Текст книги "Девчонка с Восточной улицы"

Автор книги: Светлана Осипова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Наступило лето. Весь двор покрылся высокой, густой травой. Во двор на солнышко стали выходить раненные. Мы с Таней носились по зарослям травы, которая почти скрывала нас, бежали к маленькому прудику в дальнем конце огороженного бывшего сада. На прудик нам категорически запретили ходить. Но около него в особенно высокой траве стояла маленькая скамеечка. Я очень полюбила сидеть там, невидимая, не слыша никого и ничего. Иногда я долго сидела там, дремала, вдыхая дурманящий запах разогревшихся на солнце трав, слушая нескончаемый стрёкот кузнечиков и птичьи песенки. Единственный недостаток этого уединения – множество комаров. Но это были мелочи, я приучила себя не обращать на них внимания и находить приятное в их жужжании.

Кончилось это тем, что у меня начался сильный озноб, высокая температура. Меня знобило так, что не помогали сваленные не мена одеяла и пальто, тёплые платки. Галина Михайловна и Пётр Исаакович определили: малярия. Хорошо, что в госпитале были препараты на разные случаи жизни, точнее, болезни. Их было не так много, но малярией солдаты не болели.

В сумерки озноба и бреда иногда врывались светлые пятна. Галина Михайловна выкраивает время в своей непомерной нагрузке хирурга, забегает ко мне, даёт жутко горькую таблетку (хинина) и, чтобы порадовать меня, развевает надо мной и опускает в руки широкую, тончайшего шёлка, ярко малиновую ленту. Какой же это прекрасный подарок! Много лет мне сначала завязывали из неё красивый бант, а потом я вплетала эту ленту в косу. Или вот посредине рабочего дня приходит тётя Феня, споро затапливает русскую печь. Берёт огромную сковороду и на сливочном масле жарит полную сковороду лука. Масло и лук ей выдают на складе для меня, и для меня же, чтобы накормить чем-то питательным, её отпускают на время с работы. Днём мне немного полегче. Я сквозь сон чувствую чудесный аппетитный запах. Открываю глаза и вижу высокую статную фигуру тёти Фени, склонённую к печному проёму. Её круглая голова с иссиня черными, гладко собранными в аккуратный пучок волосами, выныривает из печи, затем появляются руки с вкусно шипящей золотистым луком огромной сковородой. Это тоже светлым пятнышком памяти осталось с того времени.

– Ланочка, сейчас будем кушать. Посмотри какая красота! На кухне хлеб дали, целых три куска! Вот я ещё чайник поставлю, Анна Григорьевна морковного чаю дала. Будем пировать!

Мама приходит вечером, когда я уже ничего почти не вижу от бешеного озноба, только слышу её ласковый голос. Кто-то, кажется всё та же сестра-хозяйка, подарила мне толстую книгу русских народных сказок. (Я и сейчас помню эту толстую потрёпанную книгу в сером коленкоровом переплете. Мы потом её взяли с собой в Москву, и она долго была у нас. Во время переезда, почти через 30 лет, я обнаружила, что её нет. Наверное, кто-то не вернул.) Мама пытается отвлечь меня от бредового забытья, читает и рассказывает мне сказки, рассказывает о знакомых мне раненных. Вдруг, в моё сознание яркой вспышкой врезается слово "папа". Я пытаюсь сосредоточиться, мама поняла это, повторяет: "От папы пришло письмо".

Болезнь отступила, но на всю оставшуюся жизнь у меня иногда возникают ознобы, без температуры, чаще по ночам, в первой половине сна. Связано ли это с перенесённой малярией? Не знаю.

