Текст книги "Москва в эпоху Средневековья: очерки политической истории XII-XV столетий"
Автор книги: Светлана Гусева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Москва и москвичи в борьбе городских общин во второй половине XII – начале XIII В
До конца I тысячелетия н. э. в Волго-Окском междуречье и прилегающей округе (на севере до Белозерья, на юге до Муромских лесов) проживали в основном финно-угорские народности: меря, мурома, весь, мордва, голядь, мещера. С IX в. сюда стали проникать первые группы осваивавших Восточно-Европейскую равнину восточных славян. Это были ильменские словене и кривичи, пришедшие с северо-запада. В VIII–IX вв. в бассейне Оки оседают вятичи. Первоначальное освоение славянами Волго-Окского междуречья завершается в XI–XII вв. [Седов 1982: 143–151; Дубов 1982: 6–45; Никольская 1981: 12 и др.; Макаров 1993: 92–114].
Впрочем, Междуречье и его окрестности в IX–X вв. вряд ли можно рассматривать как глухие углы с архаическим укладом жизни. Представляется, что здесь имели место достаточно сложные и насыщенные социальные отношения. На это указывает наличие городских центров. Уже Рюрик, «прия власть», «раздая мужемъ своимъ грады», большую часть которых составили именно северо-восточные города: Ростов, Белоозеро, Муром [ПВЛ 1950: 18]. Города как центры племенных союзов, направившие «воев» в поход на Царьград, получают «греческую дань» [ПВЛ 1950: 24]. Среди них – Ростов. Вероятно, под «прочими» разумеются и другие северо-восточные города, но возможно и то, что в начале X в. Ростов становится на какое-то время «единоличным» центром округи. О значении Ростова в конце X в. свидетельствует и факт «посажения» здесь Владимиром Ярослава (988 г.), а затем Бориса (и одновременно Глеба в Муроме) [ПВЛ 1950: 83].
В XI в. на страницах летописей появляются новые города – Суздаль и Ярославль [ПВЛ 1950: 100, 117]. Они упоминаются в связи с экстремальными ситуациями: неурожаем, голодом и, как следствие, социальным недовольством, поддержанным туземными языческими лидерами – волхвами. Выступления были направлены против местной знати: «старой чади» и «лучших». Таким образом, мы видим здесь общинное устройство и организацию, так сказать, в действии [Фроянов 1995а: 113–162, 172; Кривошеев 1985а: 38–48; Кривошеев 1985б: 124–131]. Не менее отчетливо в этих событиях проступает и другая сторона: северо-восточный регион и в XI в. предстает зависимым краем, территорией, с которой собирается дань в пользу других общин и их князей, а на рубеже XI–XII вв. «становится театром межволостных и межкняжеских войн» [Фроянов 1992: 88–89].
Новые конкретные факты общественной жизни на северо-востоке Руси дают нам события 1096 г., в центре которых находились Ростов, Суздаль, Муром [ПВЛ 1950: 168]. Проанализировав их, И. Я. Фроянов и А. Ю. Дворниченко пришли к следующему выводу. «Летописный рассказ, повествующий о княжеской борьбе на далеком северо-востоке, содержит ряд указаний, которые дают возможность понять особенности местной общественной жизни. Перед нами самостоятельные городские общины, обладающие мобильной военной организацией, общины, консолидировавшие вокруг себя большую территорию, именуемую землей, волостью. Земля состоит из главного города (Ростов. – Ю. К.) и пригородов (Суздаль, Муром. – Ю. К.). Между главным городом и одним из наиболее крупных пригородов (Суздалем. – Ю. К.) завязывается борьба за преобладание. Все это свидетельствует о сравнительно высоком уровне социально-политической жизни местного общества и позволяет усомниться в довольно распространенных в литературе представлениях о его отсталости» [Фроянов, Дворниченко 1988: 228].
Вместе с тем ситуация 1096 г. показывает и то, что в княжеской среде северо-восточный регион начинает играть все более существенную роль. В это время сюда, несмотря на трудности и опасности, совершает поездки Владимир Мономах. Важнейшим результатом его пребывания здесь становится основание в 1107 г. Владимира-Залесского. Северо-Восточная Русь начинает приобретать все более весомый политический статус; формируются предпосылки политической самостоятельности региона; завершается переход к «классической» схеме древнерусского города-государства с органами власти, представленными вечем и князем [Фроянов 1991: 92–93 и др.; Фроянов, Дворниченко 1988: 229–252].
