Текст книги "Легенда Кносского лабиринта"

Автор книги: Светлана Ширанкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Тесей так и засыпает, не убрав руку с моей груди, прижавшись щекой к плечу, иногда вздрагивая от ночной прохлады, а я еще долго лежу, глядя в небо, ошалев от неожиданно свалившегося счастья, и повторяю про себя в такт его дыханию: «Я должен проснуться перед рассветом, я должен проснуться перед рассветом, я… должен…»

Эписодий 4.

Пол в пещере холодный и сырой, и плащ, на котором я лежу, давно пропитался этой сыростью. Но моя голова – у тебя на коленях, ладонь – теплая, живая, невозможная – машинально бродит по моему лицу, и даже безжалостная Мнемозина-память, стиснувшая горло, не в силах прогнать глупое и неуместное ощущение счастья. Только… хорошо, что в пещере темно. Сейчас я наверняка покраснею, а ты, может быть, этого не увидишь. Я давно разучился краснеть.

Гонец, примчавшийся с Марафонских полей, принес весть: на тамошние пастбища напали разбойники, угнав стадо отборнейших коров с телятами. Пришлось ехать – такую наглость нельзя спускать с рук. Тем более что далеко они уйти не могли: недавно отелившиеся матки не способны совершать долгие переходы, да и бегуны из них так себе. Прибыв на место, я стал расспрашивать пастухов, которые в один голос твердили, будто стадо было похищено не без вмешательства свыше, потому как грабителями предводительствовал бог. Который? Аполлон, наверное. Или Гермес. Или Арей. Или… да вы, господин, сами взгляните – он говорил, что будет ждать во-о-он за тем лесочком. Как, кого ждать? Вас, господин, так и сказал: «Передайте Тесею: я приехал бросить ему вызов!» Вот мы и передаем – а как же, наше дело маленькое.

За лесочком садилось солнце, обливая поддельной кровью легкие доспехи воинов, а ко мне шел… невыносимо захотелось проснуться. Широкие плечи, сверкающий бронзовый нагрудник, рогатый шлем – сердце перестало биться, чтобы своим стуком не спугнуть чудо… и сжалось от боли, ведь чудес не бывает. Взгляд напротив был небесно-голубым и не имел ничего общего с той пронзительной синевой, которую надеялся увидеть я. Но в этой голубизне плескались восхищенное уважение и неприкрытый восторг, какая-то беззащитная открытость и в то же время каменная твердость, и руки, протянутые мне навстречу, были без оружия – щит и меч полетели на землю мгновением раньше.

– Радуйся, богоравный Тесей! Я – Пейрифой, царь фессалийских лапифов, прибыл сюда, дабы сразиться с тобой. Но, видя твою несомненную доблесть и божественную красоту, отказываюсь от своих намерений и предлагаю тебе и Афинам руку дружбы. Примешь ли ты ее?

Прямой он был, как копейное древко, гордый, упрямый, вспыльчивый – и совсем, абсолютно, ни капельки не похож на тебя. Поэтому, наверное, я и согласился – не раздумывая. Отправив пресловутых коров в сопровождении охраны обратно на пастбища, мы тут же рванули на охоту, бросив все государственные и прочие дела на произвол судьбы примерно на месяц. Вспугнутые кабаны и лани, олени и зайцы, таящиеся в глуши лесные ключи и укромные поляны занимали наши дни без остатка. А ночи… знаешь, с ним было до смешного просто. Он всегда брал то, что хотел, и считал само собой разумеющимся, если и я буду поступать так же. Когда хочется пить, ты ведь не спрашиваешь у ручья позволения напиться? А та, другая жажда ничем, по сути, не отличается. Восхищение и удовольствие, мерцавшие в его глазах при взгляде на меня, здорово умели прогонять тянущую боль внутри, которую я научился не замечать и никогда не называть по имени.

Когда скорбный глас народов, предоставленных самим себе, достиг наших ушей (проще говоря, когда посланные за нами воины все-таки сумели разыскать нас в чаще), пришлось расстаться. Власть, особенно царская, гораздо ревнивее женщин и не терпит пренебрежения к себе. Обняв меня напоследок так, что хрустнули ребра, Пейрифой вскочил на колесницу и заорал:

– Через месяц жду тебя в Фессалии, Тесей! И только попробуй не приехать – отменю праздник к гарпиям, а гостям скажу, что ты виноват.

