Текст книги "Девушки выбирают героев"
Автор книги: Светлана Демидова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Саша думал, что ему придется уговаривать Валю стать его женой, но на предложение руки и сердца она неожиданно сразу ответила согласием. Только после этого он был допущен в дом к Кирьяновым. Они жили на Малом проспекте Васильевского острова, опять-таки в старом доме. Как оказалось, такие дома много значили в жизни Ермоленко. Саше очень не хотелось увидеть в этой квартире эркер, и он его не увидел. Эркера не оказалось, зато была совершенно обалденная, почти музейная обстановка: какие-то необыкновенные пузатые шкафчики с резными завитушками, столики с инкрустацией, чуть мутноватые старинные зеркала в тяжелых рамах, темного письма портреты, огромное количество книг и даже такая необыкновенная штука для сидения и лежания под удивительным названием «козетка».
Понятно, что в такой дом абы кого не приведешь. Можно только жениха, этим званием Ермоленко страшно гордился. Он сразу решил, что переведется на заочное отделение и устроится на работу, чтобы ни в чем не зависеть ни от своих родителей, ни от Валиных. Когда же впервые увидел обстановку квартиры Кирьяновых, то понял, что взял на себя слишком много. Что он там сможет заработать, недоучившийся студент? Вон к какой шикарной жизни привыкла Валентина! С совершенно опрокинутым лицом он знакомился с родителями невесты, жалобно просил ее руки и жалко гундосил, что собирается непременно сам зарабатывать для своей молодой семьи, особенно не рассчитывая в душе на то, что сумеет обеспечить жену по меркам, принятым в семействе Кирьяновых.
Не рассчитывал он правильно, потому что Валин отец, в котором он сразу узнал модного журналиста-международника, то и дело мелькавшего на экранах телевизоров, провел его в свой золочено-медовый кабинет для мужского разговора и зарабатывать пока не велел. С Валиным знаменитым папенькой они хряпнули по-мужски по стопарику иностранного коньяка из потрясающей красоты бутылки, и Саша клятвенно обещал сначала получить диплом с ОЧЕНЬ хорошими отметками, а потом уж и зарабатывать, где папенька повелит. В этот момент Саша Ермоленко мог пообещать что угодно, потому что совершенно ослеп от эрмитажного вида окружавшей его обстановки, оглох от знакомого голоса телевизионного папани с чуть раскатистым «р» и мгновенно опьянел от коньяка с необычным, как ему показалось, мятным привкусом.
Именно в тот вечер и последующую за ним ночь Саша был допущен до вожделенного тела. Очевидно, родители Валентины посчитали, что молодой человек, отведавший задарма элитного коньяку и посидевший на старинной козетке, уже не сорвется с крючка. Ермоленко и так не собирался срываться, но после первой ночи с Валей он готов был пойти на преступление против человечества, лишь бы все последующие ночи тоже проводить с ней. Его будущая юная жена оказалась уже не девочкой и к тому же совершенно неистовой в постели. Саше сначала очень хотелось спросить, где маменькина и папенькина дочка, отдавшая свои лучшие годы этюдам Майкопара и сонатинам Клементи, нахваталась таких потрясающих знаний в половом вопросе, но потом он уже ничего не мог спрашивать, ибо из его сведенного любовной судорогой горла вырывались лишь хрипы и с большим трудом сдерживаемые стоны.
Саша думал, что Кирьяновы закатят свадьбу в самом фешенебельном ресторане Ленинграда, заранее предвкушая, что может встретиться там и с другими телевизионными кумирами и, возможно, даже с настоящими артистами, но Валя объявила, что ей давно опостылела вся эта папашкина суета сует. Новобрачная не захотела ни машины с кольцами, шарами и пупсом на бампере, ни длинного платья с перчатками по локоть, ни фаты. В будний день – среду – молодые тихо расписались в районном ЗАГСе. Ермоленко, понятно, на фату было вообще начихать, поскольку не в ней дело. Главное, что он входил полноправным членом в ТАКУЮ семью и становился законным обладателем души и тела Вали Кирьяновой, которую они в детстве сдуру, не разобравшись, дразнили Валькой-Который Час. Душа, правда, незаметно и, как думал Ермоленко, временно отошла на второй план, когда оказалось, что Валя виртуозно владеет собственным телом и может совершать нечто невообразимое с его, Сашиным, телом.