Когда госпиталь ещё был в Искитиме, в обозе раненных поступил совсем молодой, лет 16-и, мальчишечка, Алёша. Ранен он был очень тяжело, от долгой дороги развился сильный воспалительный процесс в истощённом организме. Принимала его тётя Феня. Отмыв от грязи и присохших бинтов, отнесла его на руках на срочную операцию. Операцию ему сделали, но сказали, что шансов у него практически нет. С этим тётя Феня не хотела согласиться ни за что! Взяла его под персональную опёку, дежурила, не отходя от него много дней и ночей, получая выговоры, за то, что всё её внимание и забота отданы этому мальчику (персонала было мало, а раненных – наоборот, много). Она не могла допустить, чтобы этот совсем ещё ребёнок ушёл из жизни. Её беззаветный уход дал результат! Во-первых, он не умер вскоре после операции, как предполагалось. Это уже было достижение. Потом, очень нескоро, но он начал поправляться. Тётя Феня терпеливо учила его подносить ложку ко рту, садиться и потом, вставать, учила делать первые шаги. Это было чудо, сотворённое тётиными руками. Оказалось, что он из-под Смоленска, родители погибли, а он примкнул к военной части и остался там. Его брат был призван в армию незадолго до войны, связь с ним он потерял, знает лишь, что перед войной Николай был в Москве.

В середине лета он готов был к выписке, но куда его выписывать – неизвестно. Назад в военную часть и на фронт он не годился ни по возрасту, ни по ещё неокрепшему здоровью. Дома у него нет, где брат – неизвестно. Госпитальная военная служба (политрук или ещё кто-то, не знаю) запросила военкомат Москвы в поисках его старшего брата Николая. Тётя Феня, дядя и мама, пообсуждав, решили пока взять мальчика к себе. Алёша поселился у нас, и стал тётю Феню звать мамой. Мы вместе, оба после тяжёлой болезни, выходили гулять сначала на завалинку у дома, потом прогуляться по саду. К концу лета нашёлся его брат, оказалось, что он служит в комендатуре Кремля. Алёша уехал. Вскоре мы получили письмо от его брата. Он писал, что бесконечно благодарен тёте Фене за жизнь братишки, что и для него она теперь – мама, Что, если ей нужна любая помощь, он сделает всё, что может, и что не может.

Единственное, что хотела тётя Феня, это вернуться домой. Им с дядей был нужен "вызов". От их сыновей уже больше года не было никаких известий.

В начале декабря, для тёти и дяди пришёл заветный "вызов". Николай оформил его как для своих родителей. Мы остались одни.

В начале октября мы получили письмо из госпиталя, где лежал папа, раненный и контуженный. Подробностей я, конечно, не знаю, так как была слишком мала, чтобы понять и запомнить, то, что объясняла мама. Госпиталь находился не очень далеко от нас, где-то на Волге. Мама хотела поехать к папе, но не знала, как быть со мной. Оставить меня – не с кем. И тут сотрудники госпиталя, несколько человек, пришли к нам. Галина Михайловна сказала их общее решение:

– Поезжай, Ира. Я, Пётр Исаакович, Галина Петровна и Елизавета Ивановна – мы все будем смотреть за Светкой.

– А в столовой я её всегда накормлю. Что не найдётся для ребёнка лишняя порция? Да и приведу её в столовую, чтобы голодная не ходила. Поезжай.

– вставила своё окончательное решение повар Анна Григорьевна.

Мама решилась ехать. Начальник Госпиталя выдал ей предписание для поездки по служебным делам в госпиталь, где был папа (иначе её не пропустят, завернут обратно или ещё хуже – арестуют). Общими усилиями собрали её в дорогу. Купили в деревне картошку, какие-то яблоки, яйца, хлеб. Мама уехала. Я не помню своей жизни без мамы. И уж точно не было никаких отрицательных ощущений. Значит, действительно меня окружили такой заботой и вниманием, что я не горевала в мамино почти двухнедельное отсутствие.

В начале 1944 года тот же Николай оформил вызов и нам.

Галина Михайловна и Пётр Исаакович собрали в теперь уже только их комнатках многих сотрудников Госпиталя, с кем проработали уже несколько трудных лет. Расставаться было жаль. Но их сообщество образовалось в общей беде войны, и не могло быть постоянным. Все были из разных концов страны, и с окончанием войны все должны были разъехаться по своим домам. Многие обменялись, как водится, своими домашними адресами, не представляя, что можно просто расстаться, как будто и не встречались. Впоследствии, после войны, многие продолжали переписываться, но постепенно связь угасла. У каждого был свой путь. Общим его сделала война.