– Какой праздник-то? – крикнул я в ответ, улыбаясь до ушей.

– А я тебе не говорил? Свадьба у меня будет. Так что не вздумай притвориться, что забыл!

Пыль на дороге оседала медленно и тяжело, и, наверное, именно от нее першило в горле.

Строфа четвертая. Тесей

Странные звуки доносились до меня сквозь сон. Похоже, давешние крабы решились-таки отомстить за нарушенный покой и теперь, вооружившись мечами и копьями, лезут на берег. Но тяжелый лязгающий металл непривычен для крабьих клешней, и поэтому от полосы прибоя несутся кряхтение и ругань… что? Неведомая сила подбрасывает тело с песка. Почему темно? Неужели до сих пор не рассвело? Не может быть! Ах да, повязка! Пальцы в одно движение срывают ткань с лица, и я на мгновение слепну от первых робких лучей утреннего солнца. Секунда на то, чтобы глаза перестали слезиться… Но темным фигурам у воды хватило и ее – заметить мое присутствие. Кажется, мне были не рады. Впрочем, если это те, про кого я думаю, то их вряд ли устроил бы и сам Зевс, вздумай тот спуститься с Олимпа на клочок бывшего пустынным пляжа. Силуэты сбиваются в кучу, бесформенная масса слегка колышется и вдруг выбрасывает в моем направлении щупальце… то есть человека.

Ожесточенно тру руками лицо, и сонная одурь пополам с похмельем неохотно отступает с захваченных позиций. Нет, не пираты, как показалось с перепугу. Дорогие одежды, бритые подбородки, у самого важного перстни сверкают на пальцах – камни огромные, раз уж мне отсюда видно. Да и корабль, ткнувшийся носом в берег, не менее дороден и пузат, чем его хозяин, и ничуть не напоминает хищные двутаранные дипроры, которые с одинаковой легкостью могут двигаться и вперед, и назад. А незнакомец уже совсем близко, и невообразимая смесь из запахов благовоний и рыбы бьет кулаком в нос, не оставляя места сомнениям – сидонцы. «Вонючими» их звали даже в глаза – если хотелось нарваться на драку.

Посланец – рябое недоразумение с редкими пегими перьями на месте бороды – мелко кланяется, сложив руки перед грудью, а я вдруг понимаю, что, во-первых, совершенно раздет, а, во-вторых, кроме меня и сидонцев на пляже никого нет. То ли Астерий заметил гостей раньше и решил не мозолить чужакам глаза, то ли… но додумать я не успеваю.

– Мир тебе, юноша, облик твой столь благороден, лик красотой затмевает сияние утра! Боги тебя нам послали, воистину, боги, внемля молитвам и просьбам о помощи громким!

Громким – это точно сказано. Казалось, что вместе со звуками пронзительного фальцета мне в голову ввинчивается острый металлический штырь, причем сразу с двух сторон. И ведь как чешет, на родном-то языке не всякий так сможет! Изо всех сил стараясь не морщиться, я потянулся за валяющимся на земле хитоном, чтобы прикрыть «неземную красоту», и краем глаза заметил матовый блеск из-под брошенной корзины. Маска! Ехидна меня заешь, как же теперь быть? Надо срочно избавляться от незваных гостей, пока не стряслась беда. Что там было про помощь?

– Меня зовут Антиох, и мать моя была родом с Лемноса. Как мне называть тебя, богоравный?

– Радуйся, Антиох, попутного ветра вашим парусам. Мое имя Тес…пий, – ни к чему, пожалуй, этому пройдохе знать, кто я на самом деле. – Какая нужда привела вас к этим берегам? Чем вам не глянулась главная торговая гавань?

– Выслушай же мою историю, Теспий, ибо она воистину удивительна. Мы возвращались с Эвбеи в Сидон…

– В Сидон?! – тут же перебиваю я. Даже полному профану в морском деле ясно: плыть с Эвбеи в Сидон через Крит – все равно, что чесать левой ногой за правым ухом. Можно, конечно, но неудобно. – Отчего же вы не поплыли через Родос? Или кормчий ваш незнаком со здешними водами?