Таким образом, в XI – начале XII в. на северо-востоке, как и в других землях Древней Руси, происходит складывание первичной (по территории и функциям) государственной формы – города-государства, по всей видимости, политической системы, довольно универсальной для исторического процесса на стадии политогенеза[21]21
См.: [Дьяконов, Якобсон 1982: 3; Фроянов, Дворниченко 1988: 17–19; Теория государства 1995: 26–28, 31, 47 и др.].
[Закрыть]. Процесс формирования государственности на Руси в целом и на северо-востоке в частности, как нам представляется, довольно ярко и убедительно подтверждает эту общую закономерность[22]22
В работе 1995 г. (в целом отвечающей требованиям современных наук об обществе), посвященной теоретическим проблемам возникновения и развития государственности, возникновение городов-государств у восточных славян относится к VIII–IX вв. (см.: [Теория государства 1995: 180, 183]), с чем трудно согласиться, ибо в тот период восточные славяне находились на племенном уровне общественного развития, а город-государство подразумевает более высокий уровень общественной организации – территориальный. Нет оснований говорить и о раннеклассовой основе восточнославянского общества того времени [Теория государства 1995: 183].
[Закрыть].
К концу XI в. можно отнести и истоки явления, характерного для древнерусских городов-государств, – соперничество городских общин за первенство в крае. Вначале это «старейшие» города Ростов и Суздаль, позже к ним прибавляется «мезиний» Владимир. Значение его растет уже при Юрии Долгоруком, а апогей могущества приходится на княжения Андрея Боголюбского и Всеволода Большое Гнездо. Об этих событиях мы имеем уже достаточно определенные известия.
Рассмотрение бурных коллизий в истории северо-восточных земель второй половины XII – начала XIII в. как соперничества городов, в первую очередь Ростова, Суздаля и Владимира, началось еще в XIX в. Так подходил к этой борьбе, например, Н. А. Полевой. В его рассказе фигурируют ростовцы и владимирцы, которые спорят «о старейшинстве городов своих» [Полевой 1830: 82–83]. Наиболее четко эту мысль сформулировал С. М. Соловьев. В соответствии со своей концепцией он считал, что с Андрея Боголюбского начался «новый период, период борьбы между старым порядком вещей и новым. Начало этой борьбы обозначилось борьбою старых городов с новыми». Схему борьбы городов С. М. Соловьев наполнил и социальным содержанием. По его мнению, в старых городах «слышится преимущественно голос высшего разряда – ростовских жителей, бояр, дружины вообще». Новые города – пригороды – возглавляет в борьбе князь. Вечевые традиции здесь отсутствовали. Жители пригородов – «люди простые ремесленные», «получив от князя свое бытие, они необходимо считали себя его собственностью». Борьба городов «должна была решить вопрос: где утвердится стол княжеский – в старом Ростове или новом Владимире, от чего зависел ход истории на севере» [Соловьев 1846: 16–18 и др.; 1988, т. 1–2: 516–517, 531–538].
Трактовка социальной борьбы на северо-востоке Руси как борьбы городов с многочисленными уточнениями, дополнениями и т. д. в историографии XIX – начала XX в. получила полную поддержку [Пассек 1870: 7–13, 106–109; Костомаров 1870: 43, 51–52; Корсаков 1872: 113 и др.; Затыркевич 1874: 248–257; Сергеевич 1902: 22–30; Ключевский 1987: 326–331; Платонов 1915: 105 и др.] (особняком здесь стоит мнение А. Е. Преснякова: «Не столько “вечевые” города тут действуют, сколько их социальные верхи: бояре и вся дружина» [Пресняков 1909: 232]). Более сдержанно отнеслись к такому пониманию происходившего советские историки. Так, к примеру, М. Н. Тихомиров полагал, что в такой традиционной постановке вопроса теряется социальный смысл борьбы [Тихомиров 1955а: 234] (см. также: [Воронин 1935: 222–225; Мавродин 1960: 32; Греков 1953: 367–368; Пашуто 1965: 43–48; Черепнин 1965: 269–272 и др.]). Тем не менее тезис о борьбе городов развивался и в ряде работ советских историков [Насонов 1924: 14–17; Приселков 1940: 73 и др.; Галкин 1939: 105 и др.; Фроянов 1980: 157 и др.; 1995а: 590 и др.; Фроянов, Дворниченко 1988: 228 и др.; Лимонов 1987: 103]. В целом же мнениям, взглядам, оценкам этой борьбы, можно сказать, несть числа, что уже само по себе свидетельствует о социальной значимости этих событий в общественном развитии северо-восточных земель.
