Текст книги "Милостью Божьей"

Автор книги: Светлана Гершанова

Часть II
Жизнь сложна

1. Перемены

Мы с Вовкой едем в лагерь. Мама с тётей Шурой несколько дней штопают наше бельишко, пришивают недостающие пуговицы.

У меня юбка и блузка с длинными рукавами, я научилась аккуратно закатывать их. Мы идём в Универмаг, и мама покупает мне новые ленты для косичек. Это первая её покупка для меня, я так радуюсь…

Я очень долго, до самого института, не могла что-нибудь захотеть и купить. Или произнести:

– Я очень хочу тетрадь по рисованию, купи мне, пожалуйста!

Мама всегда сама решала, что может мне купить. И деньги были чем-то недостижимым, какими-то золотыми ключами от счастья.

У нас была даже игра, что бы мы купили, если бы выиграли по облигации тысячу рублей. Видел бы кто-нибудь этот список! Чашки, ложки, тарелки, бельё, по одному платью мне и маме, ботинки и брюки Вовику…

Когда я еду в тысячный, наверно, раз из Ростова в Таганрог или обратно, я всегда ищу на станции Морской белый дом с розовыми колоннами. Это и был тогда наш лагерь.

Ночь, тихо и темно в нашей огромной комнате, и я рассказываю девчонкам какую-нибудь книгу в лицах. Или играем в придуманную мной игру, мне называют любую профессию, и идёт импровизация из жизни врача или геолога.

Кто-то из девочек потом рассказал родителям, дошло до мамы, лагерь ведь был от их Строительного треста! Она очень удивилась, очень.

Мама встречает нас на вокзале.

– Мне нужно вернуться на работу. Ты не поправилась, вас плохо кормили?

– Нет, хорошо.

– Почему же ты не поправилась, столько сил ушло, чтобы достать путёвки…

Да, чтобы дома не было лишних вопросов – у нас квартиранты, Главный бухгалтер с женой. За это трест починил перекрытия и крышу, потолки были аварийными, могли в любой момент обвалиться на голову.

– Ты отдала им свою комнату?

– Нет, они живут в детской.

– А тётя Шура? – Сердце моё сжимается, я уже знаю, что не увижу её больше никогда.

– Её устроили в Дом престарелых. Очень хороший дом, там врачи, за ней будут ухаживать…

– Но она же совсем не престарелая! Она сама за нами ухаживала! А если бы заболела, я что, не смогла бы?

– Нужно думать о будущем. Не задавай вопросов, поняла?

Мы жили с квартирантами до самого моего девятого класса.

В шестом классе я стала Главным редактором школьной газеты? По-моему, в шестом. Это была моя первая и последняя руководящая должность, ни до какого кабинета с табличкой я так и не дослужилась.

Хорошо помню, как выпускала первый номер. Раздала задания редколлегии, установила срок.

Через неделю никто, ну никто не принёс ни одной заметки. Я спросила у девочки из пятого класса, – почему?

– А ты мне не очень строго сказала…

Заметки я написала сама. Пишущей машинки не было, конечно, и мама переписала всю газету своим красивым чётким почерком. Вовка рисовал. Такой был первый номер.

Под ним я повесила ящичек для "почты", и худо-бедно газета выходила.

А ещё у нас новая учительница литературы. Вот уж не повезло, так не повезло! Если бы осталась Галина Леонидовна…

От нас не требовалось своего мнения, зачем! Нам диктовали образ Татьяны, образ Онегина.

Учим наизусть «Памятник» Пушкина. Спрашиваю:

– Нина Макаровна, кто такой пиит?

– Славянин.

Долго была убеждена в этом, для нас учитель был высшим авторитетом, всё принималось на веру!

То, что пиит – это поэт, я только через несколько лет узнала. Это же переворачивало всё стихотворение! Александр Сергеевич знал, оказывается, что именно поэтам доступно глубинное понимание поэзии, во всей полноте. Пусть человек писал стихи только в юности, поэзия открывается ему, как посвященному в таинство. Я могла бы знать это ещё тогда!

Я у неё не получила ни одной пятёрки, что-нибудь обязательно было не так!

– Почему у тебя такие длинные фразы?

