Текст книги "Зеркальный лабиринт"

Автор книги: Светлана Астрецова

Светлана Астрецова
Зеркальный лабиринт

Посвящается Эдварду Станиславовичу Радзинскому

СВЕТЛАНА АСТРЕЦОВА умеет создавать причудливые миры на грани реальности и фантазии в самых разных сферах: будь то кино, изобразительное искусство или магическое пространство поэзии. Широкой публике она известна как режиссер документальных фильмов «Вертинский. Одинокий странник», «Виртуальный музей Сергея Дягилева», «Класс». «Зеркальный лабиринт» – вторая книга Светланы Астрецовой. Первая – «По направлению к готике» увидела свет в 2015 году. В новый сборник автора вошли стихи и прозаические миниатюры. Здесь «готические» мотивы уступают место эстетике модерна, а жаркое, порой обжигающее, дыхание современности соседствует с отражением прекрасных и трагических образов Серебряного века. Эффектные иллюстрации выполнены самим автором и завораживают не меньше поэзии.

«Стихи Светланы Астрецовой зовут нас в нездешний мир: мир безопасных скоростей и опасных страстей, мир беспощадных любовных сражений, в эстетский мир Рембо и Кокто, где маска – любовное оружие, а не больничный намордник, который нынче носит человечество…»

Писатель, историк Эдвард Радзинский

«Поэт пишет стихи для того, чтобы разобраться в себе. Ему надо решить свою шараду, кроссворд про себя. Как это делает Светлана Астрецова, решать вам. Но мне нравится эта идея: «В Севилье балконы, как ложи/ И люди – герои драмы/ Кто та – с алебастровой кожей?/ Смерть в поисках Дон Жуана». Пусть смерть Дон Жуана не найдет».

Поэт Дмитрий Воденников

«Эти стихи предельно, бесконечно искренни, но вместе с тем загадочны: ведь главная задача поэта – рассказать о себе всё, при этом оставив читателю таинственный простор для домысливания и разговора уже не с автором, а с самими собою. Стихи Светланы Астрецовой не отвечают на вопросы, а задают их нам. Как может в этом мире выжить горячая и нежная душа, чувствуя и даже заранее зная, что любое счастье кончается рутиной или разлукой? Правильный ответ-любить бесстрашно и читать побольше стихов».

Писатель Денис Драгунский

«Стихи Светланы Астрецовой могут вызывать и восторг, и гнев потому, что это очень своеобразная поэзия. Мы привыкли, что поэт – это тот, кто исповедуется. Мне показалось, что Светлана как бы играет разные роли, ее книга – это театр одной актрисы. Ее стихи очень умело, я бы даже сказал – изысканно написанные, – обязательно найдут своего читателя».

Писатель, телеведущий Андрей Максимов

Чувств и причуд соцветие
Лирический артистизм Светланы Астрецовой

Само название «Зеркальный лабиринт» сразу вводит читателя в проблематику и контекст книги, чтобы не сказать в ее мир, так как слово «мир» прозвучало бы, пожалуй, в данном случае слишком громко. При этом книгу вряд ли можно признать исключительно камерной. Поверхностный читатель сочтет, что название отдает Серебряным веком, но про книгу Светланы Астрецовой так тоже не скажешь. Очарование Серебряного века для нас все-таки в прошлом, а наш век никак не серебряный, и в книге никакого любования прошлым нет. И вообще это еще вопрос, есть ли в книге прошлое, или оно – разновидность настоящего сразу во всех смыслах этого слова: настоящее – это сегодняшнее, современное, говоря с пафосом, и настоящее – подлинное, неподдельное. Настоящее преобладает в книге, окутывает читателя жарким веяньем, порою обжигающим или даже сжигающим:

 
Для феникса смерть равносильна рожденью:
Века проведя во сне,
Внезапно свободу и оперенье
Обрел Нотр-Дам в огне!
 

Книга обладает свойством, не так уж часто встречающимся в современной поэзии: она, подобно лабиринту, вовлекает в себя читающего. Лев Толстой считал это свойство главным в искусстве и называл его способностью заражать, что звучит сейчас настораживающе и даже угрожающе. Светлана Астрецова остро чувствует это свойство и даже пытается преуменьшить его, называя свою книгу случайной: «Вторую книгу я стала писать случайно, во время эпидемии, когда вся внешняя жизнь остановилась, а мир, и так ограниченный тремя измерениями, сжался до крохотного пространства в четырех стенах». Но из этого сжатия и возникло пространство «Зеркального лабиринта», как у Лейбница сверхэлементарная частица монада – зеркало вселенной, а у Пушкина в «Пире во время чумы» «бессмертья, может быть, залог». Но у Пастернака Серебряный век продолжился «на пире Платона во время чумы», а в «Зеркальном лабиринте» надгробие Пастернака открывает перспективу, распространяющуюся на всю книгу:

 
У самой дороги под синими соснами
Огромные крылья смежают два ангела.
Становится к вечеру пепельно-розовым
Простое надгробие белого мрамора.
 