Медовый месяц для Ермоленко растянулся на целый год. Он старательно учился, как обещал Валиному отцу, потому что не мог подвести человека, у которого ТАКАЯ дочь. Саша постепенно отошел от своих институтских друзей, знакомых и даже родных, он ни о чем не мог думать, кроме своей жены. Его интересы и желания сузились до размеров довольно-таки широкой супружеской постели, где Валентина своими изощренными ласками доводила его до исступления. Когда юная жена объявила ему, что беременна, он не знал, как к этому относиться. О детях он никогда не мечтал, а мысль о том, что Валя на какое-то время будет вынуждена выпасть из его законных объятий, была ему неприятна. Тем не менее он сделал вид, будто страшно обрадовался сообщению, и они провели с Валентиной еще не одну бурную ночь.
Прямо пропорционально росту Валиного живота стал портиться ее характер. Она сделалась плаксивой и скучной. Зинаида Гавриловна, ее мать, объяснила Саше, что такое состояние его жены объясняется токсикозом, каковой является самым обычным делом при беременности. Чаще всего, говорила теща, он продолжается несколько первых месяцев, но у некоторых женщин может растянуться и на все девять. Саше надо быть к этому готовым, не впадать в уныние, а стойко перетерпеть, потому что все на свете когда-нибудь кончается, даже и столь неприятная вещь, как беременность. И Саша терпел, потому что жену очень любил, хотя терпеть становилось с каждым месяцем все труднее и труднее.
Плаксивость Вали постепенно уступила место злобной агрессивности. Она придиралась ко всему в доме и почему-то больше всего к Саше. Ей не нравилось, как он разделяет волосы на аккуратный косой пробор, потому что, с ее точки зрения, молодым мужчинам куда больше к лицу художественный беспорядок на голове. Когда он откусывал бутерброд с красной рыбой, Вале казалось, что он слишком хищно выставляет зубы и жадно причмокивает. Ее раздражала его склонность к светлым строгим рубашкам и галстукам в тон. Она утверждала, что у него погребальный стиль одежды и однажды пополам перерубила все его галстуки огромным садовым секатором, который невесть откуда взяла. Бедный Ермоленко дивился странным проявлениям токсикоза и мужественно терпел, потому что по ночам, несмотря на тяжесть уже очень приличного животика, Валя в лучшем виде исполняла супружеские обязанности.
Но всякому ангельскому терпению приходит конец, когда даже очень любимые люди покушаются на святая святых, то есть на расчеты к дипломной работе. Накануне покушения Саша впервые поссорился с женой в постели. Валя, вошедшая во второй половине беременности в какой-то болезненный сексуальный раж, заявила мужу, что он ее перестал удовлетворять, что ее тошнит от его чопорности и неизобретательности и, если так будет продолжаться и дальше, она будет вынуждена завести себе любовника. Твердо помня о токсикозе, Ермоленко очень спокойно и даже с юмором предположил, что она может и не найти желающего на собственное тело, украшенное немаленьким довеском в виде семимесячного животика. На это его невинное замечание Валя впала в совершеннейшую ярость. Она сатанински захохотала и прокричала на весь дом: «Еще как найду! И не одного!» Она вскочила с постели, бросилась к раскрытому секретеру и принялась рвать в клочья все, что ни попадалось под руку. Голая, с распущенными темными волосами, горящими глазами и ходящим ходуном животом, его любимая Валечка походила на страшную ведьму с Лысой горы. Саша не сразу понял, что гибнет его дипломная работа, а потому поначалу просто пытался успокоить жену, но когда увидел на полу разодранные листы с собственными формулами, оттолкнул ее от секретера со всей силой молодого мужчины в расцвете лет. Валя пушинкой отлетела к кровати, ударилась животом о ее угол и медленно осела на ковер, жалко, по-бабьи взвыв.