Вскоре после нашего отъезда госпиталь снова отправился догонять линию фронта,

работал уже на передовой. В самом конце войны в Москву проездом во Львов приехали демобилизовавшиеся Галина Михайловна и Пётр Исаакович. Он в самом конце войны был ранен и прихрамывал, опираясь на тросточку. Но это всё ещё только будет. А сейчас мы уезжали в Москву.

В трудовой книжке мамы появилась запись: от 10.02 1944г.: Уволена в связи с переездом на постоянное место жительство в г. Москву.

ОТСТУПЛЕНИЕ В ПРОШЛОЕ. ПАПА.

Я очень мало знаю о папиной семье. Думаю, что и папа знал не многое. Не принято было в простой, вышедшей из крестьянства, семье хранить какие-то семейные предания.

Знаю я вот что:

Папину маму звали Мария. Родилась она в 1847 году, крепостной. Кажется, в Калужской губернии. Мария была из рода Исаевых и Антоновых, которые составляли, как обычно на Руси, полдеревни. За год до отмены крепостного права барыня привезла её в Москву, к себе в услужение. Родителей у неё уже, кажется, не было. Она долго жила при барыне и замуж вышла по тем временам поздно.

Это была высокая, типичной русской стати женщина, рыжеволосая с голубыми глазами. У неё был необыкновенной красоты и силы голос. Жили они на Б.Почтовой улице. Когда Мария пела, её сильный грудной голос разносился по всему кварталу, и люди стекались со всех близких и не очень улиц.

Мария вышла замуж за Егора Осипова. Первый сын, Андрей, родился у неё лет в 27 – 29. По крайней мере, тот, о котором мы что-то знаем. В 1890-м году родилась дочь, которую назвали тоже Мария. Муж умер, когда дочери было лет 7. Дочь ничего о причине смерти знать ещё не могла, а мать не говорила об этом. Через несколько лет вдовства у Марии появился любовник, "из состоятельных", барин (так называла его дочь, папина сестра, Мария). Вот от него то 3-го августа 1902 года и родился мальчик, которого назвали Семёном. Его маме было в то время уже 55 лет.

Андрей в это время жил своей семьёй. О нём и его семье знаю только, что был он необычайно скуп, на замки запирались даже буфет и короб с продуктами. Он ходил со связкой ключей на поясе и открывал сам, и выдавал жене строго по необходимости. Знаю, что когда Семён подрос, он пытался увещевать старшего брата, жалея его забитую и затравленную жену. Ира видела Андрея один лишь раз, на его 60-ти-летие, когда собралась вся семья. Семён услышал, как жена Андрея попросила открыть ей буфет, чтобы взять соли. Гремя связкой ключей, Андрей стал искать нужный ключ, попутно выговаривая жене за чрезмерную растрату. Семён быстро вошёл в комнату и сказал ничего не понявшей Ире, что они сейчас же уходят. После этого отец наотрез отказался видеть Андрея.

Сестра Семёна Мария вышла замуж лет в 25. У неё родились дочь и сын. Дочь умерла ещё маленькой девочкой. Муж сильно пил и через некоторое время исчез. Её сын Александр году в 1943-44 был за что-то осуждён, и после освобождения ему было запрещено жить в Москве. Он сначала поселился в г. Алексине, Тульской области, а потом перебрался в Днепропетровск. Мария уехала жить к сыну. Семён много раз расспрашивал сестру о своём отце. Ей было 12 лет, когда он приходил в их дом, она должна была помнить его. Но Мария уклонялась от ответа.