– Я понимаю твое удивление, богоравный, но позволь мне продолжить. Мы миновали Кос и как раз подходили к Родосу, когда наступила ночь, и кормчий решил не искушать судьбу и встать на якорь в виду острова. А ночью вдруг сгустился туман, хотя над нами по-прежнему было ясное небо, в воде загорались странные зеленые и голубые огни, светящиеся трупным светом чудовища бродили вокруг корабля, и мы уж не чаяли живыми дождаться утра. Однако когда встало солнце, проклятый туман и не подумал рассеиваться, а стал еще гуще. Мы хотели поднять якорь и уйти – все равно куда, только бы подальше – но с тем же успехом мы могли пытаться сдвинуть с места Родос. И следующую ночь мы провели, дрожа от ужаса, под невнятный шепот черных теней. А в самый глухой час перед рассветом сияющая дева возникла перед кораблем и возвестила, что утром нас ждет встреча, способная повернуть паруса нашей удачи. И вот с восходом солнца колдовской туман исчез без следа, и мы увидели критский берег, а когда высадились – встретили тебя. Ты же здесь один?

– Один, – кивнул я. Глазки собеседника вспыхнули удовольствием – тоже мне, нашел счастливый оракул. Хотя после таких приключений (если не врет) им любое человеческое лицо в радость.

– Скажи, Теспий, а ты местный?

– Ну… скажем так, приехал на Крит по делам. А что?

– Понимаешь, после этого тумана у нас протухла вся питьевая вода. Не подскажешь, нет ли тут поблизости подходящего ручейка – пополнить наши запасы?

Вроде вчера, пока я лазал по кустам за хворостом, недалеко в стороне что-то журчало. Не ручей, скорее, родник, но, думаю, сидонцам все равно. А по мне – лишь бы убирались поскорее.

Я обещаю проводить водоносов к источнику живительной влаги – заодно и сам умоюсь. Антиох радостно машет рукой своим, от группы отделяется пара крепких парней со здоровенным пифосом наперевес и подходит к нам. Парни похожи друг на друга пуще родных братьев, только у одного на поясе висит короткая дубинка, а у второго – моток веревки. Интересно, зачем? Пифос волоком тащить да от комаров отмахиваться? Я поворачиваюсь к Антиоху, и мир раскалывается у меня в голове.

В себя приходить трудно и как-то… лень. Это ж, небось, вставать придется, куда-то идти, кого-то бить. Или мыть? Не помню. В ушах звенит хор цикад, приглушая пульсирующую боль, поселившуюся в затылке, перед глазами дрожат цветные круги, руки и ноги решили отомстить нерадивому хозяину и отказываются пошевелиться. И вдруг сверху, ударом сотни бронзовых гонгов, разбивая уютное оцепенение вдребезги:

– Эй, падаль! Как посмели вы нарушить мой покой?! Отвечайте, дети ослицы!

И тут же свистящим шепотом в уши сквозь назойливое цикадье стрекотание:

– Не смотри, слышишь? Не смей смотреть!

Да-да, конечно, сейчас только один разок взгляну, и больше – ни-ни. Если сумею открыть глаза. Под веками – острая резь, стеклистая паутина мешает видеть, но я все равно смотрю, как сидонцы прекращают суету и медленно, словно против воли, стягиваются в круг. Мои давешние знакомцы-близнецы, рванувшиеся было к незваному гостю, останавливаются, натолкнувшись на невидимую стену, и начинают крупно вздрагивать всем телом. Один за другим чужаки падают на колени – неуклюже, тяжело, как тряпичные куклы, на которых новобранцев учат обращаться с оружием – и ползут к ногам божества, снизошедшего до смертных козявок. Рты распахнуты в немой мольбе, слюна течет по подбородку, трясущиеся от страха и вожделения руки протянуты вперед – припасть, прикоснуться, обжечься невыносимым сиянием так, чтобы зашипела и обуглилась кожа, и благословлять эту боль, ибо она слаще нектара, желанней амброзии, дарующей бессмертие. Кажется, даже море корчится в пароксизме страсти, пытаясь дотронуться хотя бы краешком волны, и обессилено откатывается назад, торопясь собраться с силами для новой попытки.

