Текст книги "Синий летящий остров. Повесть моей жизни"

Автор книги: Светлана Рычкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Светлана Рычкова
Синий летящий остров. Повесть моей жизни

ПРЕДИСЛОВИЕ

Сказка однажды приснилась женщине:

синее-облаком-движется, ширится

милое-милое, давнее-давнее

из мотыльков на воскресном платьице.

Пело, смеясь, танцевало, плакало,

принца сулило и сад с террасами

и обнимало. И долго так оно

нежно ласкало и тихо ластилось…

Я верю в то, что всякое событие в жизни всякого человека – знаковое и не случайное. Вообще слово «случайно» – странное. Если что-то случилось, значит, так было предопределено и предначертано, и не нам судить, КАК это произошло. Так вот: со мной произошло так, как я описываю в этой повести. И это мой опыт, который, как мне хочется верить, нужен и мне, и Всевышнему, и, если его кто-то прочтет и получит какой-то опыт от его прочтения – кому-то еще. Ничто не «просто так». Ничто не «ни для чего». Наш земной опыт нужен Вселенной со всем абсурдом, со всей трагичностью и со всеми забавными моментами этого опыта. Вот вам, уникальные и многоопытные мои, мой уникальный и, надеюсь, небезынтересный вам опыт. Мой «Синий летящий остров» – самые яркие, ультрамариново-кобальтовые воспоминания из жизни девочки-подростка– девушки-женщины…

Глава 1.

ДЕД

Чтобы дорога – не насыпью,

вровень с полями,

чтоб на обочине рыжая-рыжая

с белою челкой

(господи, вот где пошарилась мода!)

мать-кобылица. И чтобы

нежно подняв грациозную шею,

нежно прикрыв прихотливые веки,

нежно взглянув на дитя-жеребенка

мне подсказала она (и она, и Cоздатель)

как вездесуще прекрасна любовь…

Герман, первый русский ученик моего учителя по йоге Кальки, помнит свои ощущения детства с пеленок. Вот он плачет, ему нравится звук голоса, состояние это – реветь – ему нравится! А его мамки-няньки укачивают, успокаивают и не понимают, что ему хорошо! Набоков тоже отлично описывал свои детские вспышки памяти, возраста так с двух лет, если мне моя память не изменяет. А вот я – нифига. Хотя – кто знает?! Мама с папой столько раз рассказывали, что уходили на танцульки и оставляли меня, пеленочную, с дедом, что я абсолютно отчетливо вижу эту незатейливую картину.

Это мой любимый дом, где я провела свое детство. Деревня, состоящая из трех: общее название (которое мне всегда было чужое) Шестаково, моя «поддеревенька» – Покровка и третья часть – Хохлы. Потому что все эти части – на трех разных холмах (для меня холмы эти были – горы! Гималаи!). Покровка, где был бабушкин самый красивый на свете дом – самая роскошная часть деревни, самом собой. Дом строили на моей памяти. Старого, который был до этого, не помню. Помню, что у моего любимого нового был сруб из огромных круглых нетесаных поленьев, огромные же ворота, которые открывались, когда заезжал в них дедов трактор, или когда корова Февралька (названная в честь месяца нашего с ней рождения) брыкалась – не заходила в малые ворота. Синие наличники в яркий цветулечек, обсиженные мухами шторки на окнах… Такого уюта и такого вкусного запаха никогда, нигде, кроме как в этом доме, не было и не будет.

И вот будто дед сидит на самотканых половиках в горнице (слова «зал» или «большая комната» я не знала лет до 12-ти), качает меня, туго запеленатую и орущую что есть мочи от того же счастья, что и у Германа, и поет свою единственную, любимую мною пожизненно: «Ой, маро-о смаро ос! Ни-и-и маро-о-о сьменя-а-а!» И я блаженно засыпаю… Мой любимый двухметровый, вечно обросший густой черномазо-седой щетиной, с огромными мозолистыми ручищами и толстыми черными губами, зажавшими беломорину, дед Ляксей. Только его одного я чмокала в эту щетинищу, больше никого. Ни маму, ни папу. У меня был только дед… Ну, пожалуй, еще уборочная страда и трактор. В два-три года я вся была вымазана мазутом, пропитана гарью выхлопов, носила специальное рабочее «зиленинькае» пальтишко, ела в поле с трактористами, работала (спала в тракторе) по ночам с дедом – выполняла план, потом мы с дедом получали одну на двоих медаль передовика производства.