Мария навестила нас примерно в 1958-59 году, ей было почти 70-лет. Она хотела перед смертью повидать брата и, к тому же, рассказать Семёну об отце. (Она прожила ещё довольно много лет, но никуда больше не уезжала из дома). Их матери уже давно не было в живых, и тайна была давно бессмысленной. Мария сказала Семёну имя и фамилию его отца, и место его постоянного (во времена знакомства с матерью) жительства. Имя его отца было Егор, так же как и мужа Марии. Но, поскольку он был ″барин″, именовался Георгием. Поэтому, отчество у Семёна и Марии (сестры) было одинаковым. Ну а фамилию, конечно, мать записала свою, потому что его отец не был её мужем. Семён даже собирался поехать в те места, поискать свои корни. Кажется, он и ездил. Я, к сожалению, не была тогда любопытна, и не расспрашивала его, даже фамилией его отца, моего деда, не поинтересовалась, а он никогда не навязывался со своими рассказами.

Тогда же от Марии (сестры) мы услышали странную (или страшную?) историю первых дней жизни Семёна. Папа эту историю нам не рассказывал, хотя, конечно, знал.

Мария, в общем уже пожилая женщина, вдова, и вдруг – ребёнок. Она не была рада этому ребёнку, стыдилась своего позднего и незаконного материнства. И вот однажды, когда Семёну было чуть больше 3-х месяцев, сестра пришла с работы и увидела, что люлька пустая. На вопрос: "Где мальчонка?" – никакого ответа. Мария пригрозила заявить в полицию. В конце концов, после долгих увещеваний и угроз мать призналась, что унесла ребёнка за несколько улиц и положила в чужом дворе, может добрые люди подберут. Только домой пришла, повалил крупными хлопьями ранний снег. "Поди уже замёрз, если доброго человека не нашлось". Мария кинулась искать, нашла полузамерзшего братика, завернула в свой платок, принесла домой. Долго растирала его дорогой для них водкой, заставила мать кормить сына. Пригрозила: если с мальчишкой что случится, она обратится в полицию и назовёт мать убийцей. И его немедленно надо крестить, божья душа – под защитой. Крестила брата Мария в ближней к дому Елоховской церкви, назвали его Семёном. Семён всю жизнь очень любил и почитал свою сестру, вполне резонно считая, что она спасла ему жизнь.

Их мама Мария прожила долгую жизнь. Она была крепкая женщина и прожила бы намного дольше, если бы не война. Всего за 4 – 3 года перед войной эта могучая ещё женщина приходила к нам, гуляла со мной, грудным ребёнком. Ребёнок лежал в коляске-корзинке, которую Мария (вместе с ребёнком) спускала и поднимала по крутой лестнице на 4-й этаж дома, где потолки были 3,5 метра. Если ещё помнить, что родилась я в конце сентября, то время этих прогулок приходилось на зиму – весну, со всеми тёплыми одёжками. Моя мама на этой лестнице несколько раз останавливалась передохнуть. Когда началась война, Мария безумно боялась бомбёжек, но уехать из дома отказалась наотрез. Она умерла в Москве, в своей квартире, во время одной из бомбёжек в 1943 году от разрыва сердца (как тогда говорили). Ей было 96 лет.

Сеньке рано пришлось начать свою трудовую жизнь. Ему было всего лет 5 – 6, когда его мама стала приносить ему работу с фабрики, где работала. Ему надо было вставлять в кнопки для одежды пружинки. А с 13-ти лет Семён начал работать уже самостоятельно в типолитографии "Печатник" переводчиком рисунка на камень. Была такая работа. Эта типолитография находилась рядом с домом, но это было единственное преимущество. Рабочий день начинался очень рано и длился 12 – 14 часов, в зависимости от заказов. В течение всего дня нужно было ворочать тяжёлые камни, на которые наносился рисунок.