В конечном итоге восприятие конфликта как борьбы городов, представлявших целостные социальные организмы, между собой или как соперничества между отдельными «партиями» всего края зависит от подхода к расстановке социальных сил. Краеугольным камнем при рассмотрении борьбы городов является также вопрос об участии в ней народных масс. Большинство историков признают определенную роль городского «людья» в межгородских столкновениях. Но силу горожан историки, как правило, видят только во Владимире, считая Ростов и Суздаль городами «боярскими», где боярство «поглотило» все остальное население. От решения в первую очередь этих вопросов и делались общие выводы.
Наиболее подробно конфликт 1175–1177 гг. был рассмотрен В. О. Ключевским. Анализируя события на широком фоне действующих в них социальных сил, ученый вскрыл социальную сущность явлений глубоко и масштабно. Отталкиваясь от выводов С. М. Соловьева, В. О. Ключевский пришел к заключению, противоречащему им, выявив «тройную борьбу» общества, разделившегося «в борьбе горизонтально, а не вертикально», то есть по сословиям, а не по городам. Цепь рассуждений Ключевского стройна, все выводы логичны. Тем не менее есть основания присмотреться к ним пристальнее, особенно учитывая их близость к построениям ряда советских историков, поскольку последние считают решающим фактором в борьбе 1175–1177 гг. именно раскол северо-восточного общества на антагонистические классы, а не на городские общины.
События 1175–1177 гг. в Северо-Восточной Руси предстают перед нами как борьба городских общин. Точнее, мы наблюдаем борьбу общин главных городов волости с общинами пригородов, характерную для Древней Руси, начиная со второй половины XII в. Ученые XIX – начала XX в. неоднократно отмечали стремление пригородов различных волостей к обособлению и пытались объяснить этот процесс. Рассматривался этот вопрос и в историографии[23]23
См., напр.: [Костомаров 1870: 30–31; Сергеевич 1902, т. 1: 12 и др.; т. 2: 112–113, 118; Пресняков 1909: 203, 206; Кривошеев 1988; Фроянов 1980: 234–236 и др.].
[Закрыть].
Каковы же были причины, приводившие к попыткам обособления пригородов? Советские историки указывали возможные объективные причины дробления земель-городов. А. Н. Насонов, имея в виду Владимир, обратил внимание на развитие «его материальных средств» [Насонов 1924: 14–15]. Более подробно рассмотрел этот вопрос Ю. А. Кизилов. «К независимости и вольности Владимир был подготовлен всем ходом своего развития», – писал он и называл следующие факторы: «наличие черноземных почв», «богатые промысловые возможности края, естественная защищенность от “дикого поля”, положение в центре речных и сухопутных дорог» [Кизилов 1982: 20–21]. Следует также учитывать и факторы другого порядка: тяжесть отправления финансовых и военных повинностей в пользу главного города. По мнению И. Я. Фроянова, «к такому обособлению, преследующему цель создания самостоятельных городов-государств, толкала сама социально-политическая организация древнерусского общества с присущей ей непосредственной демократией, выражавшейся в прямом участии народа в деятельности народных вечевых собраний – верховного органа городов-государств» [Фроянов 1980: 234–236]. Видимо, совокупность этих экономических и политических причин и создавала предпосылки для образования новых городов-государств.
И. Я. Фроянов подвел и промежуточный итог городской междоусобицы на северо-востоке. Им стало «превращение Владимира в стольный город с подчинением ему старейших городов. Произошел настоящий переворот в политической жизни Ростово-Суздальской земли. И тем не менее он не дал прочных результатов. Ростов уступил, но только на время, ожидая удобного случая, чтобы снова взяться за оружие «для отстаивания своего земского главенства»[24]24
«Изложение военных событий» см. в [Фроянов 1980: 669–672].