В их спальню тут же влетела Зинаида Гавриловна, которая, очевидно, давно стояла за дверью, прислушиваясь к скандалу, небывалому даже для постоянно ссорившихся в последнее время молодых супругов. Тут же была вызвана «Скорая помощь». В эту ночь Валя родила недоношенную семимесячную девочку, весом всего один килограмм и восемьсот граммов.
Родители Вали не упрекнули Сашу даже словом, но он сам казнился так, что чуть не запил с горя. Кирьянов-старший несколько раз молча отбирал у него то коллекционный коньяк, то бутыль самой дешевой водки и призывал держать себя в руках. Зинаида Гавриловна однажды погладила его по голове, как маленького, и сказала, что теперь все утрясется и войдет в нормальное русло, поскольку беременность наконец закончилась. Валя в порядке, девочка жива и уже почти здорова, а значит, нужно забыть все неприятности и начать строить новую счастливую жизнь.
Саша Ермоленко честно собирался строить. Валя вроде бы тоже была не против. Она даже попросила у него прощения за все неприятности, которые доставляла ему в последнее время. Саша боялся не угодить ей в постели, очень старался доставить наслаждение по самому высшему разряду и, похоже, в этом преуспел. Во всяком случае, жена стонала, извивалась и изгибалась дугой под его руками так, будто была на самом пике сладострастного удовольствия. Крошечная дочка оказалась очень хорошенькой и некапризной. Саша полюбил ее всей душой, сам вставал к ней по ночам, не брезговал подмывать ее и менять пеленки.
А потом Валя окончательно пошла в разнос. Казалось, что в этой жизни ее не устраивает абсолютно все: погода, которая имеет наглость постоянно меняться; одежда, которая не соответствует ее эстетическим представлениям о прекрасном; мало разнообразная еда; родители со своими отжившими привычками и полоумными друзьями и, особенно, дебильный муж. Когда Валя отшвырнула от себя Кристиночку, не желая больше кормить, потому что дрянная девчонка посмела укусить своими беззубыми десенками ее грудь, Ермоленко наконец понял: с его женой что-то не так.
На его прямые расспросы Зинаида Гавриловна долго не хотела отвечать, но он настаивал. Теща испугалась его напора, разрыдалась и все рассказала. Оказалось, что уже лет в пятнадцать за Валей стали замечаться некоторые странности: те самые неконтролируемые приступы ярости, уже так хорошо знакомые Саше, которые сменялись длительными периодами депрессии.
– Зачем же вы мучили ее музыкалкой? – в отчаянии спросил он.
– Что ты, Сашенька! Какая там музыкалка! Валечка занималась музыкой всего два года и то в кружке при ЖЭКе. Она всегда была слабенькой девочкой, поэтому, когда ей приспичило учиться игре на пианино, мы специально выбрали самый облегченный вариант. Последние годы она и школьный курс проходила на дому.
– Как на дому… – растерялся Саша. – А как же она поступила в институт? И ведь не в какой-нибудь, а в Техноложку?
– Отец ее пристроил. У него везде связи, а Валечке так хотелось быть, как все…
Ермоленко схватился за голову и нервно забегал по шикарной гостиной Кирьяновых. Выходит, они, дети двора на улице Вокзальной, не зря считали, что у Вали не все в порядке с головой. Какой ужас! Он женат на сумасшедшей Вальке-Который Час!
– Надо было ее лечить! – крикнул он теще. – Почему вы Валю не лечили?
– Мы лечили ее, Сашенька! Как же мы могли не лечить собственную дочь! Она даже полгода пролежала в специальной… клинике…
Зинаида Гавриловна не захотела уточнить, в какой такой клинике лежала Валентина, но это и так было понятно. Саша подсел к теще на ту самую козетку, которой так поразился в первый свой приход в их дом, и, приблизив к ней почерневшее лицо, жутким голосом спросил:
– Почему же вы мне ничего не сказали?!! Почему позволили ей выйти замуж и родить ребенка?!!
– Да врачи говорили, что беременность может ее спасти или…
– Или что? – рыкнул Ермоленко.