– Я думаю длинными фразами. У Толстого тоже длинные.

– Толстой имел право, когда станешь Толстым…

– Для чего мне становиться Толстым, Нина Макаровна!

2. От стихов одни неприятности

Тогда же со мной стряслась, как мне казалось, самая большая беда. По школе пустили стихи про нашего историка. А поскольку Поэтессой в школе была я…

Не писала я этих стихов! Меня не слушали и не хотели слышать.

Учительница литературы выгнала из класса до маминого прихода. Историк вообще изгонял со своих уроков день за днём без объяснения причин. Главное, я не знала, от чего защищаться, до меня эти стихи не дошли.

Я ждала маму из школы и думала, что несчастней меня нет человека на земле. Мама шла домой и думала, наверно, что несчастней её нет человека. Такое у неё было лицо, когда она вошла.

– Ну что с тобой делать? Стихи грязные, мне в голову не могло прийти, что ты знаешь такие слова. Что значит – гоп со смыком?!

– Я представления не имею, что это значит, это ужасно… Я не писала этих стихов, я их даже не видела!

– Тебе обязательно надо высовываться, в наше-то время! Я ещё наплачусь с тобой. Зачем ты написала сочинение в стихах? Почему хотя бы не делаешь вид, что слушаешь на уроках?

– Что же делать? Как я посмотрю в глаза Гиббону… Георгию Ивановичу? Он же уверен, что это я!

– Я поговорю с ним, но с твоими стихами надо разобраться. У нашего бухгалтера брат поэт. Я попрошу, он посмотрит твои стихи и скажет, можно тебе их писать или нет.

– Разве можно запретить человеку писать стихи?

– Что же делать, если от них одни неприятности! Покажешь ему стихи? Это Жак.

– Жак, тот самый, что написал про Тентика? Если он согласится, будет здорово!

Сколько у меня в жизни будет связано с Поэтом, которому я несла стихи! Как я волновалась!

Полная женщина открыла дверь. Молодой человек на диване качнулся, как гимнаст, и встал на ноги. Наверно, я была очень серьёзной, ещё бы, ведь решалась вся моя жизнь!

Вениамин Константинович сидел за огромным столом в крошечном кабинете. Он показался мне очень пожилым, хотя по моим сегодняшним подсчётам ему было чуть за сорок.

Он читал мои стихи и хмурился, они ему не нравились. Мне и самой странно сейчас, откуда эта тишина и созерцательность в моих первых стихах, необъяснимый покой души. Будто всё, что происходит вокруг – не больше, чем рябь на поверхности, а в глубине – тишина, небо вспыхивает зарёю, ивы клонятся к воде, лёгкий дым поднимается к небесам…

Он читал и хмурился, а у меня холодели руки. И приговор был суров, никаких скидок на возраст. Он и потом цитировал чьи-то слова: начинающих поэтов не бывает, если начал – уже поэт.

– В ваших стихах нет судьбы, одни впечатления. Как прошлогодний снег – сверкал, переливался… Растаял, и все забыли.

Я не спорила, долгие годы прошли, пока я осмелилась на это. Взяла тетрадку, сказала «спасибо»…

Плакала уже на улице, всю дорогу. И шли стихи:

 
На похвалы был критик очень скуп.
А я в мечтах так высоко летаю!
Так что теперь – удариться в тоску,
Решить, что жизнь – ненужная, пустая?
 
 
А может, он ошибся в чём-нибудь,
И я ему совсем не то читала…
 
 
Но эту встречу больше не вернуть,
Не прокрутить, как диафильм, с начала.
 
 
Он жизнь провёл за письменным столом,
Его все знают, ценят, уважают,
А что меня с поэзией свело,
И даже после этих горьких слов
Стихам лишь жаловаться заставляет…
 

Мама была довольна, я долго не писала стихов после этого визита. Перестала писать сочинения в стихах, давать их читать всем, всем, всем. Действительно, что я могу прибавить к великой литературе, которой жила, как параллельной жизнью?

У стихов про нашего историка автор нашёлся через тридцать лет. Я встретила свою одноклассницу:

– Помнишь стихи про Гиббона?