Откуда-то из Москвы или откуда-то с работы из другой деревни приезжала очень красивая тетенька мама, привозила вкусные огромные яблоки, нарядные платьица, как полагается, оччень коротенькие – чеб виден был из-под «солнца-клеш» треугольничек белых трусиков. У деревенских девчонок таких платьиц не было, и я фарсила-модничала в свободные от трудов праведных деньки. Тем паче, была я, по словам деда, «красившее всех», слаще не быват. Первая внучка в семье, да умненькая, да кругленькая, да косы длинные. Косы, конечно, – это проблема. Вшей-то давить можно, а вот гниду тянуть по всей длине – замаешься. Приходилось выводить хлорофосом, но все равно кос не резали. Глазки-бусинки, носик-пуговка, губки-бантиком на колобке личика – идеал красоты дедовской! Вот только доводили меня соседи в день ни по разу: «Глаза-от не промыла девка!» И я истово терла свое кареглазие – никак не могла оттереть…

Это потом мне рассказали, что дед гонял и бабушку, и детей своих поленом; что влюбленная в него до неистовства бабуленька моя аж в окна соседке стучала – его вызволяла, беспутного; что совсем деградировал дед перед смертью: в штаны все туалетные дела делал…Это был уже не мой дед. Мой на меня ни разу не прикрикнул. Мой по ночам вставал, садил из решетчатой кроватки поближе к печке на горшок и обязательно давал «падюсецьку» из мягчайшего пера. Приносил вечерошнего молока, чтоб я, делая свои дела, жамкала пальчиками пуховую благодать, и из рук деда потягивала законные литры. Кроме молока, я ваще ниче не ела и не пила: звали, как телю, «тпрутей», за это и дивились, как девка жива одним молоком. А после дед брал беломорину и долго-долго дымил на кухне. Это были мои любимые часы: все спят, только мы с дедом ведем молчаливый полуночный диалог…

Деда Ляксея любили все кошки и собаки в деревне. Сидит вечером на лавке у палисандика – они вьются вокруг, ластятся, на руки к нему прыгают. Бабоньки в магазине напротив тоже… ни одного круглого зада дед не пропускал. Стоял у прилавка, чакушку выпрашивал и – хвать! – да ущщыпнет какой потолще, а бабам того и надо, зады колышутся, рожи пунцовые, бусы на грудях от бисерного смеха трясутся…

…Умер мой дед от рака горла, – сильно беломором персмолил. В больницу к нему в мои 18 лет я прийти успела. Лысый от облучения, тощщый, молчит, по щекам слезы текут. Оглянулась, когда уходила – дедова черепушка в больничном окне…Все. Потом он мне снился. Долго еще, лет десять. Сюр страшный. То сидит на пустыре, сквозь гной, стекающий по нему, кости проглядывают, а он в печку полешки подкидывает и жалобится, что холодно ему под землей. Печка на голом песчаном пустыре и дед. То будто из ямы, для гроба выкопанной, руки тянет к нам с бабушкой, руки становятся все тоньше и длиннее, а деда хватает нас – и к себе. Я кричу бабушке: «Баба, туда нельзя! Ты умрешь!» А она и к нему хочет-плачет, и упирается… Потом я узнала, что надо молиться за деда – и он в рай попадет. Думаю, попал уже, раз больше так вот не снится.

А сейчас я отчетливо знаю, что деда Ляксей был моей единственной настоящей любовью. Пока не родилась дочь…

Гл.2 ОТДЕЛЬНОЕ

Напишу сейчас длинный-предлинный стишок,

Чтоб читать его долго-придолго потом,

Нарисую в нем мост, хризантему и дом,

А потом интеграл, а потом – гребешок,

Будет смыслов в нем ком и погрешностей тьма,

Мы с тобою вдвоем и сто грамм задарма,

А еще будет много-премного весны,

Шелестения трав и кипения дня,

Разукрашу, поправ все каноны, все сны,

И подите тогда – разыщите меня!