– Или… все потечет как раньше… Мы не могли не дать дочери шанса, тем более что…
– Тем более что?!! – еще яростнее прорычал Саша.
Зинаида Гавриловна уронила голову на руки и разрыдалась так безутешно, что Ермоленко вынужден был даже отечески потрепать ее по плечу, а потом уже совершенно спокойно сказал:
– Говорите все… Чего уж теперь…
– Понимаешь, Сашенька, в ней вдруг проявилась такая болезненная чувственность, что она в наше отсутствие зазывала в квартиру соседей…ну ты понимаешь… мужского пола… Каким чудом не забеременела от кого попало, не понимаю…
– Что ж… – сказал сам себе Саша. – Теперь, по крайней мере, ясно, почему она… такая искушенная… и ненасытная…
Валю снова поместили в клинику. Знаменитый журналист-международник Кирьянов долго тряс зятю руку у себя в кабинете: просил прощения за дочь и благодарил за внучку, а потом довольно прозрачно намекнул, что Саша может развестись, если не желает ждать выздоровления Валентины, тем более что и ждать-то, похоже, нечего. Ермоленко, который уже успел немного побыть отцом, родителей Вальки-Который Час ни в чем не винил. Он для своей Кристиночки тоже на многое был готов, но, как оказалось, не на все. Развестись с больной женщиной не составило большого труда. Дочку по закону он тоже мог забрать к себе, но Кирьяновы-старшие умолили его оставить внучку, которая обещала быть душевно здоровой, им.
Поначалу Саша довольно часто забегал к дочери, заваливал ее игрушками и нарядной одеждой на вырост. Потом из клиники вернулась Валя, похудевшая, с черными кругами под глазами, поникшая и, как показалось Саше, абсолютно нормальная. Она опять просила прощения за все, уверяла его в своей любви к нему и просила вернуться. Говорила, что готова жить с ним и в разводе, поскольку давно известно, что не штамп в паспорте удерживает людей вместе. Рядом, смешно переступая крошечными ножками, топталась Кристиночка, и Саша уже почти совсем было сдался. Он взял дочку на руки и хотел сказать, что, пожалуй, можно еще раз попробовать, но тут вдруг у Вали отскочила заколка, сдерживающая волосы на затылке, и они, темные и тусклые, будто ненастоящие, рассыпались по плечам. Молодая женщина мгновенно превратилась в ведьму с Лысой горы. Саша поставил Кристиночку на пол возле дивана и быстро ушел из квартиры Кирьяновых.
К дочке его тянуло, и Ермоленко еще несколько раз приходил в богатые апартаменты знаменитого журналиста, даже пил с ним дорогой коньяк и еще не раз сиживал на козетке. Валя все это время находилась в добром здравии. Она уже не училась, а только занималась дочкой.
– Не приходи к нам больше, Ермоленко, – сказал она однажды, впервые назвав бывшего мужа по фамилии.
– Почему? – удивился Саша, обнимая удивительно хорошенькую девочку.
– Уходи, пока Кристинка не очень соображает, кто ты такой. Только представь, как трудно ей будет потом объяснить, почему папа постоянно ее бросает.
Саша все-таки приходил к дочери еще какое-то время, но каждый раз Валя просила его больше этого не делать. В конце концов он внял ее просьбам, потому что посчитал их справедливыми. Сначала из-за разлуки с дочерью он чувствовал себя больным. Вместе с душой, казалось, болело все тело. Потом пришло ощущение, что у него ампутировали какой-то орган и фантомные боли не дают спать. Долгое время он несколько раз за ночь просыпался и курил на кухне, пытаясь заглушить боль и терзая себя размышлениями, правильно ли он поступил, и жалел всех скопом: и Валентину, и дочку, и Кирьяновых-старших, которые были очень неплохими людьми, и себя, и собственную мать. Она каждый раз выходила к нему в кухню, когда он курил, гладила его по плечам, ласково шепча, что все перемелется и мука будет. Со временем все действительно как-то перемололось, зажило, утряслось, сгладилось, и он стал вспоминать о дочери все реже и реже. Хорошо обеспеченные Кирьяновы сразу отказались от алиментов, поэтому даже в дни зарплаты Саше не приходилось вспоминать о Кристине.