[Закрыть].
Однако борьба городских общин Северо-Восточной Руси не закончилась 1170-ми годами. Она продолжилась с новой силой в первой трети XIII в. После знаменитого веча 1211 г. [Кривошеев 1988] события на северо-востоке Руси выливаются в серию открытых столкновений.
В историографии они, как правило, рассматривались как феодальные распри. Так, М. Д. Приселков писал о «борьбе, разыгравшейся после смерти Всеволода за великокняжеский стол Владимира между Константином и Юрием Всеволодовичами» [Приселков 1940: 88, 89]. Ю. А. Лимонов также говорил о «соперничестве между Юрием и Константином», которых поддерживали соответственно «владимирцы»[25]25
Следует помнить, что под «владимирцами» Ю. А. Лимонов разумеет мелких и крупных «местных феодалов».
[Закрыть] и «ростовские бояре» [Лимонов 1967: 167; 1987: 107, 143]. Ю. А. Кизилов определяет эти события как «феодальную войну 1214–1215 гг., вспыхнувшую после смерти Всеволода Юрьевича». Он указывает также на ее последствия: «Распри его сыновей из-за великокняжеского стола и распределения княжений вели к постепенному ослаблению великокняжеской власти и ее влияния на другие русские земли» [Кизилов 1982: 22–23]. Сходной является точка зрения В. А. Кучкина: в «семилетний период между сыновьями Всеволода развернулась ожесточенная борьба за отчины, вызвавшая пристальное внимание летописцев, которые при описании всех ее перипетий, походя, сообщали и о городах, захваченных князьями друг у друга» [Кучкин 1984: 94]. Более сложной и социально насыщенной представляется эта борьба И. В. Дубову. «Безусловно, это борьба не между князьями, – пишет он, – она имела более глубокие корни, уходящие в древнейшие времена. Это было одно из столкновений между ростовским боярством и новой знатью, сформированной из среднего слоя горожан Владимира и Суздаля» [Дубов 1985: 44][26]26
Правда, в другом месте он пишет о «междоусобной княжеской распре» [Дубов 1985: 46].
[Закрыть]. Как видим, И. В. Дубов, по сравнению с ранее высказанными мнениями, отмечает связь этой новой знати с предшествовавшими событиями на северо-востоке и расширяет ее социальное значение и круг социальных сил, в ней участвовавших.
Схожая трактовка этих событий, рассматривающая их в свете межгородских противоречий, восходит к дореволюционной историографии. Развивая мысли С. М. Соловьева, В. В. Пассек доказывал, что после смерти Всеволода следует продолжение «той же вражды между Ростовцами и Владимирцами». Только теперь она обусловлена «желанием (ростовцев. – Ю. К.) уже не господствовать над владимирцами, а единственно лишь иметь князя отдельного, независимого от владимирцев…» [Пассек 1870: 11–12]. В «нелюбках», перешедших вскоре в усобицы между Константином и Всеволодом, а затем и Юрием, писал Д. А. Корсаков, «мы имеем основание видеть не одну только межкняжую распрю, но продолжение междугородовой земской распри, которая проявилась впервые после убиения Андрея Боголюбского, будучи, в свою очередь, результатом всего земского строя Ростово-Суздальской земли» [Корсаков 1872: 154]. Еще дальше пошел М. Д. Затыркевич. Он подчеркивал, что борьба между Константином и Юрием «за право старейшинства» «не имела никакого значения, а была исключительно городской» [Затыркевич 1874: 255]. В советской историографии этот вопрос разбирался А. Н. Насоновым. Он пришел к выводу, что «загадочные события начала XIII столетия при сыновьях Всеволода… следует определять как продолжение городских междоусобий XII века», как «борьбу городов» [Насонов 1924: 23–27; 1969: 221]. Наконец, И. Я. Фроянов также пишет о борьбе между городскими общинами – ростовской и владимирской – и их союзниками [Фроянов 1995а: 694–697].
