Текст книги "Дом золотой"

Автор книги: Светлана Борминская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Светлана БОРМИНСКАЯ
ДОМ ЗОЛОТОЙ

Любое совпадение имен и фамилий – досадная случайность. Извините, но эта история не про вас, никогда не была и не будет про вас, будьте абсолютно уверены. Имен на свете гораздо меньше, чем людей, поэтому случайные совпадения неизбежны, даже если я всех героев романа назову одним-единственным именем – своим.

С уважением, автор.

Фаин дом по утрам освещался солнцем и на целый час становился золотым. Как детство. Лучше детства только рождение девочки и еще, пожалуй, мальчика. И все. Больше ничего золотого в жизни нет.

Про свою соседку и подругу задушевную Фаину с улицы Пухлякова мне рассказала моя квартирная хозяйка тетя Маруся.

Тогда, в тот год и день, я села в соборскую электричку, натянула потуже шапку и, всхлипнув, поехала. Если уж быть точной до конца, это электричка дернулась, как припадочная, и поехала, а я только всхлипнула, глядя на платформу в желтом мартовском снеге.

– Марток – надевай восемь порток! – посмотрев на меня не по-хорошему и не по-христианскому, сказала бабка напротив и, выхватив из-под лавки свою сумку с бутылками и буханками, со вздохами и причитаниями собралась выходить на следующей станции.

– Станция Березай! – напоследок прикрикнула она на весь вагон и выскочила на свой Березай, размахивая руками. А я, прижав ногой чемодан, открыла пошире глаза и дала волю слезам.

Тогда и так горько закончилась моя семейная жизнь. Хотя ничего особенного. Просто, просто я полюбила не того парня, за которым можно жить, а умирать мне было еще рановато. Поясню.

Помню, в то лето мне завидовала вся улица. Я выходила замуж за Собакина. Но через полгода семейной жизни однажды мой Боря разбудил меня, вернувшись с работы поздно ночью.

– Лапа, пожалуйста, завтра с утра вымой багажник... Ты не сердишься? Меня не будет с неделю, срочные дела, я так устал!

Я вымыла. Вычерпав вместе с ведром теплой воды с мылом чью-то кровь, волосы и что-то похожее на мозги.

Я вышла замуж за бандита. Нечаянно. Бандит был моим одноклассником. Я знала его двадцать лет из моих двадцати трех.

До сих пор помню, как открыла бордовый багажник «Лексуса». Из него пахнуло гнилым ветром. Чья-то убитая жизнь невыносимым запахом напомнила о себе.

Вот и пришлось уносить ноги, и те последние дни в своем городе я ломала и чуть не сломала голову – куда бежать? Меня никто нигде не ждал. Так уж вышло на тот момент. И вдруг – письмо. От моей давней подружки Надежды Фазановой из Соборска.

И я в миллионный раз убедилась в существовании провидения.

Все предопределено.

Да, да.

По крайней мере в моей жизни.

Зачем я здесь? Почему? Как попала на эту холодную планету, где я постоянно кашляю?

Ой, не знаю... Как бы не пропасть раньше времени – только эта мысль порой и не дает потеряться в череде событий, с которыми я категорически не согласна. А кто-то шибко умный взвалил мне их на горб – неси давай и не стони! Вот и несу – то ползком, то на карачках, то давясь слезами. Конечно, иногда выпадают и светлые моменты. Вот именно, выпадают. Так что сперва привычно втягиваешь голову в плечи, а потом только начинаешь недоверчиво радоваться. Ля-ля-ля! Ой!

Ночью Надежда встретила меня. По заснеженному городу мы пошли от вокзала сперва к ней в тесный домик на улице Пухлякова, а где-то через час, насмотревшись друг на друга и насмеявшись шепотом – за стенкой спали свекор, муж и пара близнецов, – оделись и, проваливаясь позади дома в снег, дошли кое-как до ее тетки Маруси, которая нас ждала и спала некрепко, а вполглаза. Мы и стучались-то к ней всего пятнадцать минут. И уже там, напившись еще чаю с черными солеными сухариками, улеглись на полатях в темной комнатке с перегоревшей лампочкой и без разговоров заснули.