Потом у Ермоленко, конечно, еще были женщины, но жениться он больше не планировал. Обжегшись на молоке, на воду дуют. В каждой красавице ему чудились какие-то скрытые изъяны и пороки, пустяковый женский каприз или необоснованные притязания представлялись проявлениями тщательно скрываемого душевного недуга, и со всеми он довольно быстро расставался.
Однажды, вернувшись из магазина, мать сказала, что неожиданно встретилась там с Людочкой Никольской. Она стала еще красивее, чем была, и тоже находится в состоянии развода. Мать очень выразительно посмотрела на Сашу, но его сообщение о разводе Никольской абсолютно не взволновало. Люда была такой же душевно увечной, как и все остальные женщины. Он любил ее, а она променяла его на армянский нос.
И тем не менее Люда Никольская опять появилась в его жизни. Сначала она пришла под предлогом навестить бывших соседей по Колпину, с розами и коробкой дорогих конфет для Сашиной матери и бутылкой вина для него и отца. Она действительно очень похорошела, хотя, казалось бы, куда уж еще. Она расцвела пышной зрелой красотой, немножко располнела, но эта полнота ей шла. Люда явилась в сиреневой трикотажной кофточке с глубоким вырезом углом, и все время, пока они пили чай и вино, Сашины глаза помимо его воли натыкались на этот вырез, разглядывали затейливый кулончик, который то и дело пропадал в глубокой атласной ложбинке ее груди. Светлые Людины глаза благодаря цвету кофточки приобрели волшебный фиалковый оттенок. Пепельные волосы, теперь с сиреневатым отливом, были гладко зачесаны и, как у Вали, свернуты на затылке в узел. Изящная Валина головка всегда напоминала Саше античный слепок, Люда же вся была очень земная, манящая и влекущая. Она стала похожа не на кукольную девочку Мальвину, а на женщину с плаката о здоровом образе жизни: розовая гладкая кожа, ясные глаза, безупречно белые ровные зубы, губы, полные и лишь слегка тронутые помадой.
Никольской пришлось еще несколько раз прийти вхолостую. Остаться у Саши на ночь она смогла лишь после месяца регулярных посещений семьи Ермоленко с цветами, конфетами, винами и коньяками. В конце концов Саша посчитал себя обязанным отработать ее немалые затраты. В постели с Людой ему всегда было хорошо. Она не налетала на него безумной валькирией, как бывшая жена, а делала свое дело спокойно, ласково, но от этого не менее страстно и чувственно. Мать не могла нарадоваться, что у Сашеньки наконец все так хорошо складывается, и довольно навязчиво подталкивала его к женитьбе.
Саша жениться не собирался. Люду просто терпел и даже никогда не расспрашивал ее о том, как она жила до этого времени. Его любовь к ней навсегда осталась в эркере – волшебном фонаре ее комнаты. Она ему много раз предлагала жить у нее, но Саша даже не считал нужным это обсуждать. Несмотря на то что Люда постепенно перетащила все свои вещи в Сашину квартиру, женой он ее не считал. Мог запросто не прийти ночевать или, даже не предупредив, уехать без нее на дачу к друзьям на выходные. Люда помыкалась с ним около двух лет и все-таки ушла и вроде даже вышла замуж и родила, но подробности ее жизни интересовали Ермоленко очень мало. Мать пилила и ела Сашу поедом за его беспутную, как она считала, жизнь. Даже обычно немногословный отец вдруг разговорился и встал на ее сторону. Ермоленко начал собирать деньги на отдельную квартиру. Дело шло вяло, а потом и вовсе заглохло в связи с перестройкой и возникшими неимоверными трудностями жизни. К двухтысячному году Сашины дела выправились, он даже получил хорошие деньги за одну из своих научных разработок и наконец смог позволить себе купить в кредит однокомнатную квартиру, заплатив очень приличную сумму в качестве первого взноса.