Основные сведения об этой борьбе дают два летописных источника: «Летописец Переяславля Суздальского» и «Московский летописный свод» 1479 г. Хронологически они дополняют друг друга. «Летописец Переяславля Суздальского» подробно освещает начальный период борьбы, а «Московский летописный свод» – ее вторую половину[27]27
Лаврентьевская летопись лаконично и настойчиво проводит мысль о единении братьев, но не об их раздорах или о столкновении городских общин. Этому дали объяснение А. Н. Насонов, М. Д. Приселков, Ю. А. Лимонов. Согласно их мнению, в Лаврентьевской летописи отложилось летописание князя Константина. Княжеский летописец тщательно сглаживал негативные моменты, относящиеся к Константину и ростовцам. Напротив, в двух указанных летописях события изложены объективнее и полнее, что связано с их владимирской ориентацией [Приселков 1940: 87; Насонов 1924: 23–26; 1940: 193, 222, 229; Лимонов 1967: 165–167].
[Закрыть].
На первый взгляд, если буквально следовать летописному описанию, на арене только князья – сыновья Всеволода. Однако это впечатление довольно обманчиво. Еще А. Е. Пресняков считал необходимым предупредить, что «рассказы современников-летописцев» об этой борьбе «проникнуты определенными книжническими тенденциями» [Пресняков 1918: 41]. А в современной литературе на основе анализа событий, аналогичных рассматриваемым, отмечалась опасность «некритического» отношения к летописным записям, «содержащим сведения о князьях, выступающих в качестве вершителей политических судеб древнерусских земель XII в. Нельзя забывать, – отмечают И. Я. Фроянов и А. Ю. Дворниченко, – что здесь мы имеем явные издержки прокняжеского настроя летописцев, порождавшего соответствующие искажения при передаче исторических событий» [Фроянов, Дворниченко 1988: 201]. Далее мы также попытаемся показать, что княжеская семейная междоусобица (безусловно, имевшая место) является лишь частью более общего конфликта – той же борьбы городов Северо-Востока. За спинами северо-восточного княжья явно стояли ростовцы, суздальцы, владимирцы, переяславцы, москвичи. Иной раз об этом свидетельствуют и сами летописцы, будучи не в силах выдержать «прокняжеский» строй своих записей. И тогда мы видим, что взаимоотношения князей с горожанами в это время строятся на основе первенства горожан в политическом смысле.
Так, после владимирского веча 1211 г., где Ярославу был «дан» Переяславль, он спешит заручиться поддержкой переяславцев на месте. «Ярослав же, приехавъ в Переяславль, месяца априля в 18 день, и съзвавъ вси Переяславци къ святомоу Спасу, и рече им: “братия Переяславци, се отець мои иде къ Богови, а васъ оудал мне, а мене вдалъ вамъ на руце, да рците ми братия, аще хощете мя имети собе, яко же вместе отца моего, и головы своя за мя сложити”. Они же вси тогда рекоша: “велми, Господине, тако боуди, ты нашь господинъ, ты Всеволодъ”. И целоваша к нему вси крест. И тако седе Ярославъ в Переяславли на столе иде же родися» [ЛПС: 110]. Переяславцы, как увидим, преследуя и свои интересы, остались верными союзниками Ярослава и владимирцев с Юрием[28]28
Как отметил М. Н. Тихомиров, «время Ярослава Всеволодовича было эпохой наибольшего, хотя и кратковременного процветания Переяславля, сделавшегося на этот раз стольным городом сильного князя» [Тихомиров 1956: 415]. Думается, однако, что главной причиной его взлета явилась организационная (и в политическом, и в военном смысле) зрелость городской общины.
[Закрыть].
Приготовления начались и в противоположном стане – ростовском. Константин вместе с прибежавшим к нему из Владимира братом Святославом[29]29
Участником владимирского веча, поведавшим «емоу вся бывшаа въ граде Володимири» [Летописец Переяславля Суздальского: 110].
[Закрыть] сразу же «начя събирати воя» [ЛПС: 110]. В ответ на это Ярослав «съвокупя Переяславци поиде къ Ростову, а Гюрги съ Володимирци и съ Соуждалци поиде» [ЛПС: 111]. В данном случае не приходится сомневаться в том, что в военных столкновениях на реке Ишне принимали участие городовые дружины – «вои», а не только князья со своими дружинами[30]30
Полностью соглашаемся с И. Я. Фрояновым и А. Ю. Дворниченко, считающими, что «участие “воев” в княжеских “которах” нельзя расценивать только в качестве поддержки, оказываемой населением того или иного города своим князьям, ибо в нем находила отражение межобщинная борьба, получившая широкое распространение в древнерусской жизни. Поэтому изучение межкняжеских конфликтов невозможно вести, отвлекаясь от соперничества и противоборства древнерусских городских общин, городов-государств. Нарушая данный принцип, мы неизбежно придем к односторонним выводам, искажающим историческую реальность» [Фроянов, Дворниченко 1988: 204].