Несмотря на полуголодное и тяжёлое (в полном смысле слова, с тяжёлым трудом) детство вырос Семён крепким, высоким по тем временам парнем. Он унаследовал от матери небесного цвета глаза и необыкновенно красивый, сильный, от природы поставленный голос – глубокий баритон. Несколько раз попадал он в поле зрения профессиональных музыкантов, которые звали его петь в театр. Однажды это было ещё в молодости, но в то время у него уже была семья, которую надо было кормить. В его среде пение считалось несерьезным делом, да и не делом вовсе. К тому же, одно дело просто петь, другое – выступать на сцене. Надо было учиться, должно было в значительной степени повезти в выдвижении на первые роли. Только тогда могли быть значительные оплаты. Потом это было в конце 30-х годов, в Есентуках, когда у него были совсем другие проблемы, о которых чуть позже. Уже в 1950 году его случайно услышал главный дирижер Большого Театра и предложил сразу придти к нему петь (!) в театре. Семёну уже было 48 лет. Конечно, это было заманчиво, это было искушение. Но Семён, обсуждая это с женой, решил: образования у него соответствующего нет, а учиться уже нет времени; с театральной средой он не знаком, и по его характеру, прямому, без извивов, ему там не ужиться. Нет, к сожалению, поезд его уже ушёл. Позвонил Семён по оставленному телефону, сказал спасибо, и ещё сказал, что в его годы начинать работу в театре считает не разумным. Кто знает, так это или не так? Но вот голос больше никому из его детей не передался.

Больше всего любил он петь: ". . . Степь да степь кругом, путь далёк лежит, в той степи глухой замерзал ямщик . . ." И когда он это пел у меня, его дочери, озноб пробегал по коже, я тоже замерзала. Столько раз, сколько слышала эту песню, и совсем маленькой и совсем взрослой.

Семён продолжал работать в типолитографии, когда случилась революция. В 18-м году он бегал слушать пламенные речи вождей, видел и слышал выступления Ленина, Дзержинского, Троцкого. Какие были впечатления? Во всяком случае, обещания лучшей и справедливой жизни подростка, с 5-ти лет зарабатывавшего себе на жизнь, заворожили. В 16 лет Семён Осипов вступил в ряды ВКП(б). С работы ему пришлось уйти, и до 26-го года он работал то фасовщиком, то грузчиком, потом два года работал в Уголовном Розыске. С тех времен он знал все проходные дворы в своём районе, Бауманском, и в центре города. В конце 28-го года Семён устроился на фабрику «Победа Октября». В 1931-м году он был избран делегатом на 2-й Всероссийский съезд Советов.

В 19 лет Семён женился, появились дети. Но потом оказалось, что юношеская страсть обеих только тем и была. Ничего общего в своём отношении к жизни у них не было. Однажды, застав жену с любовником, Семён ушёл из дома. Детей он помогал растить до их самостоятельной жизни, да и потом при разных трудностях пытался помочь. Встретив через 5 лет свою вторую жену, Эстерку, он не скрыл от неё, что у него есть дети, которым он всегда будет отцом. Эстерке, конечно, не очень нравились его посещения детей. Она ревновала его к бывшей жене, которая жила с детьми, боялась, что любовь к детям заставит его вернуться к жене. Но понимала, что дети должны иметь отца, и сама помогала, как могла: то покупала одежду, то принимала на несколько дней соскучившегося по отцу или чем-то провинившегося ребёнка.

Уйдя из дома, Семён жил в общежитии. Был такой забавный случай, когда партийное руководство решило предоставить ему жильё. Были, примерно, такие слова:

– Семён Осипов, ты отличный работник, член партии. Хватит тебе жить в общежитии. В наше распоряжение перешел дом (улица . . ., дом № . . ., знаю только, что какой-то особняк в районе Остоженки), хозяева все уехали (тогда, конечно, сказали "сбежали") за границу. Вот на втором этаже квартира из 5-и комнат – твоя. Поезжай посмотри и поселяйся. Там всё есть, и мебель, и бельё, и посуда.

Семён вошёл в просторную прихожую большой, богато обставленной квартиры. Полированная мебель, обилие хрусталя, хрустальные люстры. От самой двери прихожая устлана пушистым ковром нежно голубого цвета. Увидев грязные следы от своих сапог на пушистой голубизне ковра, Семён испугался. Как же он будет приходить с работы и портить сапогами такую красоту! Он не мог представить себя в этой роскоши и отказался. Продолжал жить в общежитии.