Я в тропическом знойном кипящем лесу

Средь лиан и горилл затеряюсь тотчас,

И улыбку с собой в те края унесу,

Чтоб хоть чем-то да вывести, подлые, вас!

А потомее прыгну с разбегу в траву,

Захлебнусь ее теплым, степящим душком

И оставлю дела и дожди на потом.

А потом – теплый душ, а потом – куча дынь.

Очень занятное времяпровождение – писать о своем детстве. В процессе написания вспоминаешь все новые и новые факты и давно забитые в закрома памяти ощущения. В результате, когда текст композиционно завершен, в анналах памяти остается «неизрасходованный материал». И становится досадно, что он никак не включился в композиционную канву. Вот что значит «шоры логики»! Куда как проще было всяким там Джойсам и Миллерам, которые позволяли себе писать в жанре «потока сознания». Ну а почему бы, ежели уж вами выбран более консервативный жанр, не организовать отдельную главу под незатейливым названием «отдельное», и все эти очень важные штуки в нее замкнуть. Делов-то! Тем паче, почти все это сегодня – увы! – живет только в памяти…

Главное – это ключ под горкой, которая спускалась от моей Покровки к болотцу и реке. Это место для меня всю жизнь будет ностальгически-мистически окрашено. Ключ был, как и полагается, с чистой, холодной водой, потянутой легкой ряской. Воду пили лягушки и дети, спасаясь от полуденного зноя. Господи, какой это кайф: бежать с двухметровой восемнадцатилетней красавицей теткой под гору (ну, бежала-то она, а я рядом летела, вися на ее могучей руке), пищать с ней от всей души «оди-и-н раз в года са-а-ды цветут» (а петь моя тетка, как и бабуля, могла только на уровне мышиного писку, в отличие от громогласно-грудного дара мамы), чуть не кувыркнуться у самого подножья крутой тропинки и чуть не плюхнуться задом в сам ключ, резко тормознув. Потом лечь пузиком на влажное предплечье ключа и пить его сыть жадно и весело: и ртом, и носом, и пригоршнями одновременно. После – снова лететь, еле задевая носочками песок дороги рядом с развеселой теткой.

Тетка Катька моя была в молодости просто огонь. Будучи младшей в семье, это, даже не веснушчатое, а сплошь покрытое рябым пятном создание с густой шевелюрой жестких волнистых бледно-рыжих волос (каждый волос – вервь канатная) постоянно пело, прыгало, смеялось и делало подлянки. В детстве, обладая неженской силищей, тетка нещадно избивала всех пацанов в округе, в зрелости сама, никому не доверяя, рубила и валила деревья в лесу – баню строила. Маленький вздернуто-курносый носик, васильковые глазки, ровное белозубие, безупречно гордая осанка, фигура тициановско-рубенсовской красавицы с длинными стройными ногами, сбитым круглым задом, прекрасно очерченной талией и несколько более пышным, правда, чем у Рубенса, отлично накаченным бюстом – как хороша была моя тетка! И шила себе ярчайшие, в крупный хиповский цветочек, кримпленовые платья, отлично облегающие точеную фигурищу. А еще белые лакированные туфельки на огромном толстом каблуке и такая же с наклейкой красивой гэдээровской актрисы сумка, которую привез сестре средний брат со службы в Германии и голубые шарики-висюльки-клипсы. Вау! Я так мечтала вырасти и стать такой же офигительной красавицей, как моя тетка! Носить в точь такие же вещи, быть такой же сильной и веселой. Просто прынцесса из мультика про Бременских музыкантов была моя тетка Катька! И – де-садда – Бог надо мной подшутил: отрезал мне метр с кепкой пожизненно. Но не суть. Суть в том, что ревновала я тетку к ее кавалеру-будущему мужу безбожно. Провожала по вечерам на свиданье, как на войну. Сидим с дедом на лавке перед палисадником, дед:

– Внучечка, а куда Катька-то ушла?

Я, не подозревая, что говорю что-то неприлично-огульное:

– Да на б…ки, деда! – И крупные слезки катятся по щекам.