[Закрыть].
В ближайшем будущем (1214 г.) в городские усобицы активно включаются москвичи. Факт этот для истории Северо-Восточной Руси примечательный. Он свидетельствует о становлении еще одного пригорода самостоятельным городом. Первый шаг к этому был предпринят москвичами годом ранее. «Летописец Переяславля Суздальского» очень кратко сообщает, что «на тоу же зимоу Володимиръ Всеволодичь, не хотя княжити в Гюргеве[31]31
Юрьев-Польский в дальнейшем не участвовал самостоятельно в межгородской борьбе, видимо, находясь в полной зависимости от города Владимира. Эта же зависимость, усугубляющаяся географической близостью Юрьева к Владимиру, возможно, и послужила одной из причин бегства князя Владимира в Москву.
[Закрыть] и бежа в Волок, а с Волока на Москву и седе тоу въ брата своего городе въ Гюргове» [ЛПС: 111]. Московский свод 1479 г. добавляет, что за действиями Владимира стояли Константин и ростовцы, потому что вначале он «беже в Ростовъ», потом – на Волок, и только «оттоле посла и Костянтинъ на Москву» [ПСРЛ, т. XXV: 109]. В любом случае мы видим, что появление князя Владимира в Москве прошло безболезненно для обеих сторон. Почему? Москва, как следует из вышеприведенного текста, являлась пригородом, зависимым от владимирцев и владимирского князя. Естественно, что, стремясь к самостоятельности, она нуждалась в своем князе. Москвичи в лице Владимира и приобрели его. Однако этому предшествовали, судя по его остановке в Волоке, какие-то переговоры, только после которых он садится в Москве. Похожей представлялась картина и М. Н. Тихомирову: Владимир «бежал на Волок, а оттуда на Москву, где сел князем, конечно, не без согласия москвичей»[32]32
И в более ранней своей работе он писал, что «действия Владимира отнюдь не были его внезапной авантюрой. Он опирался на самих москвичей и хотел прочно утвердиться в Москве» [Тихомиров 1947: 18). К этому следует лишь добавить, что «сам факт появления “удельных” князей – знак не столько роста княжеской семьи, сколько возросшей самостоятельности пригородов. “Удельные князья” выступают, несомненно, как выразители интересов местных городских общин. Внешне это выливалось в военные столкновения» [Фроянов, Дворниченко 1988: 199].
[Закрыть].
Идя, таким образом, против Юрия и владимирцев, москвичи становятся их противниками и уже в следующем 1214 г. выступают на стороне ростовцев.
Константин и ростовцы остались недовольны мирно закончившимися столкновениями на Ишне, поэтому вновь «зая Костянтинъ рать» [ЛПС: 111]. Он попытался отобрать у Юрия и Ярослава северные города: Соль Великую, Кострому и Нерехту[33]33
В отечественной историографии ряд исследователей полагали, что Кострома в начале XIII в. относилась к Ростову, видя ее среди пяти городов, «данных» Всеволодом Константину [Корсаков 1872: 137 и др.; Козловский 1840: 9; Кизилов 1982: 46]. Однако более распространенным является мнение, что Кострома находилась в это время под эгидой Владимира [Миловидов 1886: 24–26 и др.; Экземплярский 1891: 66; Пресняков 1918: 43; Кучкин 1984: 100; Рябинин 1986: 99]. К Владимирской волости относилась и Соль Великая, а к Переяславской – Нерехта [Кучкин 1984: 100; Рябинин 1986: 99).