– Ещё бы! Мне всю душу вымотали, а я их так и не видела.

– Ведь это я написала. Никто и не подумал, даже обидно было.

– Так призналась бы!

– Что ты, у тебя были такие неприятности! Но ведь это ты у нас была Поэтесса, тебе слава, тебе и неприятности…

3. Мама

Дом опустел без тёти Шуры. Он должен стоять на любви, мне её не хватало, как витаминов. В моём сердце жила мучительная заноза, что мама меня просто не любит! У неё были свои теории – насчёт жалости, например, которая унижает человека. Как мне всю жизнь не хватало маминой жалости и любви со всеми её проявлениями!

Мама ушла из Строительного треста. Она работает на Киномеханическом заводе, и будет работать там до самой пенсии.

Помню пол на проходной из старых некрашеных досок, дежурную на табуретке с семечками в подоле.

– Вы к маме? Проходите.

Огромный двор, справа какие-то старые станки прямо на земле, слева флигель, контора. Там и бухгалтерия, и плановый отдел, и производственный, и даже Главный инженер.

Мы садимся в мамином углу. Тесно, шумно, на нас никто не обращает внимания. За соседним столом делает уроки чья-то первоклассница, на неё тоже никто не обращает внимания, пока она не забирается под стол.

– Машенька, что ты делаешь под столом?

– Отдыхаю.

– Всё написала?

– Осталось точку поставить. Вот отдохну…

Меня на заводе знали все. Правда, когда подросла, я уже не бегала к маме, а звонила по автомату:

– Мам, это я. Ты сегодня во-время?

Я никого бы сейчас не узнала из её сослуживцев, даже помощницу. Но со взрослой, со мной её сослуживцы часто здоровались в городе. Иногда встречали маму, она уже была на пенсии, и жаловались:

– Света ваша зазналась! Конечно, что уж, газеты, радио, телевиденье, но можно поговорить с человеком, который тебя знал вот такую? И любит, и гордится!

Мама расстраивалась:

– Как же ты не помнишь, это же наша кассирша!

Однажды в очереди в гастрономе женщина всё посматривала на меня и улыбалась. Я не выдержала:

– Вы работали на Киномеханическом заводе с моей мамой?

– Не мучайтесь, вы не знаете меня, я вас по телевиденью видела.

Тогда – американские подарки? Как я была благодарна какой-то американской девочке, или её маме, за лёгкую блузку в клеточку, я носила её несколько лет, сначала она была велика мне, а потом как раз.

Мне ещё досталось лёгкое платьице, синее в серый горошек. Правда, на месте горошин очень скоро образовались дырочки. Не все сразу, по одной, по две, будто горошины высыпались из платья. Я думала, никто не заметит, оно мне так нравилось! Но когда высыпалось больше половины…

Вовке досталась шерстяная кремовая футболка, он почти всю школу в ней проходил. А у мамы оказалось два роскошных платья, до сих пор они у меня перед глазами, красное крепдешиновое с серыми цветами и серым рюшем и малиновое шерстяное, в десятом классе его перешили мне. Какая мама была красивая в этом красном платье с розами!

4. Я живу…

Я думала, все давно забыли историю со стихами про Гиббона, в школе каждый день что-то случается. Подумаешь, стихи! Но он помнил. Вызывал на каждом уроке, ставил пятёрки, был вежлив и сух. Его не любили почему-то, все беспорядки приходились на его урок.

Не знаю, кто первый загудел тихонько, но вскоре тихое и ровное гудение охватило весь класс. Он поднял голову от журнала:

– Гершанова, выйди из класса.

Выхожу обречённо. Конечно, я гудела со всеми, лозунг «один за всех и все за одного», да он у меня в крови с первых книжек!

Назавтра входит в класс и говорит с порога:

– Гершанова, выйди.

Я стою у стенки. Высидеть в классе сорок пять минут до переменки трудно, но стоять в коридоре в тысячу раз хуже. И так день за днём, урок за уроком!

Однажды, правда, выглянул за дверь и сказал:

– Может, расскажешь нам, что было задано на сегодня?

Отчего не рассказать! Поставил пятёрку и опять выслал из класса.