Наутро Надежда дала мне четкую инструкцию, сколько платить за комнату тете Марусе, во сколько идти в городской драмтеатр устраиваться и к кому там обратиться, и убежала к своим близнецам и мужу Сереже.

– Красивая Надя бабенка, нет, ты скажи?! – повязав платок с «ушами» поверху, как у пожилого зайца, стала разглядывать меня моя квартирная хозяйка. Она меня, а я ее.

– Тетя Маша, – доставая деньги из расшитого бисером кошелька, начала было я, решив заплатить сразу за два месяца, но не тут-то было... Не глядя на деньги, не обращая внимания на мою благодарную улыбку, тетя Маша воинственно гавкнула:

– Как ты меня назвала? А?

Я чуть не прикусила язык и, мигнув, повторила:

– Ттеття Ма-шша...

– Какая я тебе Маша? – дурным – не преувеличиваю – голосом завопила моя квартирная хозяйка. – Ма-ашу нашла. Маша – это дура. Ты что, не знаешь? А я, – она гордо мотнула обгрызком косы из-под платка, – я – Маруся!

– Да-а? – напугалась я не на шутку, поминая про себя Надюшку недобро, ох, недобро. Про шизофрению у своей тетеньки она ни слова не сказала.

«Господи, спаси, Отче наш...» – пятясь от высокой и тощей старушки, начала я про себя просить у Бога милости. А буйная Маруся тем временем метала в меня такие взгляды, что, как я не сгорела, одному Боженьке известно.

Через десять минут помощь мне была послана с нарочным. Вернулась умытая и запыхавшаяся Надюшка и, схватив меня за хлястик и усадив перед собой, велела выучить десяток важнейших соборских слов и выражений и первые среди них:

«Маша» и «Аркаша» по-соборски означают – «дура, набитая соломой», и «глупый дурак». И всех Маш и Аркаш, если не хочешь схлопотать как следует, надобно называть не иначе, как Манями, Марусями, в крайнем случае – Марьями Батьковнами и Аркадиями.

Вот так и началась моя пятилетняя и не самая плохая, надо сказать, жизнь в этом одноэтажном по большей части Соборске, который я не забуду никогда и вам не дам забыть, ведь история про Фаину Хвостову уже на подходе.

Все. Про меня – все.

А теперь чуточку – про мою хозяйку Марусю. Хоть и не она главный персонаж в этой истории, но будет появляться в ней с завидным постоянством, как соседка, подруга, товарка и даже защитник Фаины.

Маруся Подковыркина на своей улице Гарибальди слыла бабкой боевой, самостоятельной, но хоть и жила уже не первый десяток лет в своей домушке одна, не считала себя ни несчастной, ни заброшенной, ни бедной, тем более нищей. Хотя, если не в бровь, а в глаз – была и одинокой и нищей по любым человеческим меркам.

К тому же старушка и впрямь любила побуйствовать и прочистить горло криком, но, к счастью, помешанный рассудок тут был ни при чем.

Избушка – низенькая, теплая, из толстых бревен, утопала в тяжелом и твердом мартовском снеге. Двумя передними окошками она простодушно выглядывала в самый центр улицы Гарибальди, и если бы я не знала, что это южная окраина города Соборска, то впечатление деревни глухой и с медведями так бы и застряло в моей голове.

Тем временем Надежда снова убежала в свою семью, а тетя Маруся успокоилась, затопила печь и стала разговаривать с большим полосатым котом, который улыбался мне с подоконника. А я разглядела хозяйку получше. Была она необыкновенно сильной для своих лет и бегала по кухне как заведенная, тараторя без умолку.

– Вот займешь переднюю комнату. Там кровать, шкап пустой, сундучок и полка. А тиливизер у меня сгорел... В феврале только жилец съехал! Хороший был жилец, правда, пил как сапожник. А платил вовремя... Я б ему не поплатила! Вася, Вася, – глухо позвала она. – Пурген!