Виновник творящегося безумия неподвижно стоит в коконе из света и тьмы, льнущих к нему шелудивыми суками. Бесстрастны синие глаза, перед которыми блекнут от зависти драгоценные камни, губы чуть кривятся в презрительной усмешке, и внезапно в мою грудь впиваются когти звериного бешенства и ревности – никто не смеет касаться сияющего чуда даже взглядом! В Тартар осквернителей! Видимо, такая же мысль приходит в голову всем одновременно, и тряпичные куклы начинают танец. По кругу, по кругу, в центре коего – неведомый бог, движется хоровод живых мертвецов, ритмично звенят ножи из железа и черной бронзы, возникшие буквально из воздуха, хрипы умирающих вплетаются в странную мелодию, и налетевший ветер треплет перья в крыльях Танатоса. Кусок песчаного берега становится одним большим алтарем – хайя, Астерий, прими кровавую жертву во имя твое!

Комковатый кисель воздуха, застрявший в горле, заставляет меня раскашляться. Я мотаю головой, смаргивал невольные слезы и никак не могу остановиться. Но наваждение схлынуло, тягучий ритм выпустил сердце из цепких лап, и осталось то, что осталось – песок, залитый кровью, трупы с перерезанными глотками и вспоротыми животами (мало ли я трупов в жизни видел?), и – печальное божество, с обреченным выражением лица взирающее на эту картину. Да, еще я, связанный по рукам и ногам, валяюсь на земле, напоминая самому себе запутавшуюся в сетях рыбину. Сейчас подойдет рыбак – и острогой! Но рыбак проходит мимо улова, торопясь спрятать свою смертоносную красоту под привычным уродством, а я жадно пытаюсь насмотреться впрок. Неужели вот это совершенство вчера смущенно розовело под моими неловкими пальцами? Но тут боль в затылке решает напомнить о себе, приходится зажмуриться, пережидая приступ дурноты, а потом меня накрывает тень.

– Тесей, ты… в порядке? – в голосе чудится страх. Ну да, только еще одного сумасшедшего ему сейчас не хватает.

– А что, не видно? – пытаюсь улыбнуться, но тошнота, пересохшее горло и потрескавшиеся губы убивают идею улыбки на корню.

Вскидываю голову и вместо ослепительного чуда вижу перед собой звериную морду. Только мне теперь все равно, потому что волшебство никуда не делось, притаившись в стеклисто поблескивающих глазах напротив, в тревожном взгляде, в сильных руках, которые сноровисто перерезают веревки и быстро ощупывают меня на предмет возможных повреждений. От их прикосновений по затекшим конечностям бегают мурашки, концентрируясь в районе позвоночника – так и тянет блаженно выгнуть спину.

– Они ничего тебе не сломали? Тебя не били?

– Только по голове.

– Тогда не страшно – голова-то пустая, там ничего пострадать не должно, – ну вот, опять смеется. Над смертельно раненым и чуть-не-попавшим-в-рабство наследником афинского престола. Я одновременно пытаюсь возмущенно сверкнуть глазами и жалобно застонать, но Астерий отходит в сторону, исчезая из моего поля зрения. Кряхтя, кое-как сажусь на песке, и тут у меня под носом возникает кубок с водой.

– Ты туда яду не подсыпал? – выпаливаю я и присасываюсь к кубку крепче, чем младенец к материнской груди.

– Тебе повезло. Вчера я собирался второпях и не взял с собой такую полезную вещь, – боги, он не шутит. – Что ты видел?

– Почти ничего, – мой голос звучит довольно уверенно. Я и сам не понимаю. Возможно, это был обычный бред. Или необычный. – Меня, знаешь ли, по голове стукнули.

Астерий пытливо вглядывается в мои честные глаза, но ему слишком сильно хочется верить в то, что я говорю правду. Поэтому мой спаситель вздыхает и просит рассказать, отчего эти милые люди воспылали ко мне столь горячей любовью. Уж не поторопился ли он вызволять меня из их дружеских объятий? Ответные колкости пока не идут с языка, и я просто излагаю утренние события вкупе с историей Антиоха. Астерий мрачнеет, хмурится, и я чувствую, что мои вопросы останутся незаданными. Пока.