Что делали на фабрике "Победа Октября" я не знаю, но главное, его послали учиться на рабфак. Главным это было по двум причинам: он получил какое-то образование, и встретил там Эстерку, которую стали звать по-русски Ирой. Его большую любовь, его свет, его "рыжую". Эту любовь, на зависть всем, он пронёс до своего последнего часа. Даже будучи уже смертельно больным, с почти отключенным сознанием, он издалека узнавал её шаги, его лицо озарялось светом: "Иринька пришла!".

Когда они встретились, Эстерка уже тоже развелась со своим первым мужем, у неё умирал от осложнения на сердце после дифтерии сын Юлиан, у которого был врождённый порок сердца. Сыну было 3 года, шёл 1933-й год. Всю трагедию любимой женщины Семён принял как свою, и помогал во всём. Он помог переселить Иру из полуподвальной комнатки, в которой нельзя было оставаться ребёнку с больным сердцем, в светлую, просторную комнату на 4-м этаже кирпичного тёплого дома. Он доставал лекарства, разыскивал чудо-врачей. Потом организовал похороны ребёнка, помог Ире поменять место работы.

В 1934 году Семён приходит работать на завод "Кардолента". Через четыре года он становится директором швейной фабрики при этом заводе.

Семён продолжал встречать Иру от проходной и провожать до дома, даже если какой-нибудь другой парень шёл рядом с ней. Приходил к ней домой, приносил что-нибудь вкусное, сидел, пока было прилично, уходил, чтобы завтра придти снова. Ира не выдержала такой атаки, хотя зареклась ещё раз выходить замуж.

В 1935 году, 14-го ноября, они поженились.

Мария (мама) была очень недовольна, что сын женится на еврейке, но сын уже давно всё решал сам. Мария отказалась признавать невестку и не виделась с сыном до рождения их дочери. Потом сердце матери не выдержало, постепенно отношения наладились. А весёлая толстушка внучка стала любимым человечком, последней любовью в её длинной и суровой жизни. Либа, мама Иры, тоже не хотела для своей дочери русского мужа. Но заботливость и внимание зятя завоевали её сердце, а внучка Светланик согрела его.

Эти несколько лет, до конца 1939 года стали самыми счастливыми годами в жизни Семёна и Иры Осиповых. Зарплата Семёна позволяла им ездить отдыхать в Ессентуки и Кисловодск. Они ездили по выходным купаться на Москва-реку, захаживали в рестораны, гуляли по Москве. Много ходили в театры. Оперы, балеты, оперетты, и драматические спектакли, часто премьерные.

В начале 1936-го года Семён и Ира пережили страшную трагедию. Пьяный сосед Иван Цыганов ворвался к ним ночью, стал душить Семёна с криками "Бей жидов, спасай Россию". Ира прямо из постели выскочила на зимнюю, февральскую, улицу звать постового милиционера. Она была на шестом месяце беременности и потеряла двух мальчиков. После такой трагедии Ира не хотела больше иметь детей, чтобы больше не хоронить их. Семён понимал её боль и созданное потерями предубеждение. Он проявил большую заботу, терпеливо пытался возродить в ней сознание, что ребёнок – это жизнь, радость, а вовсе не смерть. Он стремился вернуть ей желание жизни и счастья. 22 сентября 1937 года в семье Осиповых появилась я, Светлана.

Ира ушла с работы. Всё время отдавала дочери и мужу. Казалось, что время было счастливым и безоблачным. Летом снимали дачу, в 1938-м – в Быково, потом в 1939-м и 40-м – в Валентиновке. Дача в Валентиновке была генеральская, за высоким забором. Большой дом, с балконами и террасами посредине большого (по тем временам) участка, заросшего лесом. Там даже росли белые грибы. Дом был разделён на 2-е части. В правой половине жила генеральша Александра Ефимовна. Вот она и сдавала комнату и половину террасы. Почему? Кто же сейчас ответит на этот вопрос! Она подружилась с семьёй Осиповых. Их дочка стала её любимицей, она её все время баловала. Сёстры Иры с мужьями и Фимой, Феня с Ефремом часто гостили здесь, собираясь вместе. Места всем хватало. Александра Ефимовна относилась к таким съездам доброжелательно, открывала для них еще комнату. В общем, собиралась вся семья. Только Либа не любила никуда ездить. Часто приезжали друзья и сослуживцы Семёна с семьями. У них тоже были дети, близкие мне по возрасту. В общем, было шумно, весело. Маленькая Ланка купалась во всеобщей любви. Она танцевала и пела, читала стишки. Все шумно этому радовались, поощряли к дальнейшему развитию артистических возможностей.