Он и сам не смог бы объяснить, почему захотел снова жить не в Питере, а в Колпине. Захотел, и все тут. В который раз он начинал все заново. Он пристально вглядывался в лица местных женщин. Может быть, среди них все же найдется та, которая, наконец, на всю жизнь… Но вместо таковой в его однокомнатной холостой квартире опять появилась Люда Никольская.
Однажды Саше позвонила мать и сказала, что к ним забегала Людочка и она не смогла удержаться от того, чтобы не дать ей его колпинский адрес. Ермоленко скрипнул зубами, но матери своей ярости никак не продемонстрировал. Он понимал, что она желает ему только добра.
Люда явила Ермоленко очередной свой новый образ. От пышущей здоровьем женщины ничего не осталось. Она стала худой, издерганной и несчастной. Последний ее муж, владелец какого-то престижного ночного клуба, оказался негодяем, ребенок от предыдущего брака умер от какой-то ерундовой болезни. Она просила у Саши не столько любви, сколько «политического» убежища. Он не смог ей отказать. Сначала квартира Ермоленко действительно была для Люды только убежищем, в котором она зализывала раны. Она даже спала от него отдельно, на раскладном кресле, и не пыталась вести его хозяйство.
Однажды, чего, в общем-то, и следовало ожидать, совместное, но отдельное друг от друга сосуществование двух битых жизнью людей закончилось. Как-то после работы Саша вернулся домой и уже в прихожей почуял потрясающий запах запеченного в духовке мяса. На красиво сервированном столе стояли цветы и бутылка вина. Накрашенная и причесанная Люда была одета в откровенно эротичный полупрозрачный халатик. Смор-щившись уже при входе, Ермоленко жалко промямлил:
– Люд! Может, не надо?
– Я люблю тебя, Саша, – сказала она. – Жизнь это в очередной раз подтвердила.
Он опять-таки совершенно не взволновался от этой ее фразы, но запеченного мяса очень хотелось. Кроме того, Людин халатик вовремя распахнулся и… все пошло-поехало сначала.
Ермоленко чувствовал себя негодяем. Он не любил Люду, но пользовался ею. Она отлично готовила, содержала дом в порядке и в постели была хороша. Казалось бы, что еще надо мужику! Многие ли живут в любви? Приятели ему завидовали и откровенно не понимали, почему он не женится на такой красивой женщине, у которой в руках все горит, а запеченное ею мясо просто тает во рту. Что мог сказать им Саша? Они бы не поняли, если бы он вдруг сказал, что хочет любви…
Неожиданная встреча с Женей Богдановой перевернула ему душу. Он боялся признаться даже себе, что влюбился. Да и можно ли влюбиться, поговорив с человеком не более сорока минут? Женя потрясла его воображение тем, что из смешной девчушки с нелепым хвостиком на макушке превратилась в красавицу. А то, что она связана со старым двором на Вокзальной улице, и пугало Ермоленко, и одновременно подливало масла в огонь его неожиданно вспыхнувшего чувства. Прямо какой-то рок! Женщины из углового дома-корабля с башенкой приносили ему одни только страдания. А Женя еще и замужем. Она сказала, что у нее все хорошо. Он специально переспросил ее еще раз. Она опять ответила то же самое. Но правда ли это? Кто он такой, чтобы она сказала ему правду?..
Александр встал с постели. Сначала прошлепал к форточке и открыл ее, чтобы проветрить задымленную комнату, а потом начал рыться в письменном столе. В конце концов из старой записной книжки он извлек истершийся кусочек от разрезанной голубой открытки с красной восьмеркой. На нем тремя разными почерками было написано: «… чи в 2000!», «не хочется уезжать» и «тебя!» Слово «тебя» было выведено совсем детской рукой. Почему-то ему сейчас кажется, что тогда Женя писала последней. Конечно же, последней! Она еще боялась, что кто-нибудь увидит ею написанное, но ей повезло: писала она все-таки после всех. Саша будто снова увидел нелепую Женьку Богданову из своего детства: запятнанное платьишко, спущенные гольфы, игрушечный хвостик на голове и высунутый от усердия кончик языка. Что же она написала? У кого же начало той фразы? Может быть, как раз у нее? Но Женя сказала, что потеряла свой клочок открытки… А потеряла ли…
О Люде Никольской Александр больше не вспоминал.