– Послушай, символ удачи. Ты сейчас вернешься во дворец, найдешь начальника стражи и передашь: я велел прислать солдат, тут надо немного прибраться. Лишнего не рассказывай – неизвестный корабль, бойня, скорее всего, передрались из-за добычи. Потом иди к своим, пусть начинают тренировку. Ну, сам сообразишь.

– А ты?

– А я подожду здесь. Всё, разговоры потом. Давай!

Уходя, я оборачиваюсь. Астерий стоит ко мне спиной, запрокинув голову, а у его ног простирается чудовищный жертвенник проклятому полубогу.

Антистрофа четвертая. Минотавр

Тьма, окутавшая меня плотным покрывалом, отпускает неохотно, через силу. Я вязну мухой в густой патоке и отчаянно рвусь наверх, а воздух пахнет ужасом и кровью, и это может значить только одно – я опоздал. Безумие втягивает когти, облизываясь сытой кошкой, и сворачивается клубочком где-то в закутке внутреннего лабиринта до следующего раза, оставляя меня лицом к лицу с остатками своего пиршества.

Открыть глаза – подвиг, куда там Персею с его Горгоной, у того хоть полированный щит был, а у меня?.. Очень хочется, как в детстве, зажмуриться покрепче и представить, будто ничего ужасного не произошло – просто приснился страшный сон. Сейчас придет мама, принесет кружку теплого молока, а я буду морщиться и пить ненавистную жидкость самыми мелкими глотками – пусть мама подольше посидит на краю ложа, поглаживая мои взъерошенные вихры… Глупо. Тем более что и теплое молоко, и мамину руку в волосах я придумал сам.

Размяк, Критский Ужас, растекся лужицей розового масла. Простых человеческих радостей захотелось. Ничему-то тебя жизнь не учит. Одно утреннее пробуждение на песке рядом с чужим телом – и губы расползаются в дурацкую улыбку от звука сонного дыхания, а несмышленый лобастый теленок внутри норовит ткнуться носом в раскрытую ладонь, которая вчера так ласково…

Короче, я позорно сбежал. То есть пошел к роднику умываться. Очень быстро пошел, не спорю. И только встав на колени у воды, сообразил, что забыл надеть маску. Запас ругательств – весьма обширный, как мне казалось прежде – грозил закончиться раньше, чем я доберусь до своего имущества. Но, подойдя к берегу, я подавился очередным витиеватым выражением. Силуэт незнакомого корабля, толпа людей на пляже, острый запах суеты и опасности – да что ж за невезение! Как же мне теперь… но тут мое внимание привлекло бесчувственное тело у воды. Спутанные темные кудри, ободранная скула выделяется отчетливым пятном на фоне побледневшей кожи, кровь на виске. Тяжелый бронзовый молот смял линию горизонта, глаза засыпало черным песком, и я перестал быть.

Впервые это случилось через год после моего знакомства с Дедалом. То есть, возможно, приступы бывали и раньше, но память милосердно не сохранила никаких воспоминаний. Мой обожаемый наставник покинул меня надолго, уехав с посольством в Коринф – говорили, что там появился какой-то удивительный корабельный мастер, которого Минос велел переманить на Крит или хотя бы разведать пару-тройку секретов. Мне все это казалось глупостями – никто из смертных не в состоянии превзойти учителя, так зачем же зря время тратить?

Тоска и скука, сговорившись, взяли меня в грамотную осаду. Я был готов с утра до ночи торчать на прибрежных скалах и таращиться на море вопреки доводам здравого смысла, не отвлекаясь на такую ерунду, как еда и отдых. Но здравый смысл был упорен и, отчаявшись уговорить, подсунул мне Идею: к возвращению Дедала смастерить триеру, чем поразить его в самое сердце. То, что боевой корабль я видел до этого всего пару раз, меня не смутило – чертежи лежат у наставника в плетеном ларе со сломанным замком, который стоит справа от входа в мастерскую. Мне же для дела надо!

Понятия не имею, сколько дней прошло. Высунув от усердия язык, я резал, кромсал, выстругивал и подгонял – три ряда весел из тонких щепок, мачта-камышинка, льняной парус (пришлось для такого дела пустить на лоскуты подол собственного хитона). Таран в форме рыбьей головы был моей особой гордостью. Оставалось только покрасить корпус – краской я планировал разжиться в гончарне с утра пораньше, пока там никого нет.