Так в книге обнаруживается пепельно-розовый свет, свет вечерней или утренней зари, но что поделаешь, это свет самоизоляции:

 
Дни – провалы в глазницах трупа,
Цвет заката окрас павлина
Превосходит. И, как гомункул,
Я в стекло заточен безвинно.
 

Самоизоляция отличается от романтического одиночества и от модернистической замкнутости. Наоборот, одинок тот, кто вне самоизоляции предоставлен самому себе. Возникает солидарность в самоизоляции, своеобразная жутковатая культура, и книга Астрецовой едва ли не первый опыт обследования, поэтического освоения этой культуры, в которой неожиданно оживают архаические предания, древние поверья и чаянья:

 
Горожане не безоружны,
И распятия в изголовьях,
Словно шпаги. Уходит глубже
Мир в поверья Средневековья.
 

В новейшем искусстве кино распознается алхимия:

 
Колдую в келье над ретортой
Я методично, как алхимик.
Мой замысел, пока что мертвый,
Появится на свет. Дав имя,
 
 
Рассудок, мускулы и кожу,
Я окружу его ландшафтом.
И правда обратится ложью,
И ложь легко сойдет за правду.
 
 
Фрагменты снов, обид, желаний,
Обмана, вымысла и были…
Я, словно врач, сшиваю ткани
И оживляю тело фильма.
 

Так, вероятно, Альбертус Магнус изготовлял своего андроида, и тот, по преданию, был уже совсем готов, но Фома Аквинский, некстати зашедший в келью учителя, в ужасе уничтожил искусственного человека. Но от подобного ужаса спасает, как ни странно, обжитое, сближающее пространство самоизоляции.

 
Вдох – и вбираю с жаждою
Чувств и причуд соцветие.
В меру фантазий каждого
Создан пейзаж бессмертия.
 

Отсюда воинствующая интимность этих стихов и этой прозы. Интимность отличается от исповедальности или от откровенности. Интимность – это всего только предельная близость, когда другому открываешь то, что скрываешь от самого себя и воспринимаешь это уже через другого, когда неизвестно, кто ты, кто другой. «Зеркальный лабиринт» дарует такую интимность после смерти, но она намечается и при жизни:

 
Мой портрет на тризне облачен
В раму – на обложке черно-алой,
Он как щит встает перед мечом
(Не краснеют тени перед залом).
 

Такая интимность с читателем достигается через артистизм. Артистизм – это не просто мастерство, это искусство не только привлекать, но вовлекать в свои пределы или в свою беспредельность. Так вовлекает Астрецова в свою книгу художественные переводы стихотворений Жана Кокто, автора, действительно ей близкого, владевшего, как и она сама, искусством поэзии, графики и кино. Отсюда же ее поэтические притчи, вроде бы проза, но что же тогда поэзия. И все это в бесконечном пространстве коридоров и комнат «Зеркального лабиринта»:

 
Вводил в обман, манил кругами ада,
Как анфиладами цветных витрин,
Число путей умножил многократно
И тупиков зеркальный лабиринт….
 
 
Фонтаны стерегли фигуры мавров,
Павлины спали. Дать смертельный бой
Я жаждал, ожидая Минотавра,
Но был всегда лицом к лицу с собой.
 

Владимир МИКУШЕВИЧ

Случайная книга
От автора

Смерть входит в зеркала, как мы в обычные двери. Всю жизнь мы смотрим в зеркало и наблюдаем, как там работает Смерть, словно пчела в стеклянном улье.

Жан Кокто

Не стоит воздвигать лабиринт, потому что Вселенная – Лабиринт уже существующий.

Хорхе Луис Борхес

«Каждая книга поэта – это новая жизнь и маленькая смерть», – писал Александр Блок. Есть смертные авторы, кому дана одна-единственная жизнь. Другие, как фениксы, едва испепелив себя, могут возрождаться бесконечно.

Моя первая смерть в поэзии – книга «По направлению к готике» – была оформлена помпезно. Я любовалась своим портретом в кроваво-черной раме, вынесенным на обложку, – «блоковская незнакомка» в шляпке «с траурными перьями». Я в трауре по себе.

Пришлось научиться гастролировать с презентациями по книжным магазинам, не бояться быть на мушке у зрительного зала. Покойники не краснеют, когда их изучают тысячи внимательных глаз. Но и сейчас я иногда вздрагиваю, видя, как незнакомые люди берут «меня в руки», гладят по лицу и шее. Словно хилеры[1]1
  Народный целитель, выполняющий бескровные операции путем особых манипуляций рук.