Это было последнее слово из тех, что, как оказалось, не следовало говорить. В деревне ведь сначала учат материться, потом разговаривать. Так, любя тетку, я пела от души: «Катенька-распузатенька титьки мазала, за ворота выходила всем пока-зы-ла!», о себе с гордостью говорила: «Я ягонька (ягодка) из саду у овечки с заду!». Мой племяш очень был озадачен, когда его попросили словосочетание «еб…улься с тубаретки» заменить более приличным. Не знал он замены!

Шутковали над малышней в деревне ежеминутно. Мой дед угощал меня «водичкой» в 40 градусов, чеб я уморно поплювалась, прилично глотнув. Но больше все ж стращали сказками да байками, чеб постебаться с детской доверчивости. Так я все детство боялась песни прабабки Аксиньи про «абманули Халю, увязли сабою!». Будто меня злые цыганы увозили всякий раз. Пуще песни после рассказов прабабкиных боялась лесу с боков, где кончалась деревня (Покровка – одна длинная от лесу до лесу улочка) и уважала храбрых людей, которые жили в крайних домах. Бывало, специально страхов ловить ходишь: когда вечереет, вдоль по всей деревне, замедляясь, подходишь к лесу, резко – хоп! – на 180 градусов – и сигать от темной густой махины, протягивающей к тебе жуткие лапы елей! Дом моей бабушки стоял аккурат в середине деревни – самая защита!

Но чаще всего всю жизнь мне снится вот тот самый спуск к реке и сама низина, где речка протекает. И боевые действия какие-то именно на холме-спуске совершаются, я там все с гранатами высоту взять не могу – предательски сползаю по отвесному склону; и мост над рекой все гниет и ломается под моими ногами; и паводок великий – я за бревна серые хватаюсь, в грязи барахтаюсь…Этим летом, в ночь на тот день, когда сгорел дом моей бабушки, мне снова снилась эта низина. Будто телга с чахлой кобылицей, мы идем по дороге с моими детьми, вокруг темнотень, гром, резкие всполохи молний, и мое знание, что это конец света. Я прижимаю к себе детей, утешаю, что это просто гроза, что все нормально. А потом грязное, тяжелое небо трещит по швам, как пустынная земля, и из него льются неистовые лазерные лучи на бабушкин дом, в который мы успели с детьми забежать. И весь дом вместе с нами мгновенно превращается в пепел.

Нет сегодня не только дома. Ключа нет давно: когда в деревне появились бульдозеры, перемесили эти махины глину на горе, и она – оползнями – затянула мой ключ. На речке запруда тоже от старости-гнилости рухнула – малый мутный ручей остался от моей красавицы, где мы с дедом прям под дряхленьким мостом ловили чебаков и карасей.

Тетка мается с мужем-алкашом и садюгой, как-то умудряется растить внуков от троих детей-бездельников и алкашей. Недавно во второй раз закодировала старшую дочь, сожителя младшей еле упекли в каталажку – стрелял он во всю семью; средний сын типа ездит на Севера вахтовиком, но мне по пьяни признался, что он бандит, может, и врет-понтуется, дай Бог. Пьет одеколон бабушка Фиса, обстирывает лейкимически-дегенеративного бича-сына, который тоже все грозит ее прибить. Живут они в Шестаково в чьей-то заброшенной, большой, но такой чужой, неуютной избе… Но в город к моей маме ехать жить восьмидесятилетняя бабуля не соглашается никак.

С тоски по деду спилась моя трудяга. Господи, кто б видел, с какой скоростью она управлялась с четырех утра, подоив, накормив свиней и кур, выгнав овец и корову с телей в колхозное стадо; потом ездила на хлебовоозке и в распутье, и в мороз в соседнюю деревню – привозила обалденные буханки, выгружая их заместо мужика в огромных поддонах; потом чет стряпала, потом стирала, потом загоняла скотину-управлялась и в перерывах умудрялась водиться с мелкими внучатами, подкидывая карапузов и улюлюкая, да еще носки повязать! Ягоды мы собирали в такой пропорции: ведро – бабуля, банку – мама, кружку – я. В такой же пропорции стряпали пельмени…