Я валялся на полу, любуясь кораблем, и воображал себя триерархом. Вот я отдаю приказ, и по команде келеустоса полторы сотни весел опускаются на воду. Мои верные солдаты застыли на навесной палубе, сверкает начищенная медь щитов, таран ножом вспарывает ткань моря… В этот момент дверь открылась, и один из прислужников зашел ко мне, намереваясь погасить на ночь масляные светильники. От неожиданности я с шумом подскочил, слепой раб шарахнулся в сторону, и я поначалу не обратил никакого внимания на слабый хруст откуда-то снизу. Успокоившись, что маску можно не надевать – она валялась на ложе, потому как мешала работать, – я обернулся и увидел бесформенную груду обломков на месте триеры. Моей триеры! Моей почти-законченной-и-такой-замечательной-три… Тупое недоумение медленно закипало в груди, превращаясь в обиду, боль, ярость и, наконец, в дикий, обжигающий гнев. Эта пузырящаяся темная жижа накрыла меня с головой, и я умер.

Стража забила тревогу не сразу, и в кои-то веки разгильдяйство спасло охранникам жизнь. Лениво постучав в дверь несколько раз и поругавшись для порядка, кто именно пойдет к «отродью» (в смысле, к отпрыску Колебателя земли), один из солдат осторожно заглянул в комнату. Внутри было темно и тихо. Но принесенный факел разогнал мрак, и вздрагивающее пламя выхватило из черноты раба с застывшей улыбкой на лице, скорчившегося на полу в луже крови, и меня, лежащего рядом в такой же позе, разве что крови не было. Вроде бы.

Минос, вызванный перепуганными слугами, распорядился убрать труп и перенести меня на ложе. Рабы мялись у порога – даже до слепых и глухих успела дойти жуткая новость про кровавое убийство, и никто не торопился навстречу смерти. Их пришлось загонять внутрь древками копий. Несколько дней я провалялся один в лихорадочном беспамятстве, и заходить ко мне решались лишь самые отчаянные исключительно под угрозой наказания.

Что-то тянуло меня наверх из глубокого омута. Сам бы я, наверное, так и не выплыл. Ощущения возвращались неторопливо, нехотя – головная боль, пересохший рот, мокрые от пота простыни. В животе словно поселился клубок рассерженных змей, и теперь они изо всех сил пытались найти путь наружу. Руки – бесполезные обрубки дерева: есть ли, нет, все равно толку никакого. На веках покоится небесный свод, не меньше – старина Атлант, видать, прогуляться решил, а я сдуру согласился его подменить. Неведомая сила приподнимает мою голову, и деревянный край чашки настойчиво тычется в губы – открой, пусти! Теплая горьковатая жидкость кажется слаще божественного нектара, и я глотаю ее, торопясь и захлебываясь. Но остатки тьмы внутри недовольны посторонним вторжением, склизкая медуза раздувается в горле, и меня долго рвет желчью и ошметками ужаса.

Вместе с последними спазмами ко мне возвращается способность шевелиться. Рука, потянувшаяся к лицу, нащупывает влажную ткань. Пахнет яблочным уксусом и душистым маслом, голова слегка кружится, палуба подо мной покачивается на мелкой волне… какая еще палуба?! Пытаюсь вскочить, но кто-то берет меня за плечи и укладывает обратно. Мотаю головой, протестующе мычу – язык во рту вялый, рыбий.

– Куда собрался, герой? – цепляюсь за чужой голос, как за подол маминого пеплоса – не уходи, не бросай меня одного! – Лежи, лежи, рано тебе пока за подвигами.

– Дедал? Ты вернулся? Ты решил взять меня с собой? Куда мы плывем?

На губы ложится теплая ладонь.

– Успокойся, малыш. Мы дома и никуда не плывем, в таком состоянии ты не дотянешь даже до Наксоса. Стоило оставить тебя без присмотра, и ты натворил дел – веслом не разгребешь, – голос такой же теплый, как и ладонь.

– А… что со мной? Я заболел?

У молчания терпкий травянистый запах.

– Ты совсем ничего не помнишь?