Я вздрогнула, подумав: все, прежний пьяный жилец вернулся! Но оказалось, тетя Маруся звала кота завтракать. Кот долго размышлял, потом решился и упал с подоконника навроде бомбы – до того был тяжел.

– Какой котик у вас, – похвалила я полосатого, – неподъемный!

Тетя Маруся кивнула благосклонно, не сводя глаз с кота:

– Вот ведь хороший у меня котя? Да?

– Хорош, – удивляясь просто итальянской перемене настроений, я решила уточнить: – А почему «пурген»?

– Так у него все, что съест, сразу вылетает! – пояснила тетя Маруся.

Я приняла это к сведению, закончила умываться и пошла в свою законную на тот момент комнату. У стены стояла низкая деревянная кровать с чистым толстым бельем, пушистым от многая стирок. Между кроватью и окном квадратный стол с белоножкой и пустой, без цветов, давненько крашенный подоконник с прозрачным окном в пушинках кошачьей шерсти, и пахло сухими цветами, а совсем даже не котом-женихом. Рассохшийся коричневый шкапик в углу и на нем тусклый, с зеленью, самовар с вензелями и медалями и выпуклые слова на нем: «Боже, храни царя-батюшку!»

– А зараза Тишка его ни в грош не ставит! – буркнула мне вслед тетя Маруся.

Так в первый раз услышала я про Тишку – кошку Фаины, тети Марусиной соседки, к которой позади дома протопталась широкая тропа. Сам Фаин дом глядел фасадом в целых шесть окон на параллельную соборскую улицу имени командарма из местных – Пухлякова Израила Сократыча, о котором, заваривая чай и быстро переворачивая оладьи на огромной сковородке, начала рассказывать моя квартирная хозяйка. Из ее рассказа выходило, что командарм был сущий орел – нет, сокол, нет, все-таки орел!

Я завтракала, прислушивалась, рассказ мне был не совсем понятен, особенно детали из восьми жен командарма в разных городах... Да и чай был странный на вкус – то ли из смородины, то ли из вишни, и когда тетя Маруся убежала во двор за дровами, я вздохнула и предположила, что пьянство ее прежнего жильца с большой долей вероятности может быть связано или с буйством хозяйки, или с ее любовью оглушительно пообщаться.

Положив деньги за два месяца на теплую перевернутую чашку, я накрасила губы и выскочила на улицу, застегиваясь на ходу.

Солнце переворачивалось в небе, капали с крыши золотые капли, шел одиннадцатый час среднерусского утра. На голубом снеге под яблоней нежился толстый Вася, весь в ямках на сдобном кошачьем теле, и выкрикивал баском:

– Как хорошо! Как же хорошо! Жить-то как прекрасно!

– Оладий обожрался! – кивнула на кота тетя Маруся, с охапкой розовых ольховых поленьев заходя в дом. – Пойду квашню поставлю.

Так я и прожила пять лет, наблюдая кота и привыкая как к своей к тете Марусе.

Эта история – небольшая и не займет много бумаги, но зато она – из двух частей, очень компактных. Вторая часть про собственно «дом золотой» и про то, как Фаину за этот дом хотели убить. Или, если помягче выразиться, сжить со свету.

А первая часть называется ЛЮБОВЬ.

Часть I. Любовь

Про дом

Он стоит на самом краю Соборска – высокий, из черных бревен, с окнами в темных деревянных наличниках.

Тетя Фая Хвостова – одинокая тетушка, старая девица, или девушка, – в свои бархатно-плюшевые шестьдесят с чем-то лет проживает в нем.

Счастливая хозяйка белой, как снег, коровы Малышки, кошки и пары котят занимает правую половину в три окна, а левую – ее родные брат Юра и сестра Зоя со своим мужем Валентином. Но живут они только в теплые месяцы, и не постоянно – так, приедут на двух машинах, потом уедут, потом снова, глядишь, тут как тут.

Сенька-хохол

Дом. Одно название, а не дом.

Скелет динозавра, случайно выползший в наши дни.