* * *
Уже целую неделю после того, как Кристина Кирьянова, ткнув Игоря пальцем в грудь, спросила: «Ты от меня отказываешься?» – она к нему больше не приходила. Он пытался поговорить с ней в школе, но ее все время окружали одноклассницы, она смотрела сквозь него, будто он абсолютно прозрачный, и глаза ее при этом были бессмысленными и пустыми. У Игоря страшно теснило в груди, и по-детски хотелось плакать. Он любил ее! Он ее очень любил! О такой любви поэт сказал: «Как дай вам Бог любимой быть другим!» Разве может женщина пренебречь такой любовью? Он же готов для нее на все!
Протомившись и промаявшись еще пару дней, Игорь решился на поступок. Он остановил Кристину в школьном коридоре и сказал, глядя в ее по-прежнему бесчувственные глаза:
– Нам надо поговорить.
Кристина хотела ответить, что им не о чем разговаривать, но вовремя спохватилась. Девчонки сразу просекут, что между ними что-то было. Она сморщила свой точеный носик и как можно презрительнее спросила:
– И о чем же ты собираешься со мной говорить? – Еще раз усмехнулась и специально обвела взглядом подружек, чтобы они удостоверились в том, что предложение Краевского и для нее явилось полной неожиданностью.
Игорь тоже обвел взглядом девчонок, пытаясь дать им понять, что они при его разговоре с Кристиной лишние, но те только обступили их еще более плотным кольцом. Он шумно выдохнул воздух и вынужден был спросить при свидетелях:
– Что случилось, Кристина? В чем я провинился?
– Интере-е-есно! – протянула лучшая подружка Кирьяновой Танька Казакова. – А действительно, в чем же это Игорек перед тобой, Кристинка, провинился?
Кристина покраснела, покусала губки, но тут же справилась с собой и с вызовом ответила:
– Я, девочки, прикольнулась над ним, а он все принял за чистую монету!
– Как прикольнулась? – не мог взять в толк Игорь.
– Элементарно, Ватсон, – рассмеялась Кристина. – Пошутила, в общем…
– Не может быть… – прошептал побелевшими губами Краевский.
С лица Кристины сошла улыбка, потому что Игорь выглядел очень плохо. Он нелепо отмахнулся от нее рукой, будто от привидения, и попятился назад. Девчонки расступились. Краевский некоторое время еще пятился от Кристины, как от ужасного призрака, потом развернулся и побежал по коридору, чуть не сбив с ног молоденькую учительницу младших классов.
– Ты не перебрала, подруга? – испуганно спросила Казакова. – Как бы наш инженер Гарин не потерял свой гиперболоид и не влетел под машину!
– А что, я должна его еще и через дорогу за ручку переводить? – рявкнула Кристина.
– Так, девочки, извините! Нам надо поговорить! – Казакова взяла подругу под руку и увела подальше от одноклассниц. Закрывшись с ней в кабинке туалета, она зашипела ей в ухо:
– Ну-ка, быстро колись, в чем дело?
– Ни в чем…
– Вот только не надо мне врать!
– Ну, подумаешь, пару раз поцеловались! – буркнула Кристина.
– Ты? Целовалась? С Краевским? – взвизгнула Казакова, и подруга вынуждена была зажать ей рот рукой.
– Зачем же ты с ним целовалась? – уже шепотом спросила Таня.
– Так… от злости…
– В смысле?
– Увидела, как Расторгуев практически целуется с какой-то… крысой – вот тебе и весь смысл!
– А Игорек?
– А твой Игорек сошел с ума. Ты же видела!
– Да-а-а… дела-а-а… – протянула Таня. – Слушай, а как он в этом плане?
– В каком?
– Ну… целуется-то как?
– Нормально.
– Нет, ты правду скажи: нормально или хорошо?
– Ну… хорошо.
– Хорошо или отлично?
– Танька, чего ты привязалась? Я же сказала, что целуется он… в общем, не хуже других.