Палуба подо мной качается сильнее – приближается шторм. Сейчас накроет волной, и я… захлебнусь? выплыву?

– Он… сломал мою триеру. Я ее тебе хотел подарить, а он… Мне вдруг темно сделалось и душно, и… и все.

Вздох, до странного похожий на всхлип. Тяну с лица повязку – я хочу видеть, что происходит – но мою руку мягко опускают назад на простыню.

– Мальчик мой, ты когда-нибудь задумывался о том, кто ты? Нет, я сейчас говорю не только о Посейдоне. Один твой дед гоняет по небу солнечную колесницу, второй – коротает вечность в глубинах Тартара. А ты знаешь, кто твоя бабка? Океанида Перса, внучка Урана и Геи. В твоих жилах, малыш, нет ни капли человеческой крови – там плещется древнее черное серебро. Бессмертие дышит тебе в затылок – чувствуешь, как шевелятся волоски на шее?

– Я что, никогда не умру?

– Вряд ли. Видишь ли, Астерий, герои часто убивают чудовищ, а у тебя хватает общих родственников как с теми, так и с другими. Но ни одна стихия не в силах причинить тебе вред, да и самоубийцы из тебя не выйдет – кровь не позволит. А еще, малыш, твоя кровь любит чужую смерть.

– Как это?

– Что делают люди, когда пытаются умилостивить богов?

– Н-ну… молятся, жертвы приносят.

– Правильно. А как ты думаешь, откуда люди узнали, что нужно поступать именно так?

– Наверное, им боги велели?

– Молодец. А зачем богам жертвы, знаешь? Божество, лишенное поклонения, похоже на вконец изголодавшегося человека. Тело еще здесь, но отказывается служить своему хозяину.

– А если его накормить?

– Накормить, говоришь? От непривычной пищи можно и умереть ненароком. С тобой это почти произошло.

– Я… что-то съел?

– Да, малыш. Чужую жизнь.

По телу пробегает волна ледяного озноба, и я сжимаюсь в комок, пытаясь убежать, не слышать, не понимать. Это же неправда, неправда!

– Ты не виноват, мой мальчик. Но гнев и обида разбудили древнюю силу в твоей крови, и она потребовала жертву – иначе ты бы выжег себя изнутри. Скорее всего, ты даже не притронулся к рабу – он все сделал сам.

– Значит, я – убийца?

Почему Дедал не отвечает, почему? Убийцу изгоняют из семьи, и с этого момента встреча с человеком равноценна для него столкновению с диким зверем. Расправа над оскверненным – дело, угодное богам, если только кто-нибудь не сжалится и не проведет обряд очищения. Неужели мне придется… но куда я пойду? Жить в лесу, питаться чем попало и ждать, пока чужая рука не отправит мою тень в Аид, потому что даже на это я сам не способен? Не-е-т, не надо, пожалуйста!

И – сквозь собственные отчаянные рыдания, на грани слуха:

– Я тоже, малыш… я тоже.

Наверное, наш разговор был совсем другим. Не мог наставник спокойно вывалить на голову больному напуганному ребенку такую кучу гадостей, да и не знал он тогда многого – откуда бы ему знать? Но со временем кусочки головоломки вставали на свои места, и я учился, запоминал, тренировался держать своего зверя на привязи. К сожалению, мне было на ком тренироваться. Сильный гнев, горе или страх (которые в конце концов превращались все в тот же гнев) выпускали наружу моих чудовищ, и маска в этот момент помогала не больше, чем фиговый листок от грозового ливня. Но я хотя бы перестал падать в обморок после того, как все заканчивалось, и держать себя в руках становилось легче и легче.

К разговору об убийцах мы больше не возвращались. Слухи-то про Дедала разные ходили: будто бы его ученик и племянник Талос превзошел дядю, и Дедал столкнул юношу с Акрополя. Мудрые мужи афинского ареопага осудили мастера на смерть. Доказательства? Так ведь Ифиной-пропойца под клятвой подтвердил, что, валяясь, то есть отдыхая у городских ворот, собственными ушами слышал разговор Дедала с Поликастой, матерью Талоса. Дескать, еще немного – и мальчик превзойдет его в кузнечном деле. Вот черная зависть и вылезла наружу. Саму Поликасту допросить не удалось – повесилась, несчастная, узнав о смерти сына. А уж Дедала с окровавленным трупом племянника на руках видела целая толпа народа. Короче, дело верное.