[Закрыть]. Костромичи, видимо, не желали отступаться от города Владимира, поэтому Константин «Костромоу пожьже», а другие города он просто отъя». Чем были вызваны эти акции ростовцев? Для ответа на этот вопрос рассмотрим, какое место занимали указанные города в Северо-Восточной Руси. По этому поводу высказывались различные мнения. Так, И. М. Миловидов полагал, что Кострома являлась «пограничным» городом между Ростовской и Владимирской волостями, а Константин сжег ее из стратегических соображений [Миловидов 1886: 26]. Согласно отечественным ученым, Кострома как городское поселение возникла в пределах последней четверти XII – начале XIII в. [Насонов 1951: 193, 194, 196; Кучкин 1984: 94]. В это время она осуществляла функции форпоста «низовской» колонизации [Рябинин 1986: 99]. А. Н. Насонов упоминает о Соли Великой и Нерехте в связи с распространением «ростово-суздальской дани», обусловленной, «по-видимому, экономическим значением этих мест» [Насонов 1951: 193–194, 196]. Основываясь на данных археологии, Е. А. Рябинин считает все эти поселения уже «городскими центрами»[34]34
Представляется, что несколько преувеличивает значение Костромы Ю. А. Кизилов. Отмечая расположение города «в гуще земледельческих поселений», прохождение через него «важнейших дорог» в Новгород и на север, он считает возможным сделать следующий вывод: «Все это рано выдвинуло Кострому в число важнейших центров Руси, и за влияние над ней сыновья Всеволода III вели не одну кровопролитную войну» [Кизилов 1982: 36–37].
[Закрыть] [Рябинин 1986: 99]. Думается, что такому выводу не противоречат и летописные сообщения. В самом деле, костромичи сумели организовать защиту своего города, а Соль Великая и Нерехта сдались только перед превосходящими силами противника. Представляя собой определенную военную, а возможно, уже и политическую организацию, все же эти города, видимо, не претендовали на самостоятельное существование. Хотя нападение на них является, безусловно, показателем их возросшего значения в жизни северо-восточного общества. Обезопасить себя от участия этих городов на стороне владимирцев в борьбе против ростовцев – такая цель преследовалась Ростовом при нападении на владимирские пригороды.
Реакция Юрия и Ярослава была естественной: они «скопивше плъкы, поидоша опять на Константина къ Ростову» вместе со своим союзником Давидом Муромским. Вот тогда и пробил час москвичей. Владимир «поиде с Москвичи и съ дроужиною своею къ Дмитровоу къ Ярославлю городоу брата своего…» [ЛПС: 111–112]. В этом сообщении летописи, как нам представляется, заложена довольно важная информация. Во-первых, что заметил еще М. Н. Тихомиров, «летопись говорит о “москвичах”, отделяя их от княжеской дружины» [Тихомиров 1956: 410]. То есть можно сказать, что московская городовая дружина здесь выступает практически самостоятельной военной единицей под руководством своего военачальника – князя[35]35
«Сколь ни значительна была военная роль князя в Киевской Руси, все же не он, а вече распоряжалось в конечном итоге народным ополчением, – напоминает И. Я. Фроянов. – Князю как военному специалисту высокого класса поручалось главным образом командование войском, строительство и организация вооруженных сил» [Фроянов 1980: 208].
[Закрыть]. Во-вторых, на арене борьбы появляется еще один город – переяславский пригород Дмитров. Он оказывает яростное сопротивление москвичам. «Слышавше же Дмитровци, оже идеть на нихъ Владимиръ, и пожгоша сами все преградие и затворишася. Владимиръ же, приехавъ, не доспе имъ ничто же, зане Дмитровци крепко биахутся з города. Тогда же хотешя и Владимира застрелити, и бежа от града съ полкомъ своимъ, оубоявся брата своего Ярослава. Дмитровци же, вышедше из города, избиша зад дроужины его. Владимиръ же гнавъ седе на Москве» [ЛПС: 112]. Здесь Дмитров ни в чем не уступает москвичам и их князю в «очной» борьбе. Поэтому прав М. Н. Тихомиров, утверждая, что «оба города выступают еще как примерно равноправные единицы по своим силам» [Тихомиров 1956: 413]. Более того, в конечном итоге дмитровцы вынуждают князя возвратиться в Москву. Однако оставался он «на Москве» недолго. После очередного примирения под Ростовом «Гюргии поиде къ Москве на Володимира, испросивъ помочь оу Костянтина и оу Ярослава и пришедъ оседе Москвоу» [ЛПС: 112]. Летописец передает мирный диалог братьев, закончившийся тем, что Владимир покидает пределы Северо Восточной Руси, уходя в «Русскую землю» – в Переяславль Русский. Полагаем, что немаловажную роль в этом уходе сыграли сами москвичи. Разуверившись из-за неудачных действий под Дмитровом в своем князе, они не препятствовали его уходу. К этому же решению их склоняла и стоявшая под городом владимирская рать.