Доски чердака в осеннюю ночь похлопывали, как продрогший мужичок на остановке, а двери, пыльные и вздыбившиеся, плохо закрывались в расшурованных дверных коробках, но жизнь, которая совсем еще не прошла, хоть и век миновал, – дышит из всех шести окон на черном фасаде.

– Какой домина!

– Домовина несусветная, – пятился какой-нибудь приезжий-заезжий, перепутав названия жилья и гроба.

– Даже не знаю, даже не знаю, кто ж в нем живет? – продолжал вглядываться в старину и никак не мог отойти.

– Я бы со страху помер, а не заснул бы в нем, там небось привидения в чехарду играют... Гляди-ка, сад-то разделенный, а из окна бабка глядит!

– Два хозяина, выходит.

– Пойдем поближе?

– А чего я там забыл?

На правой крепкой калитке висел мешок под навесом из дранки – на куске фанеры надпись от руки «Почта» и внизу меленько: «Фаина Александровна Хвостова, молоко в 10 и 19 часов, цена магазинная».

– Во дает, спекулянтка!

Полоумные дачники приходили в десять вечера, а умные – в десять днем и в семь часов после вечерней дойки.

А на другой калитке, сплошь из ржавых проволочных каркасов, висел обычный почтовый ящик в ошметках старой краски, – по виду свидетель эпохи, свернувшей мимо этого ящика аккурат в наше непонятное будущее, – с выведенными на нем белилами двумя словами: «Семья Нафигулиных».

– Надо же, – прочитав, в удивлении отходил приезжий или прохожий.

Тете Фае в ту пору было чуть-чуть за шестьдесят, но она еще бегала, если в боку не схватывало. Бегала навроде пули или даже снаряда, что со стороны выглядело несколько дерзко, особенно в сравнении с несколькими еле двигающими телесами сорокалетними соседками.

Махно в юбке, Файка-зазнайка, дикая – с ударением на втором слоге, – такие вот прозвища время от времени слышала в свой адрес Фаина Хвостова, когда шла со своей белоснежной коровой по улице. Шла и улыбалась так, чтобы никто не видел, а то еще подумают, что счастливая.

Самое-то лучшее прозвище у нее было – Сенька-хохол. Так Фаю назвал папа Сашенька, убитый через два года на той войне.

А называл ее Сенькой, когда учил шестилетнюю Фаинку мести пол. Фаинка заметала мусор во все темные углы, чтобы не колготиться с совком. За что и получила на всю жизнь в подарок и «Сеньку» и «хохла».

Плохие слова, или Женщина с мешком

Можно жить в счастии, а можно и не жить.

Чем меньше произносишь вслух плохих слов, тем счастливей будет человеку, который делит с тобой жизнь.

И молодой тетя Фаина предпочитала слушать, и в старости, когда доживала свой век с мамой Катей, не очень-то любила разговаривать. Все больше вздыхала и улыбалась, да вот завела «Лапипундию» – большую тетрадь, куда записывала все события и происшествия, мысли и свои обиды, которые довелось пережить.

Мама Катя, вырастившая одна троих деточек, нраву была крутого, за словом в карман не наклонялась, и поругаться была мастачок. Но не от зла, а от тягот, когда из двух прекрасных вещей – слез и поорать – выбираешь «поорать». Убили на войне мужа Сашеньку, осталась она, трое детей и старики-родители. Как дальше жить? Только поминая чертей, и удавалось.

До войны была маленькая тоненькая модница с прозрачной кожей и шелковыми волосами, а во время и после войны надсадилась, и в тридцать пять лет не выдержал позвоночник маленькой женщины – от горьких трудов надломился и вырос горб.

И дети видели, как у матери рос горб, и мать ее старая видела, и видел старый отец.

В войну и после войны, да и сейчас в селе нередко увидишь Женщину с мешком. Тащит что-то домой для хозяйства или траву для скотины, тащит в общем...

Голубой застиранный рабочий халатик из сатина, резиновые высокие галошки с бурочками или шерстяными носками, платочек на голове в выцветших пионах, идет по обочине, мимо, прокалывая воздух, несутся машины, в которых сидят люди с более сладкой судьбой, и несет на спине мешок с чем-то домой. Для деточек. Для теленочка или козочки. Еду, какую смогла заслужить за этот день.

