась на обидчика с кулаками или корчила рожицы.
– Глупый. Он не может понять, что каждый имеет свою внешность не по собственному желанию, – рассудительно сказала девочка и подумала: «Лишь мне и сестренке выпала возможность хоть ненадолго изменить свой облик».
«Взрослеет», – решила Марта.
В классе заметили, что обычно сдержанная Астрик то и дело норовит исподтишка ущипнуть кого-нибудь или подставить подножку, а на уроках отвечает невпопад, зато Гастрик стала задумчивой, тихой и заметно улучшила отметки.
Через неделю Астрик поняла, что ей все тяжелее ходить с лицом сестренки, и оставила ей записку: «Почему мы не договорились, как долго будет длиться обмен?» В ответ же получила странное послание: «Ха-ха-ха! Неужели ты думаешь, что я когда-нибудь захочу опять ходить со своим лицом?» – прочитала Астрик, холодея от ужаса. Выходит, Гастрик обманула ее? Не может быть! Переспросила: «Когда все-таки вернем себе прежние лица?» Гастрик написала коротко, с торжествующим восклицательным знаком: «Никогда!» Прочитав это, Астрик расплакалась, потому что знала – без обоюдного желания стать прежней не удастся. Но в глубине души понимала сестру и не судила строго: ей так много пришлось пережить!
Супруги Баат тоже уловили, что с девочками творится нечто странное, но мысль об обмене лицами не пришла им в голову. Грубость Астрик приводила их в изумление, а неожиданно кроткий нрав Гастрик даже пугал. И вот Артур Баат воскликнул однажды: «Такое впечатление, что они поменялись характерами!» Это насторожило Гастрик, и при родителях она теперь старалась быть похожей на сестру с ее голубиным нравом.
Зато Тинг сразу понял в чем дело.
– Я не хочу видеть тебя! – сказал он Гастрик, которая с заносчивым видом крутилась вокруг него в облике сестры, отчего обаяние ее лица куда-то исчезло, осталась лишь холодная надменность.
К Астрик Тинг испытывал сложное чувство сострадания с оттенком прежней неприязни к лицу, взятому у сестры. Он видел, как изменилось выражение выпученных глаз – из злобных они стали печальными – и все-таки уже не чувствовал в себе того благоговения, какое родилось у него в последнее время к Астрик. С грустью встречаясь с ее прошлым обликом, он отмечал, что тот не вызывает в нем никаких положительных чувств: столько жестоких, неприятных черт появилось в еще совсем недавно миловидном лице.
Когда дома никого не было, Астрик подолгу рассматривала себя в зеркале, привыкая к новому облику. Где-то в душе у нее теплилась надежда, что когда-нибудь она станет прежней, а сейчас нужно учиться жить в таком вот виде. Как это Гастрик не догадалась, что если почаще улыбаться даже в ответ на чью-то грубость, любое сердце станет мягче. И отчего люди такие злые? Отчего даже здороваться по-хорошему не желают, а только и слышишь отовсюду: «Брикет тебе на голову!» А ведь когда-то, как говорила Ватрина, все кивали друг другу: «Здравствуй!», что означало: «Живи долго!» И Астрик решила здороваться по-старинному.
– Здравствуй, – сказала она Тингу, когда он пришел сообщить, что Шарп расшифровал рисунок на листьях «башмачка». Мальчик не понял, о чем она… Когда же узнал, что это приветствие их предков, удивился:
– Надо же, какие доброжелательные люди были раньше.
Они поделились новостями. Тинг рассказал о последнем свидании с Шарпом, которого скоро, вероятно, отправят в тайный приют. Астрик же вспомнила о своем визите к девочке, родившейся в минуту смерти Ватрины. Семилетняя егоза прыгала во дворе через скакалку и была так погружена в это занятие, что не сразу обратила внимание на Астрик. Два тощих хвостика с фиалковыми бантиками смешно подпрыгивали в такт движениям девчонки, и внешне ничто не напоминало в ней седоволосую старушку Ватрину. Но вот ее ореховые глаза встретились со взглядом Астрик, и между ними пробежала искра узнавания.