В книге «Древняя Москва» М. Н. Тихомиров в свое время подвел определенные итоги развития Москвы в начале XIII в. В рассказе об осаде Дмитрова, писал он, «впервые упоминаются “москвичи”, и этот термин звучит многознаменательно. Конечно, под ним понимаются не только горожане, но в то же время и не одни землевладельцы со своими вооруженными отрядами. “Москвичи” – это целый комплекс понятий, обозначение жителей города и окружающей его округи. Характерно и само предпочтение Москвы соседнему Юрьеву-Польскому, лежавшему в богатой сельскохозяйственной местности. Однако этого факта достаточно для того, чтобы признать, что Москва сильно продвинулась вперед…» [Тихомиров 1947: 17–18; 1956: 410].
Эти рассуждения М. Н. Тихомирова можно продолжить. Видимо, не столько земля, поля и нивы интересовали в то время северовосточных князей, сколько мощь того или иного города, в первую очередь его военное и политическое значение. Сила города способствовала и значимости князя. Не князь поднимал авторитет городской общины (хотя он являлся необходимым элементом ее структуры, как мы это неоднократно видели), а городская община князя. Вместе с тем нельзя согласиться с Тихомировым, что в это время «Москва становится особым уделом, из-за которого происходила борьба между старшими князьями» [Тихомиров 1956: 410]. Москва является еще владимирским пригородом и только попыталась стать самостоятельной, имея к этому определенные предпосылки. «Признаки ее экономического роста» [Тихомиров 1947: 17–18; 1957: 9–14] находят свое воплощение также в политическом и военном аспектах. Однако повторим еще раз, что складывались лишь предпосылки к созданию московского «удела». В 1213–1214 гг. ее обособление так и не состоялось[36]36
Средневековые писатели не учитывали этой попытки Москвы. «Ее судьба представлялась неожиданной и дальнейшим поколениям севернорусского общества, – замечал В. О. Ключевский. – Задавая себе вопрос, каким образом Москва так быстро поднялась и стала политическим центром Северо-Восточной Руси, древнерусское общество затруднялось найти ответ: быстрый политический подъем Москвы и ему казался исторической загадкой… Причина загадочности первых успехов города Москвы заключается в том, что древние памятники нашей истории отметили далеко не первые моменты его роста, а уже крупные внешние приобретения, каких добилась Москва после долгих и незаметных подготовительных усилий» [Ключевский 1988: 7]. Представляется, что рассмотренные события и были одним из проявлений «подготовительных усилий», кстати, не замеченных и самим историком.
[Закрыть].
Во всех межкняжеских спорах нельзя не видеть решающие участие и значение ростовцев, владимирцев, переяславцев, а также, к примеру, москвичей и дмитровцев. Молодые растущие города – Москва, в какой-то степени Дмитров – тоже пробуют свои силы. Смысл борьбы москвичей – выйти из-под опеки и контроля со стороны владимирцев и их князя. Этим Москва претендовала на самостоятельную волость[37]37
О попытке Москвы к обособлению пишет и Ю. А. Кизилов. Однако в его глазах оно связано с усилением московского боярства. «К началу XIII в. это местное московское боярство представляло уже значительную силу и проявило определенную тенденцию к обособлению. В феодальную войну начала XIII в. отсюда уже “свели” силой пытавшегося здесь закрепиться князя Владимира Всеволодовича. Но в домонгольскую пору московское боярство еще не успело объединиться в такой мере, чтобы “налезть” собственного князя». Также «определенную тенденцию к обособлению» проявляли Тверь и Дмитров [Кизилов 1970: 22, 72–73].
[Закрыть]. Москва – яркий пример древнерусского пригорода, осознавшего свою экономическую и политическую силу и стремящегося выйти из «пригородного» состояния. Однако, как известно, возвышение ее началось уже в новых исторических условиях.