А между тем шли страшные годы. 1937, 1938, 1939. Страна молча и тихо содрогалась в глубине своих жилищ от постоянно возможных арестов. И не укрыться, не понять, какое может быть лично к тебе предъявлено обвинение. Чуть не каждый третий был доносчиком. Их презрительно называли «стукачами», но от презрения ничего не менялось. «Стукачи» продолжали «стучать», и отыгрывались на презиравших их с лихвой, поскольку между презрением и ГУЛАГом – явная разница. Да и без «стукачей» в очередь на арест были поставлены многие руководящие и партийные работники. По каким критериям определялась их опасность для существующей власти – далеко не всегда было понятно. Но ещё более непонятно и страшно, когда следом за ″виноватым″, репрессия накрывала его семью. Женщин отрывали от детей и также объявляли «врагами», а детей, отправив в детдом, воспитывали в ненависти к бросившим их родителям. Братья, сёстры, родители часто должны были испить ту же чашу. Иногда это были непонятно как выбранные отдельные члены семьи, иногда полностью все, иногда – никто. А те, у которых карающий каток проехал мимо? Кто сумел осмыслить происходящее и выстоять, не поддаться пропаганде и клевете на самых близких, а уж тем более, далёких – честь им и хвала. Но так много людей было одурачено! Они достойны сурового осуждения, но можно ли их осуждать! «Промывка мозгов» строилась со знанием этого чёрного дела.

Вскоре и для Семёна Осипова началась эпопея восхождения на Голгофу.

Завод «Кардолента» не остался в стороне от общего дела. А дело было явно подстроено. Пришёл приказ создать за городом детский комплекс для летнего отдыха: пионер-лагерь, детский сад, ясли, дом отдыха. Средства должны изыскать сами. Изыскивать стали обменом излишков своей продукции на всевозможные строительные затраты. Излишки образовывались сверхурочными работами сотрудников, которые хотели обеспечить своим детям летний отдых. По завершении строительства руководству завода была объявлена благодарность, вручены ценные подарки.

Семён получил чудесный чайный сервиз, изготовленный на одном из лучших фарфоровых заводов, в Вербилках. Тончайший фарфор, элегантный рисунок: на широкой полосе тёмной зелени по два овала с нежным цветочным букетом и изысканный лёгкий узор тускло поблескивающего золота. Этот сервиз переживёт войну и все невзгоды, и, даже, своего хозяина, по крайней мере, на 40 лет.

Сотрудникам завода были выплачены премии. Детей торжественно отправили отдыхать. А потом на завод пришла комиссия партконтроля. В результате, было арестовано всё руководство завода. Первым арестовали в 1937 году директора Фридмана Д.С.. Ему удалось переправить ″на волю″ записку, нацарапанную на папиросной бумаге, для Семёна. Он предупреждал, что от него требовали подписать обвинение Осипову С.Г., что он шпион английской и японской разведок. (Это мой папа, который, хотя и имел каллиграфический почерк, с русской грамотой был сильно не в ладах. А уж английский! И тем более, японский.) Фридман не подписал.

За Семёном приехали, как и положено, в 3 часа утра, устроили дома обыск и увели. Как ни странно, дочка молчала, не плакала, хотя обычно от испуга не только плакала, но орала во всю мощь своих лёгких. Наверное, это был не испуг, а ужас, тихий ужас.