Меньше всего хочется делать вывод о том, что в моем детстве был рай в деревнях, что в брежневские времена колхозники жили припеваючи…На днях (вот ирония судьбы! Только написала про деда…) меня позвали на областной телик – делать репортажи по селу. Есть у нас в области и зажиточные фермеры, и отличные хлеборобы… Редактор этой программы говорит мне, что, мол, кто в те времена пахал, у того и сегодня все есть. Ну-ну…может, у кого и есть…у меня вот есть только память…Разная. В том числе и вот такая, как в следующей главе – хохмятская…

Гл.3 ПРИКЛЮЧЕНИЯ

Неведомо где, на пустынных отрогах

Мифических гор оголтелого счастья

Ты – странник беспутный, в свободных дорогах

Нашедший веселый и радостный смысл.

Признаться себе, что пути да распутья

Единственно значимы в жизни ненастной,

Идти, подметая полами прекрасный

И яростный мир: вот отменная мысль!

У всех приличных девочек есть: туго заплетенные косы, на голове бантики, носовой платочек в карманчике чистенького платьица. Гольфики натянуты до колен, босоножки не стоптаны. Обязательно имеется сумочка, в которой или одежки для куколок, или больничка, или еще какие оччень необходимые в хозяйстве вещи.

Я была в детстве именно такой девочкой – примерной-припримерной, правильной-приправильной. Но все это не мешало мне…искать приключений. И вот моя природная неистовость помогала мне в эти приключения ввязываться. Представьте, как такая вот чистюля-первоклашка идет по обочине-тропочке, пытаясь не вступить в грязь… и видит застрявшую в кише-мише дорожной, бульдозерами перекопанной, курицу. Курица блажит, трепыхается – помирать собралась. И я, забыв про опрятность, ровно по пузико в этой черной мазутной каше, героически ползу к бедной птице. Кура завершает картину, обрызгав меня всю с помощью крыльев. Но она спасена… Представьте, в каком виде я потом прошла еще полдеревни…

Были у нас с деревенскими девчонками и другие «подвиги». Ну, к соседке по малину, сбегая и рвя подолы, услышав несущиеся нам вслед соседкины маты – это фигня. Мы ходили в настоящие походы, испытывая свою силу воли и воспитывая выдержку! Так неделю занимались йогой: ходили по лесу по шишкам и иголкам – хвалились друг перед другом (в душе вопя от боли), что нифига не больно. Потом пошли в поход на скотный двор. Вот этой картины я в жизни не забуду! Длинные перекошенные сарайки, в которых одиноко и неприкаянно вивикают малохольные колхозные свинюшки, а за ними – месиво из отходов коровьего, свинского и прочего овечьего производства. А мы по этой каше босиком по колено – силу воли воспитываем! Благо бы там были только коровьи лепешки, но ведь в этом зловонном винегрете из дерьма, мух и, пардон, ссаки, еще и плавали разлагающиеся дохлые поросята! Ой, они мне снятся по ночам! Ой, они всплывают в моем мысленном взоре время от времени, напоминая о колхозном развале и беспределе…Ой, как мне после всего этого не в падлу было отмывать в пионерлагере, будучи техничкой, задристанные мелким сволочьем стены директорского туалета (это была шикарная месть бездарно организованной смене, но вот отмывать пришлось все мне и маме. Маму вырвало. Мне – хоть бы хны).