– Здравствуй! – улыбнулась Астрик, переполненная радостью от этой удивительной встречи.
Девочка опустила скакалку.
– Здравствуй! – Она подошла к Астрик и обняла ее.
– Я знаю, ты – Ватрина, по прозвищу Ватрушка! Та, которой было восемьдесят два года, когда она вытащила меня из-под колес автомобиля. Но теперь я старше тебя на целых семь лет, и. это так невероятно и так здорово! А ты, ты помнишь меня?
– Конечно, – кивнула Ватрина и слегка замешкалась: – Но что-то не то… У тебя другая душа…
– Ну да, – радостно согласилась Астрик. – А точнее, другое лицо: мы с сестренкой поменялись лицами.
Ватрина грустно покачала головой:
– Зачем ты это сделала? Впрочем, ты и такой нравишься мне.
– А ты по-прежнему все помнишь? И Белый Куст, и Пестрянку, и Альту?..
– Помню, – серьезно сказала девочка. – Мне опять подарены жизнь и память.
– И не скучно жить заново?
– Что ты! – Ватрина даже обиделась. – Это ведь так здорово: снова быть ребенком, иметь быстрые ноги. Да и любопытство я не растеряла, мне по-прежнему все интересно. Лишь одно не дает покоя. – Глаза ее погрустнели. – Как там поживает мой сынок?
Было так смешно услышать от нее этот вопрос.
– Я долго берегла его, прятала в ванной или на балконе, когда кто-нибудь приходил к нам. Но с возрастом у него стали чесаться крылья, ему захотелось летать. Тогда-то его и поймали. Когда же недавно мои родители прочитали в газете за обедом о том, что в ангаре сидит чудовищный инопланетянин, я так вздрогнула, что облилась чаем. Прошел слух, будто по воскресеньям Шарпа показывают детям. Родители обещали съездить со мной к нему, и вот я жду каждое воскресенье…
Внимательно выслушав рассказ Астрик о Ватрине, Тинг решил немедленно устроить ей встречу с Шарпом. Правда, невозможно было поверить в то, что семилетняя девочка – мать этого чудовищного, доброго существа.
Но когда на другой день они поехали за город, к ангарам, Шарпа там не оказалось. Кузен Тинга, часовой Дик, сообщил, что его отправили в тайный приют доктора Валька, поскольку кто-то все же доказал, что Шарп не инопланетянин.
4
Карьера Грога Казинаки началась с примитивной догадки о том, что человек может почувствовать себя счастливым от какого-нибудь пустяка. На такой вывод его натолкнул голубой бант популярной эстрадной певицы. Полтора часа он порхал по экранам телевизоров, а через пару дней его копию можно было увидеть в прическе каждой второй горожанки. Стоило нацепить этот бант, как выражение лица приобретало благостную значительность. Это и было замечено молодым человеком, ищущим прибыльное дело. Он знал, что у женщин чрезвычайно развит обезьяний рефлекс подражания, что на приманку моды клюют и мужчины, хотя с меньшим пылом. Но чтобы до такой степени быть подверженным первобытной суггестии – это было открытием. Грог Казинаки решил заняться изучением этой человеческой слабости. Две его книги «Что такое мода?» и «Модно ли быть модным?» стали бестселлерами. В процессе работы над ними он постиг механизм распространения моды во всех отраслях культуры начиная от истории костюма и кончая политикой. Он понял, что мода живет и кормится таким плюсом и минусом, как несамостоятельность мышления и безрассудная любовь ко всему новому, даже если оно хуже старого. Жители Асинтона отныне делились им вовсе не на аселюбов и асинтонов, а на тех, кто был подцеплен на крючок моды по причине полной зависимости от чужой воли, чужих мыслей и чувств или стал ее жертвой из-за сильной страсти к кинематографически быстрой смене житейских кадров.