Услыхав разок, как один из солдат, брызгая слюной, пересказывает товарищам эти сплетни, я молча подошел и стукнул болтуна в челюсть. Не очень сильно – всего-то пару зубов выбил. С тех пор в моем присутствии любители слухов подвязывали язык веревочкой, чтобы не прикусить ненароком.

Прошлое бродило вокруг меня на мягких лапах, пока я валялся на ложе в комнате Дедала, поджидая хозяина. Прошлое неторопливо слизывало с пола последние отблески зари, впуская в дом вечер. Притворяясь собакой, оно тыкалось в ладонь холодным носом и глядело в лицо преданными глазами: не прогоняй! Вот только меня сейчас гораздо больше заботило будущее.

Тихие шаги – медленные, чуть шаркающие… Вошедший устал за день и, возможно, не рад незваному гостю. Прости меня, учитель, мне больше не к кому пойти.

– Радуйся, Дедал. Ничего, что я без приглашения?

– Давно ли тебе стало требоваться мое приглашение, малыш? Охо-хо, подвинься-ка и дай присесть. Опять набедокурил?

– Ты уже знаешь про сидонцев?

– Конечно. Минос будет доволен, когда вернется – там в трюме обнаружилось с полсотни рабов, ему в хозяйстве точно пригодятся.

– Я пришел поговорить о Те… о сестре. Игры начнутся совсем скоро, нужно что-то решать.

– Снова трезенец? Расскажи-ка мне для начала, чем тебе не угодили заезжие работорговцы? Только не говори, будто запахом – все равно не поверю.

Неудержимо краснею. Под маской не видно, конечно, но жар заливает шею и даже грудь. Дурак! Вместо того чтобы состряпать убедительное объяснение для Дедала, пялился в потолок и предавался воспоминаниям.

– Мальчик мой, я надеюсь только, что ты знаешь, что делаешь. Но ты должен понимать – мне страшно. Не за Тесея – за тебя.

К себе я вернулся за полночь. Голова трещала – для разнообразия, не от выпивки. Дедал задал мне непростую задачку: устройство личного счастья сестренки потребует немало труда. Да еще его манера повторять: «А ты действительно этого хочешь?» Я хочу, чтобы Тесей убрался с Крита. Кажется, он дурно на меня влияет. И если для блага окружающих придется его женить – ладно, ради общественного спокойствия я готов пойти и не на такие жертвы. А теперь – спа-а-ать…

Одним движением сдернув хитон и маску, падаю на ложе – хорошо! Гипнос уже тут как тут, плещет в глаза маковым настоем, и я погружаюсь в дремоту, прижав к себе покрепче податливое тело. В следующий момент я подскакиваю на постели, еле сдерживаясь, чтобы не заорать. Кто пропустил ко мне очередную искательницу приключений, да еще так не вовремя?! Узнаю – обдеру шкуру, как Аполлон с Марсия! Но чужое тело имеет на этот счет собственное мнение, бормоча на удивление знакомым голосом:

– Ну, ты чего? Я тебя ждал-ждал и заснул, наверное… Хватит прыгать, Астерий, ложись давай.

– А ты не хочешь пойти к себе и освободить мою кровать?

– Нет, потому что я уже сплю. И ты спи, жадина.

Кольцо рук – крепче медных цепей, сковавших титанов в недрах Тартара. Я только немножечко полежу и выставлю этого нахала… сейчас…

Эписодий 5.

Знаешь, я терпеть не могу свадьбы.

Бесконечные столы, натужно потрескивающие под тяжестью парадной посуды и разнообразной снеди, выставлены во двор с самого утра. Толпы гостей, челяди, лошадей, собак снуют взад и вперед, норовя ухватить кусок пожирнее. Рабы сбиваются с ног, не успевая разносить вино. Свиньи, быки и бараны тут же, неподалеку, умирают во имя Гименея, хотя что свиньям людские божки?.. Зато чужое бракосочетание имеет одну несомненную прелесть: можно безыскусно напиться до бесчувствия, не опасаясь за свою репутацию – праздник же.