Были у меня и менее зловонные, но более рисковые для жизни приключения. Самое страшное для окружающих случилось в первый день лета по окончании мной первого класса. Привезли меня к бабуленьке предки. И вся семья – на огород, упахиваться от забора и до обеда. А я, чтоб в очередной раз не надевать огромные калоши, не соскользнуть с досочки и не навернуться в неубранный из стайки коровий помет, решила пойти в огород более чистым путем. Этот путь был перегорожен огромными старыми воротами. Недавно дед поставил новые, а старые, чтоб не пропадали и чтоб скотина в огород не бегала, не будь дураки, деды приноровили меж оградой и огородом. И чего? Думаете, я в свои семь лет могла сообразить, что трехметровые ворота ни к чему не прикреплены, а просто показательно стоят там, припертые поленцем? Я убрала поленце… с какой скоростью через весь огород прибежала к упавшим воротам бабуля, история умалчивает, в книгу рекордов Гиннеса не занесено. А зря. Сколько и каких мыслей промелькнуло в голове у моих родственников по поводу того, как я там выгляжу, распластанная воротцами, тоже неведомо. Думаю, много и мыслей, и картин. В общем, под такой тяжестью от меня должно было остаться мокрое место. Если б не поленце. Такая я была дюймовочка, что высота и ширина круглой чурки вполне соответствовали моим габаритам. Я молча, проглотив язык от шока, выползла из-под забора… Помню: трясло меня долго. Помню, подумала: вот еще не хватало помереть без первых в моей жизни каникул…

На этом история моих падений только началась. Почему там, где другие переломали бы шею, я отделывалась ушибами – тоже загадка. С черемухи, с высоты одноэтажного дома я сигала. Смягчили падение ветки, на которых какое-то время качалась, прежде чем рухнуть в крапиву. С крыши недостроенного дома летела, ударяясь по очереди об соседние сваи строительных лесов. Прекрасно помню, что вот так наискосоком: от сваи к свае – и обратно. А это мы полезли на крышу сруба с девками в дочки-матери играть. По доске длинной и тонкой, приложенной к стропилам, наверх. Мне – девять, подруге – пять. И, когда мы уже достигли крыши, сработал рычаг – доска перекачнулась на противоположную сторону. Мы – в свободном полете. Я рухнула боком на гору угля, подруга – на спину в лужу по другую сторону дома… Встали, отряхнулись, поковыляли в баню отмываться. Я немного ногу волочила, у пятилетки – ни одной царапины.

Транспортные аварии тоже мне с рук сходили как-то волшебно. В четыре моих года бабуля меня, укутанную в шубы и шали, в мороз так под сорок градусов везла на саночках в детсад и спустила в сугроб. Разогнала с Хохловской горы, а сани занесли с дороги далеко за обочину. Я нырнула солдатиком – только валенки торчат. Бабуля не может меня вытащить – сугробы глубокие, да и давится со смеху. Я осерчала, помнится. Не испугалась, не обкакалась, а именно осерчала. С дядькой на мотоцикле разогнались – с горы в речку булькнули. Причем мотоцикл упал на меня, двухметровый дядька – сверху. Еще и проехались в таком виде под горку по инерции некоторое расстояньице. Моему организму – хоть бы хны. Мне пять лет. Когда в шесть я оседлала своего первого двухколесного коня по прозванию «школьник» и погнала под гору, не умея давить на тормоза, там меня ждала мутная осенняя лужа, да еще столб телеграфный…ну, на велике была небольшая восьмерка.

Между прочим, девочка с бантиками, отличница и «примерное поведение»… к пятому классу бросила курить. Дело было так. В деревне у меня была полная свобода. День напахавшись, бабуля и дед спали, как сурки. И я безболезненно могла на цырлах пробраться в сенки, стащить пачку беломору – и через палисадник, чтоб ворота не скрипели, – на конный двор, смолить. Там мы с девками забирались на поленницу и – одну за другой – до позеленения и закашливания. Кони недовольно храпят, копытом бьют. А мы такие важные, взрослые – нам все можно, без палева. И так пару летних месяцев… Остановил меня внутренний страх. Когда полезла на яблоньку за ранетками в сентябре, начала задыхаться. Думаю: «Баста, карапузики. Пора бросать курить, а то умру». Так я в мои одиннадцать бросила курить. И никогда всерьез не увлекалась, даже в панковской молодости, затянувшись пару раз беломориной, всегда вспоминала, как лезла за ранетками…