А ещё через несколько дней я и крышку парты подняла, но он вдруг спросил:

– Гершанова, ты не любишь историю?

– Почему же, люблю. Как её можно не любить?

– Может, тебе не нравится, как её преподают?

– Не нравится, – сказала я раньше, чем подумала.

Он был озадачен, явно ждал более миролюбивого ответа. Наверно, его уже спрашивали в учительской или у директора, сколько я ещё буду торчать у двери на его уроках.

– Что же тебе не нравится, интересно? Расскажи нам, сделай одолжение!

– Знаете, не получается единой картины мира. Проходим Англию – отдельно, Францию – отдельно, Германию… О России я уже не говорю. Мне бы хотелось знать, если уж изучаем шестнадцатый или семнадцатый век, что происходило в мире вообще, во всех странах…

– Садись, – сказал он озадаченно.

Вернулась тётя Маня, мамина двоюродная сестра. Не из эвакуации, оттуда давно приехали все, кто хотел и смог. Тётя Маня вернулась из лагеря.

Тогда я впервые прикоснулась к этой открытой ране страны. Мы ведь жили в провинции, и круг знакомых – самый, что ни на есть, средний класс, учителя, врачи, служащие. Я так и писала в анкетах во взрослой своей жизни, происхождение – из семьи служащих, писала, и стеснялась этой своей неполноценности.

Тётя Маня на свою беду задолго до войны вышла замуж за немца. В моей прекрасной стране это не имело никакого значения!

Взяли перед войной обоих, вернулась одна тётя Маня. Хорошо, что сына её сестра разыскала в детдоме. Они жили на Тургеневской, в двух кварталах от нас.

Когда я, взрослая, приезжала в Ростов хотя бы на пару дней, уж к ней-то заходила непременно. Она поила меня чаем с «коричневым» тортом, который я приносила с собой, и говорила:

– Давай, я расскажу тебе про твоих родных.

Это от неё я узнала, что прадед мой, отец бабушки Ани, приехал из Малороссии. Был прекрасным портным, обшивал со своими дочками, бабушкиными сёстрами, весь город…

Безродные космополиты…

Эти слова звучат на уроках, но какое это имеет отношение ко мне?

У мамы несчастные глаза. На всём их заводе только две еврейки, она и молодая девушка, технолог. Мама спрашивает:

– Тебя это коснулось, тебе говорят, что ты космополитка?

– Нет, конечно. Я же родилась в России, люблю свою страну.

– Но ты же еврейка!

– Ну и что?

– Какая ты наивная… Мне тоже никто ничего не говорит, но я кожей чувствую. Знаешь, подходит ко мне эта девушка, технолог, и спрашивает, что делать? Я говорю – ничего, работайте, как работали. И ты живи, как жила, но помни…

И я живу, читаю, радуюсь, пишу стихи.

Но ещё продолжалось моё детство…

У Киномеханического завода был свой пионерский лагерь в Белогорке. Мама почти до десятого класса отправляла нас туда каждое лето на все три смены.

В первое Белогорское лето я не поняла, не почувствовала всей её уникальности, неброской тихой красоты. Душа моя была не готова.

Ну, лес, речка… А лес огромный, в нашей-то степи! Потом узнала, не было здесь никакого леса, посадил помещик, бывший хозяин этих мест. Ровные ряды крепких, не старых ещё сосен, квадраты просек, и снова лес.

5. Зигзаг

Первый школьный день в восьмом классе, первый урок – алгебра, и новый учитель, Евгений Семёнович, он будет вести у нас всю математику и физику.

Я давно уже не читаю на уроках, у меня неутолимая жажда общения. Я быстрая, живая, как ртуть. И эта ртуть сидит перед самым его носом за первой партой. Сначала он поднял нас всех по очереди, по журналу, внимательно посмотрел на каждую. Я, наверно, очень мешала ему тем, что вертелась, и он вызвал меня к доске.

То, что мы проходили в прошлом году, давно вылетело у меня из головы. Двойка, в тот день я получила ещё две, по физике и по геометрии. Самолюбие моё было задето, пришла домой и открыла учебники.