– А это… как его… гиперболоид он свой снимал при этом?
– Снимал, но какое это имеет значение? – сморщилась Кристина.
– Слушай, а глаза у него какие, ведь за этими окулярами совершенно невозможно их разглядеть?
– Если честно, – вздохнула Кристина, – то глаза у него красивые… с такими ресничищами… во… – И она даже показала их длину пальцами.
– Ну и чего же тебе еще надо?
– Что ты имеешь в виду?
– Ясно же – что! Во-первых, Краевский не дурак. Можно даже сказать, умный. Учится лучше всех. Наверняка далеко пойдет. Рост у него хороший, лицо тоже ничего, а если еще и глаза красивые, и целуется хорошо, то ты, извини, полная дура!
– Ну и бери его себе! Будешь протирать его гиперболоид своим кружевным платочком!
– Это последнее твое слово? – очень серьезно спросила Таня.
Кристина пожала плечами и ответила:
– Ну… конечно…
* * *
Игорь прибежал домой в состоянии сильнейшего потрясения. Он даже не мог сидеть. Кружил по квартире в куртке, с рюкзаком на плечах, в кроссовках, с которых ошметками отваливался грязный снег, и периодически стучал изо всех сил кулаком в стены. Когда сбил костяшки пальцев в кровь, наконец остановился. Как же так?! Она над ним посмеялась! А еще бы не посмеяться! Такие очки! Прямо Гарри Поттер, Айболит и Пьер Безухов в одном лице! Обезьяна из басни Крылова! Впрочем, если сложить диоптрии этих известных товарищей с кучей обезьяньих очков, такое количество, как у него, все равно вряд ли получится!
Игорь сорвал с себя очки и яростно растоптал их ногами. Мир вокруг сразу смазался, а потом растекся перед глазами разноцветным пульсирующим месивом. И отлично! Лучше вообще ничего не видеть, чем смотреть на Кирьянову и иже с ней! И почему линзы все еще не готовы?! Надо подать на эту оптику в суд! Сначала доведут до сумасшествия, а потом сделают линзы, когда человеку уже вообще ничего не надо. Ему и сейчас, если честно, ничего уже не хочется, потому что растоптаны вовсе не очки… растоптана его любовь… вообще все растоптано и предано! Как же он не заметил, что она лжет?! Разве может любящий человек целоваться среди отбросов, около смрадного мусоропровода и дурно вопящих грязных кошек! Почему же он не догадался об этом раньше, когда все было так очевидно?!! И отец тогда сказал ему, что у женщины, которая назначает свидание у помойки, не все в порядке с головой. Как же он ошибался! Не в порядке с головой было у него, у Игоря!!!
Парень напрягся, чтобы определиться, что он сейчас испытывает к Кристине. Он даже закрыл глаза, чтобы плывущий и качающийся мир не отвлекал его от основного вопроса, который он перед собой поставил: любит ли он ее несмотря ни на что? Выходило, что не любит. Как можно любить ее после такого?! Он ее ненавидит… Точно!!! Как же он ее ненавидит! Так же сильно, как любил! Говорят же, что от любви до ненависти один шаг! Полшага!! Один миллиметр!!! Игорь убедился в этом на собственной шкуре! Кирьянова, наверно, думает, что он отравится от несчастной любви или вскроет себе вены. Держи карман шире!!! Он ей еще отомстит! О, как страшно он ей отомстит!!!
Игорь опустился в кресло, намереваясь придумать план страшной мести, но вместо этого вспомнил, как яростно крошил зимними кроссовками очки. Идиот! Что же теперь делать? Черт!!! Он же не сможет даже выйти из дома! Кажется, мама не выбросила старые… Где же они лежали… Вроде бы в секретере… Игорь вывернул на пол все содержимое секретера: книги, тетради, журналы, пластиковые папки с бумагами, коробки с документами, но старые очки все-таки нашел. В них ему значительно хуже видно, и оправа у этих очков еще грубее и чернее, но выбирать не приходится. Он вытащил из-под шкатулки с материными побрякушками квитанцию на линзы и поехал в оптику.