Скажете, у всяких там пацанов приключения покруче были. Знаю-слышала: и как к маме приходил один, кишки ладошкой поддерживая, чтоб из живота не выпали, и даже девка одна у нас была с пятого этажа полетевшая – повиснувшая случайно на крюке. Бывают истории пограндиознее моих. Но то были с детства озорники и шалопаи! А я – чистенькие платьица, куколки, бирюльки…Вот, видимо, по этому же принципу, из извечной моей тяги к драйву и неистовству, выучившись на литературоведа и искусствоведа, я после музыкалки и фортепианного отделения колледжа искусств… стала панк-барабанщицей, после работы младшим научным сотрудником в музее и преподавания истории изобразительных искусств в школе и институте культуры… ломанулась в журналистику, где наприключалась уже по-взрослому. Об этом чуть позже. А пока…

Гл. 4 ЛЮБОВЬ КАК ОНА ЕСТЬ

Один мистически настроенный юноша мне как-то сказал, что замуж нужно выходить за первую или последнюю любовь. Мол, остальные не канают. Ну, как определить последнюю, для меня – загадка, потому как и не совсем я уверена, что она будет.

Влюбленности со мной случаются, конечно, но как-то все очень благополучно проходят, несмотря на появление таких весомых факторов, как дети. А вот первая любовь…

Да, вполне можно пошустрить по папе-маме, в конце концов, отыскать в деревне Новая Заимка нянь, которые в моем детстве убирали за нами в яслях, и порасспросить, кто там у меня был первый. Думаю, этот деревенский мужик уж и полысел, и брюшком обзавелся, и детей в город в ПТУ проводил, значит, уводить от жены можно – не нужен он такой старый жене своей уже сильно то.

Отлично знаю, что этот первый был, по крайней мере, настоящим джентльменом, с ползунков. Потому что он ни-ко-го не пускал в туалет, пока я сидела на горшке. Вот на входе и сторожил. Думаю, жертвы – были. Нянечкам потом приходилось не только горшки отмывать. Эх, я того парнягу всю свою жизнь добрым словом поминать буду. Жаль, не помню, как я к нему относилась. А вдруг не любила?

Помню, что была уверена, что любила околоинцестово – своего двоюродного дядю. С двух до шести лет – точно. Дядя – так получилось – был младше меня на год. Звали его Виталька Нурмухаметов. Это потому что (не сломайте моск): прабабушка моя, белоруска (а ее сын, дед мой, маме был не родной. Мама моя, зырянка, ему была приемной дочерью) в зрелом возрасте в третий раз вышла замуж за деда Ивана – татарина, внуком которого и был мой возлюбленный. Соответственно – мне дядей приходился. Виталька был внешности экзотической абсолютно: сызмальства черный еж на голове, длиннючие узкие глаза, вострый нос горбинкой и маленький ротик с изысканными лирообразными губками. Виталька любил все произносить на «т»: «тутушка ту-ту, ту-ту», и «я Свет-ту люблю».

Когда я приезжала к бабушке, мы с татарченком не расставались. Виталька изнывал от тоски, когда я болела или уезжала к родителям в другую деревню. Вся Покровка легенды сочиняла о любви нашей, о наших разлуках. И сейчас порасспроси – любая бабка расскажет, как мы, трех-четырехлетние дефилировали с любимушкой вдоль по деревне по проезжей части – не разлей вода, за ручку. Не скрывали чувств, все на виду, на людях, как в деревне и полагается. Я ни единого момента общения с дружком не помню, кроме вот этого ощущения, как он держал меня за руку. Ощущения абсолютного счастья. Должно быть, мы с ним и не разговаривали особо – и так все было ясно. Помню одну интимную и, по сути, трагическую сцену. Эта идиллия разворачивалась в Виталькином огороде, в свежем стогу. Мы прыгали – осыпали себя свежевысушенной, пахучей клеверно-ромашковой травой, и я вдруг отчетливо поняла…что это в последний раз. Что детство и любовь кончаются, потому что мне шесть лет. Вот так отчетливо поняла: я разлюбила Витальку, и детство кончилось.

Ну, верности Витальке я, вертихвостка и звезда всех садиков, не хранила. В деревнях, по которым мы с родителями колесили из-за папиного карьерного роста, всегда находились симпотненькие мальчишки или тузы, которые влюблялись в меня. Так в Бигиле один нахал и вояка, который держал в своем кулаке весь детский сад и слыл полным тупицей, целовал меня мокрыми противными губошлепами в лоб и говорил, что он меня никому не отдаст и ото всех защитит. Там же я впервые испытала ревность: мы с моей не менее хорошенькой подружкой Светкой влюбились в одного лупоглазика Олеженьку. И он на занятиях по рисованию на нее больше взглядов бросал, чем на меня. Трагедь неописуемая.