Про Тишку

Сегодня, как и тридцать лет назад, тетя Фая умылась, сполоснула ноги в тазике, завела назавтра будильник и, боком уложив себя на пружинистый диван, вытянула из-под пестрой подушки старый-престарый «талмуд», на обложке которого печатно и красиво было написано: «Лапипундия». Открыв первую страницу, тетя Фая прищурилась и прочла известное ей и так:

«В тридцать восьмом году, помнится, ела я макароны с яичком...»

Тетя Фая закрыла глаза и увидела и себя, и маму с отцом, и сестру Зою, которой было о ту пору не больше двух лет. До войны тогда было, как до колодца дойти, будь она проклята.

В диване пискнула мышь и, доедая труху, заворочалась наподобие мамонта.

– Тишка, мышка! – вскрикнула тетя Фая и, постучав пяткой по выскобленной половице, прислушалась. Мышь закашлялась где-то в кишках дивана.

– Тишка! – снова позвала тетя Фая, но кошка не шла. – Опять к коту ушла, собака...

Тетя Фая вытянула ножки в белых носках и постучала еще, мышь закашляла громче.

– Когда ж ты подавишься, дура? – горько вопросила Фаина. Мышь промолчала.

Тетя Фая отложила книгу и пошла через сени на улицу, на пороге сидели два котенка и смотрели в темноту, ждали мать.

– Тишка! – тихо позвала тетя Фая. Никого. Темная ночь.

– Тишка! Тишка!

В кустах у забора, в самых колючках произошел какой-то ветер и, тайфуном пролетев через ночной невидимый воздух, остановился у самого порога тети Фаиного дома. Котята муркнули.

– Тишка пришла, – успокоено пробормотала тетя Фая и, схватив тяжелую серую кошку, пошла обратно в дом. Котята, путаясь в ногах, бежали поперед по длинным сеням с белой стоваттной лампочкой под потолком. На ее яркий свет летели комары и мошки. Тетя Фая, не выпуская кошку из рук, прикрыла дверь, накинув на старую железку крючок и сверху петлю.

Ночь шевелилась за окнами, тетя Фая поглядела на себя в чайник и пообещала:

– Сегодня усы подровняю, а завтра бороду обстригу. Да, Тишка?

Тишка с котятами сидели у полного горячей пшенной кашей блюдца и ждали, пока остынет. Так было давно, всегда, но, оказывается, до поры.

Хочу жениться!

Соседняя с правой стороны изба – бревнышко к бревнышку под железной крышей. Там жил дед Сережа. Давний воздыхатель по Фаинке. Жил с сыном, тоже Сережей, с невесткой Надькой и двумя бравыми внучиками – одного звали, ясное дело, Серегой, а другого Сашкой.

Дед Сережа вдовел уже десятый год и был этим удручен, напрочь забыв, что будучи в браке называл свою Лизавету то язвой, то пилой – в зависимости от предмета спора. Как не стало Лизы, многое, над чем смеялся, стало не смешно. Некоторые мужики категорически не любят жить одни. Могут-то могут, но через силу.

– Хочу жениться! На бабе! – на пальцах объяснял девять лет подряд своему серьезному сыну дед Сережа.

– Женись, па, – разрешал Сережа отцу. – Мне че, жалко что ли? Ты ж с ней спать будешь, а не я.

– С кем спать?! – пугался по-перву дед Сережа и прикрывал колючие глазки, вспоминая, как выглядит голая Лизавета.

– С бабкой этой, – рассекая рукой воздух рядом с собой, Сергей показывал этакую бабуленцию.

– С какой... такой бабкой? – пятился от своего габаритного сына складненький и ладненький дед Сережа.

– А которая за тебя пойдет, – серьезно кивал сын.

– Чевой-то?! Я себе такую кралю выкопаю, не хуже твоей Надьки! У меня один глаз на Кавказ, а другой в Арзамас! – подскакивал дед Сергей.