Через пару дней он поставил мне в один день три пятёрки. А во втором полугодии практически перестал вызывать к доске. В углу класса поворачивались две парты так, что мы сидели друг к другу лицом, – Люся, Лиля, я и Римма.

Он приносил задачки, и мы их решали вчетвером. Но мог кого-то из нас и вызвать, если у доски не справлялись с рядовой задачей, так что расслабляться и не готовить домашние задания не приходилось. Да я вошла во вкус, мне нравились точные науки, нравились трудные задачи.

Через много лет я случайно встретила Евгения Семёновича в городе. Шёл проливной дождь, и мы с ним ходили и ходили по улицам под моим зонтом.

– Светлана, я всё думаю, зачем сбил вас, занимались бы литературой, такой зигзаг в жизни.

– Нет, Евгений Семёнович, литератору нужен багаж какой-то, жизненный опыт, а у меня были одни книги. Да и струсила я тогда, решила, в технике всё делается коллективом, а в литературе, искусстве, каждый баран, как говорил Пётр Первый, висит за собственную ногу.

Если бы кто-нибудь поддержал тогда, – не бойся, всё у тебя получится…

Папка, папка, самая первая моя любовь и самая горькая потеря в долгой цепочке потерь! Как бы я жила рядом с тобой, взрослела, умнела, как бы ты понимал меня, взрослую, если в маленькой что-то смог разглядеть!

И не билась бы я один на один со своей жизнью. Ходила бы с тобой рядом, сначала за руку, потом об руку, как бы мы смеялись и пели с тобой! И стихи оценивал бы сам, не было бы того первого шока. Вся жизнь была бы другая, и мама была бы другая…

6. Снова Белогорка

И снова Белогорка, все три смены.

Мне предлагают быть помвожатой и я соглашаюсь, не раздумывая. В мёртвый час можно не спать, и «беседы» не обязательны, будет хоть какое-то – тебе, только тебе принадлежащее время, так его не хватало всю жизнь!

Вожатый у меня Лёва. Вот в кого мне надо было влюбиться, дурочке, а не в Мальчика. Невероятное обаяние, сияющие глаза, всегдашняя улыбка, и при этом внутренняя воля, которую чувствовали все. И немедленно бросались выполнять любое его указание, особенно девочки нашего отряда, и я, конечно. Он казался мне самым умным, взрослым, хотя на самом деле был всего-то на год старше меня.

Свободного времени у меня не было совершенно! Как-то вечером, когда мы угомонили своих девчонок, я сказала с удивлением:

– Знаешь, Лёва, я за день просто ни разу не вспомнила о себе.

– Так и надо. Это, Светланка, и есть настоящая жизнь.

Но когда я вспоминала о себе, у меня начинало тоскливо ныть под ложечкой. Техникум, мне надо поступать в техникум.

Так мама решила. Считала – учусь я средне, это Вовке, с его пятёрками, нужен институт. Мне же прямая дорога в библиотечный техникум, буду жить среди своих любимых книг, да ещё за это получать стипендию, а потом зарплату.

Не хотелось мне уходить из школы, становиться взрослой. Жалко было расставаться с детством, не надышалась ещё его воздухом. И с классом жалко было расставаться, я же прикипаю к людям на всю жизнь. И всю жизнь кажется мне, что это взаимно.

Но в моей жизни всё решает мама, и я соглашаюсь покорно с этой неизбежностью.

И вдруг, с очередным автобусом, который привозил родителей на выходной, пришло письмо от мамы. Она передумала, я не поступаю в техникум! Мы остаёмся в третью смену, путёвки приехали этим же автобусом.

Какое счастье, Господи! Что бы я делала всю жизнь в тиши библиотеки? Читала бы? Но я уже прочла свои несколько тонн книг, и давно не читаю, что попало.

Что бы я делала там со своей крутой пружиной внутри, которая каждую минуту требовала от меня действия!

А ещё мама не разрешила больше работать помвожатой, она считает, мне надо отдохнуть перед школой. Я попадаю в старший девчоночий отряд.

Началась обычная лагерная жизнь с ненавистной мне дисциплиной и заорганизованностью. Подъём. Зарядка. Зарядку, я ещё люблю! Строиться на линейку. Строиться на завтрак. Строиться на беседу…

И воспитательница – полная, невозмутимая, за всю смену ни разу не улыбнулась.