Витальку я встретила во взрослой жизни пару раз. Лет в 16 молчаливый лентяй-дуб лежал на печи и даже не встал, когда я зашла к ним в избу. Вот ни одна черточка на его лице не вздрогнула. Потом мне бабки рассказывали, что помнил меня он долго, долго страдал, класса до седьмого аж, а потом замкнулся и, без того не особо разговорчивый, вообще замолчал. А я, в принципе – получаюсь предательница сродни героине Дюма из «Графа Монте Кристо». Пацан ведь свято верил, что я вернусь к нему, и мы поженимся. Но при случайной встрече лет так в двадцать в автобусе на Тюмень я поняла, что просто разнополярные мы с ним, пропасть между нами. Хотя и в этом, может, моя вина: не покинь я его в те шесть моих-пять его лет…Ну, винить-то я себя, если честно, ни в чем не виню: как без любви при мужике быть?! Прошло – значит, прошло, нефиг из жалости тащить себя по жизни рядом с нелюбимым, если, к тому же, не венчаны. Так вот. Виталька теперь, в двадцать – отлично сложенный, высокий, красивый, но какой-то безжизненно-квадратный парень с завода, у которого все четко, ясно и противно: «А че, хорошо», – бубнил мне самодовольно окающий Виталька: «Я на заводе отстоял смену – и нифига делоть не надо. Сплю, скоко хошь. Не упровляться, ни на покос, ни кортошку копать, – ниче не надо. И зароботок хороший, – че еще надо? Тут вот утюг себе прикупил…», – а мне, учащейся в колледже искусств фортепианной барышне-неформалке, становилось все противнее от его мещанской ограниченности.

Мои детские любови Виталькой не закончились. В первом классе я, дочь завуча и отличница, влюбилась в Димку Агафонова, сына директора и отличника. Оба мы с ним были самыми мелкими в классе, очень хорошенькими умненькими куклами. У Димки – огромные, даже чуть на выкате серые глаза, отличное чувство юмора и папина твердость в суждениях. Сидели за одной партой на уроках и на продленке, ходили и с этим за ручку в столовку, даже сон у меня был, как он меня в ЗАГС несет на руках в подвенечном платье. Единственной влюбленной парой в классе были. К третьему классу и эту любовь с меня как рукой сняло. Оскорбленный Димка, ничего не понимая, бегал за мной меж партами, а я визжала, чтоб его кто-нить подержал, и что он мне надоел… И не рос малявка Димка, и стал неприятен его лягушачий рот, да и вообще… просто какая-то легкомысленно-предательская сущность была у меня-знойной барышни. Таки не умела я любить мальчишек. Любили, получается, меня все больше, а я милостиво позволяла…так бы я сказала, если б была приземлено-рассудительной теткой из народу. Но все нифига не так, на самом деле. Просто вот даны мне были в моем безоблачно-гармоничном детстве опыты влюбленности и взаимности, которые так же беболезненно-гармонично прервались. И спасибо, Багаван!

В четвертом классе стала я страшненьким забитым подростком, презирающим мужской пол и игнорирующим мальчишек всуе. Не то что здороваться, даже драться с ними считала ниже своего достоинства. Да и они не подходили ко мне, если честно. Кому нужна депресняковая, вечно хныкающая, оскорбляемая одноклассницами воображала, чахлик с невесть какой фигуркой и толстыми больными экземными губами, которая только и знает, что пиликает на своей пианине да читает заумные книжки…

Итак, с первой любовью – я в пролете. В последнюю – увы! – не верю. То есть человеческая логика не позволяет, встретив очередной объект обожания, твердо так себе сказать «этот – последний!» Да потому что любить не умею, как, пожалуй, и все человечество, если быть перед собой кристально честной. В общем, я не замужем и пофигу на «тик-так ходики». Ну, хотя бы учусь на йоге любить неперсонифицированно, а там – кто знает?..