Семёна отправили в Лефортово. Допрашивали, с пристрастием, устраивали очную ставку с Давидом, но ничего не добились. Доказанность не была определяющей в судьбе арестованных в те годы, но то ли следователь оказался законником, то ли были ещё какие причины, неизвестно, но, продержав несколько недель, Семёна выпустили, а Фридмана отправили в лагеря. Он вернулся через 2 года. Все связи с друзьями и знакомыми, кроме Осипова, прекратил. Потом началась война, он добровольцем ушёл на фронт, предпочтя фронт новому витку ГУЛАГа. После войны Семён и Давид иногда встречались, иногда разговаривали по телефону, во всяком случае, в телефонной книжечке моего отца телефон Фридмана был. Это говорит о многом. Телефоны папа все помнил, записывать их стал уже ближе к старости. В книжечке совсем немного записей, только тех, кого ни за что не хотел потерять.

Дамоклов меч ареста повис над головой Семёна. Он понимал, что, однажды попав на крючок, маловероятно, что с него отпустят. Вопрос был во времени. Я не уверена, что даже жене Семён доверял свои тайные знания. Он очень любил её и оберегал её покой и счастье.

Летом 1940-го года арестовали Павла Иноземцева, директора фабрики "Кардолента" в Ногинске. Через два дня арестовали его жену Полину. В пустой комнате коммунальной квартиры остался маленький сын, Сашка. Соседи несколько дней боялись зайти, ребёнок сидел там один, плакал, голодный и испуганный. Каким-то образом нашли телефон Семёна. Он помчался туда, забрал ребёнка. Однако через несколько дней Павел с неведомо какой оказией прислал записку: ″Немедленно уезжай, требуют подписать, что ты японский шпион, пока не подписал″. Что крылось за этим ″пока″! Мальчика пришлось отдать в детский дом.

Семён, подал заявление на отпуск, не дождавшись его оплаты уехал в Ессентуки. Он тосковал и переживал за жену и дочку. Присылал малюсенькие открыточки: "Ируся, вот лестница, где мы с тобой были вместе и каждый час, ежедневно, напоминает наш с тобой отдых". . . "Иринка, этот дедушка, который открыл источник, очень ругает, что мы с тобой не вместе. Целую тебя, дочурку." . . . "Привет, Светланочка, не скучай о папе, поскорей приезжай с мамой к папе в гости. Если мама не поедет, ты плачь сильней и говори, чтоб поехала. Целую тебя, твой папа. 23/1Х-40. " Вот так. Эта открытка, на которой изображён добрый доктор Айболит, последняя. Действительно ли собирались жена с дочкой попозже приехать, или это просто была тоска по любимым и крик неисполнимого желания? Но обратного адреса нигде нет, только почтовый штамп. Не выдержав неизвестности и страха за любимых, Семён вернулся.

Его взяли прямо на вокзале. Значит, он не оставался вне поля зрения.

В эти же дни арестовали главного бухгалтера Орлова М.Н., Грошева (не знаю ни имени, ни должности), Мишу Ермолаева (должности тоже не знаю, знаю только, что это всё руководство фабрики). С семьёй Миши Ермолаева Семён и Ира были дружны. У Миши и его жены Юли было двое детей, сын Слава, 5-ти лет и дочка Аля, 2.5-ной лет.

Ира ещё не знала об аресте Семёна. Зато узнала от Юли об арестах на фабрике. Вскоре Семён каким-то образом передал Ире записку, извещавшую об его пребывании в Лефортово. Он просил забрать из его личного сейфа на работе (ключи были дома в одном из костюмов) приказы о срочном строительстве базы отдыха при изыскании собственных средств, и благодарности за исполнение, подписанные на самом высоком уровне. А также созвониться с адвокатом из семьи Таймановых (имя не помню) и попросить взять его дело. Он хоть и слабо, но надеялся, что обвинение касается строительства комплекса, и он сможет что-то доказать. Способы добычи средств были не совсем законными, поскольку нарушался закон о продолжительности рабочего дня, и, затем, скрывались излишки продукции. Обмен продукции на строительные материалы был тоже незаконен. Но в приказе говорилось об изыскании собственных средств, его надо было выполнять. У них не было выбора. За невыполнение, обычно, грозил расстрел или, в лучшем случае, пребывание здесь же. И последующие высокие и шумные поздравления всё оправдывали.