Близнецы, притаившиеся под окнами, сначала пыхтели, только слышались шелесты и удары тумаков, которыми они одаривали друг друга, потом с визгами Серега гнался за Сашкой или Сашка за Серегой:

– Дед пошел себе невесту выкапывать! Из могилы! – орали они как резаные на всю улицу. – А-а-а! Прячь лопату! Нет, ты прячь! Нет, ты!

Золото самоварное

Тетя Фая достала заветную тетрадь и, открыв посредине, написала: «Сегодня 5-го числа этого месяца в 19 .35 после дойки дед Сережа Фазанов звал за себя. Просил сердца моего. Но я не отдала. Самой очень нужно».

Тетя Фая и смолоду-то была неприметная... Прически не делала, расчешет волосы на косой пробор, заплетет косу, устроит ее на затылке бараночкой. На вечерах все больше в уголке сидела и помалкивала. У всех девок от пляски каблуки отскакивали, а тети Фаины туфельки до сих пор целые в шкапу стоят. Ухлестывал за ней один такой Зубакин и, пожалуй, Тимаков и еще Губарев, и гнали ее и мать и брат Юрий замуж. А она уперлась и ни в какую не пошла. А тянуло ее, и очень сильно, – не поверите – в монашки. Да не было о ту пору, когда была тетя Фая молодой, монастырей. Позакрывали все, и кто желал из смирных девушек посвятить себя Богу Иисусу Христу, продолжали вынужденно жить мирской жизнью, что тоже, впрочем, немногим, да пожалуй, и ничем не хуже.

И всю жизнь была тетя Фая худенькой и пряменькой, и даже на старости лет, если взглянуть на нее, когда идет она рядом со своей коровой, просто взглянуть, – так вот сзади была и в шестьдесят лет тетя Фая девушка девушкой, такая же смешная и приятная, а спереди-то, конечно, старушка старушкой с серыми глазами, рыжими бровочками и заветренными губками на круглом загорелом лице. Улыбалась еще так – вздохнет и улыбнется. Из родинки на бороде торчало шесть кудрявых волосков и по два пышных волоска в усиках. Что тетю Фаю совсем не портило, а даже придавало бравый вид.

Почему тетя Фая так и не вышла замуж? Наверное, просто не хотела. И на насмешки, – ну такие, как там пустоцвета, вековухи и ни Богу свеча, ни черту мотыга, – могла и язык показать, но не обзывалась, потому как привыкла и к хуле, и к молве, и к пустой болтовне добрых и всяких соседушек и чужих злых людей.

В тети Фаининой половине две большие комнаты, кухня с печью посередке, сени с полками, уставленными банками с вареньем и пустыми чистыми, покрытыми газетой, лестница без перил на общий чердак, по которой лучше не лазить, – до того стара, аж сыпется. Еще двор, в котором живет корова и сонм мыши.

В передней часы с боем, дубовые полы крепкие, большой теплый диван, телевизор «Березка», ставни скрипят, когда ветру позарез нужно ворваться, пахнет старою жизнью, которая как столетняя бумага – выцветшая и ломкая от свернувшихся в трубочку лет.

В боковушке высокая мамы Катина кровать с двумя пухлыми метровыми подушками – ох, не охватить те подушки. На них спать да спать со слюнкой изо рта. Да все вставать приходится.

Мамин синий буфет, патефон на стульчике, пластинки в узле под кроватью, приемник «Москва» с желтым пыльным динамиком, керосиновая лампа на буфете – свет-то отключают через два дня на третий.

«Когда была я девушкой...»

Вот он, весь быт и обиход Фаиночки, почти не изменился с тех пор, когда была она молодой. В платочке с голубыми цветами, в платье из сундука, еще когда мая и крепдешин с батистом были необыкновенно дешевы и красивы. Это летом. А зимой в теплой коричневой маминой шубе. Внутри рыжая лиса – воровка кур. Фаина – третья хозяйка из семьи Хвостовых этой самой шубы, сверху плюш сине-бархатный с бобровым воротником, а бобру тому целых восемьдесят лет, старше Фаины бобр.