У меня и потом бывало такое в жизни. Кажется, все вокруг тебя любят, и ты любишь всех. И вдруг появляется человек, который на дух тебя не переносит. Просто, как в песне, – ты другое дерево.

Её во мне раздражало всё.

– Делаете из неё приму, не давайте столько быть на сцене, она и так цены себе не сложит! Посмотрите, какое у неё несчастное лицо в строю. Она не коллективный человек, таким людям не место в нашем обществе.

Очередная беседа на поляне. Такая идиллия, подумаешь, Сократ! О чём только могла беседовать эта гусыня, – думаю я сейчас. Я просто мучительно ждала, когда же это кончится.

– Почему ты постоянно вызывающе себя ведёшь? В армию бы тебя, там бы приучили к порядку!

Я не выдержала, гены бабушки Ани…

– В армии служба, а мы ведь отдыхать приехали. Только какой же это отдых!

– Если тебе не нравится в лагере, и мы тебе не нравимся, ехала бы на дачу с папой и мамой, и делала там, что хочешь.

– У нас нет дачи, и папа мой погиб на фронте. Значит, у кого есть дачи, имеют право хоть на какую-то свободу, а мы нет? Даже в армии есть личное время…

– Не знаю, как тебя принимали в комсомол, такую индивидуалистку. Надо поговорить со старшим вожатым, может, мы соберёмся и исключим тебя? Таким в комсомоле не место!

– Этого не может быть. Вы не имеете права!

– Иди в палату, и подумай, как ты себя ведёшь. Ты грубая и невоспитанная девчонка, тебе не место в коллективе, ты мне портишь отряд.

Шла по дорожке и ничего не видела вокруг. Такое горе! Если я это переживу, всё остальное в жизни будет легче.

Как же я без комсомола? Да мне скажут, только скажут, я ведь жизнь отдам! Неужели всё, что она говорит, правда, неужели я – такая?!

Но старший вожатый, Сергей Николаевич, спасибо ему, оказался умнее и добрее. Он посадил меня на два часа в день выдавать книги в библиотеке.

– Остальное время твоё.

Какое счастье!

Хочешь, читай, хочешь – броди по лесу. Можно зайти далеко-далеко, можно петь, никто не услышит. Человеку надо хотя бы какое-то время оставаться наедине с самим собой. Думай, смотри вокруг, взрослей!

Я вдруг увидела, что вода в реке, словно парное молоко, и небо высокое-высокое, и деревья растут неспешно… А какие спокойные голоса у птиц… И как согласно всё в природе…

Как-то шла по лесу, строгому в своей тёмной зелени от взрослых сосен до подлеска, и вдруг – три молоденькие берёзки. Их тонкая кожица, ещё не ставшая корой, так и светится на фоне тёмной зелени сосен. И солнечные лучи снопами, просто сердце щемит!

Я остановилась, как вкопанная. Стояла и смотрела, как они трепетали каждым листиком. Какое счастье – жизнь…

И тогда же первые преданные мальчишечьи глаза.

Его звали Алик. Он появлялся у моего окошка и заполнял его целиком своей круглой физиономией, шевелюрой, очками.

– Что тебе?

– Ничего.

Он брался за столб террасы, качался, и ждал терпеливо, пока я выдавала книги. Потом опять закрывал собой окно, как амбразуру.

– Света, выйди! Посмотри, что я умею.

Он ходил на руках, делал колесо, пережидал очередного читателя и снова устраивал цирк.

А как-то зашёл в крошечный закуток библиотеки и сказал серьёзно, без клоунады:

– Светлана, я должен тебе сказать что-то очень важное.

Я насторожилась – сейчас будет объяснение в любви. При всём нашем монастырском воспитании я чувствовала это каждой своей клеточкой, неистребимым женским инстинктом.

– Хорошо. Только выйди, я закрою дверь.

Заперла дверь, дрянь такая, выглянула в окошко. Алика не было. И никогда больше не было, до конца смены, и вообще в жизни.

Я сказала себе – так тебе и надо! Было стыдно даже тогда…