[Закрыть], шарят пальцами по моему телу. Раскрывают мои секреты (мои форзацы?), словно старые фотографии, перебирают мои воспоминания (мои страницы?). Там – на страницах – выставка органов моей души.

Искусство для себя – счастье. Искусство на публику – наркотик, приносящий наслаждение с примесью нестерпимой боли. И я решила, что никогда этот опыт не повторю.

«Зеркальный лабиринт» я стала писать случайно – во время эпидемии, когда вся внешняя жизнь остановилась, а мир, итак ограниченный тремя измерениями, сжался до крохотного пространства в четырех стенах.

По ночам вместо провалов в небытие мне стали являться картины с окраской тропических птиц, сны о моих неснятых фильмах (которые невозможно воплотить средствами кино – только средствами колдовства). В записной книжке на месте ежедневных графиков обозначились образы, на ум снова начали приходить рифмованные фразы. А потом появились герои и потребовали отдать им мои слова. Они были так настойчивы, что пришлось уступить.

Моя вторая книга дописана. А будет ли следующая – не знаю.

Часть I
Мои герои

Фильм «Жюльетта, или Ключ к сновидениям» французского классика Марселя Карне[2]2
  Марсель Карне (1906–1996) – кинорежиссер, представитель «поэтического реализма», флагман французского кино 30-40-х годов XX века.


[Закрыть] – едва ли не лучшая аллегория искусства. По сюжету люди, потерявшие память, охотились за чужими воспоминаниями. Чужая память, сны, мысли, поступки – излюбленная пища творцов. Мародерство, не так давно возведенное в философию постмодернизма. Теперь можно обкрадывать великих мертвецов в рамках закона и беззастенчиво строить из обломков их судеб и образов свои миры.

Интродукция

 
Сюжет, как феникс, вышел из пожара
(Он был хитер и дьявольски красив),
Рос, точно жемчуг, в недрах будуара
И в сердцевинах раковин морских.
 
 
Листы ложились высохшей листвою,
И образы срастались в острова.
Герои обретали жизнь, присвоив
Бесстыдно голос и мои слова.
 
 
В раскрытое окно из зарослей акаций
Слетались и кружили близ лица
Фантазии, привыкшие питаться
Горячей кровью своего творца.
 

Артюру Рембо

 
Зеленая фея[3]3
  Это название абсент получил его благодаря своему изумрудному цвету.


[Закрыть] сказки
Шептала, дремал малыш,
И фавном зеленоглазым
Он обольстил Париж.
 
 
Поэту большого света
Мещанский уклад не мил,
С движением вниз кометы
Паденье свое сравнил.
 
 
Запретного плода соки
Не дарят хмельной восторг.
Не лучше ли на Востоке[4]4
  В 1880 году Артюр Рембо перестает писать и путешествует по свету. В Африке (в основном в Египте и Эфиопии), а также в Йемене он занимается торговлей кофе, пряностями, шкурами и оружием.


[Закрыть]
Вести запрещенный торг?
 
 
Созвучия с губ бесцветных
В бескровный ноябрь в бреду[5]5
  10 ноября 1891 года Рембо умирает в возрасте 37 лет.


[Закрыть]
Ронял, воскрешая лето
И счастье свое в Аду[6]6
  «Одно лето в аду» (Une Saison en Enfer) – книга стихотворений в прозе Артюра Рембо.


[Закрыть].
 

Кредо

Посвящается Жану Кокто[7]7
  Жан Кокто (1889–1963) – французский писатель, поэт, драматург, художник, сценарист и кинорежиссер. Одна из крупнейших фигур французской культуры XX века.


[Закрыть]

 
Не страшно показаться вором
В попытке Красоту настигнуть,
И виртуозно в разговоре
Менять сюжеты, как пластинки.
 
 
Оттачивая ум и жесты,
Не знать сомнений и покоя,
Едва добившись Совершенства,
Бросать и браться за другое.
 
 
Соревноваться с Сарасате[8]8
  Пабло де Сарасате (1844–1908) – испанский скрипач и композитор, друг отца Жана Кокто.


[Закрыть]
В игре, владея скрипкой Энгра[9]9
  В переводе с французского «скрипка Энгра» (violon d’Ingres) – слабость, любимое занятие. Французский художник Жан Огюст Доминик Энгр увлекался игрой на скрипке, поэтому во французский язык вошло выражение violon d’Ingres как «второе призвание».


[Закрыть].
Обманом вырвать у заката
Кроваво-золотой оттенок.
 
 
На волю отпуская разум,
Исчезнуть в пропастях театров.
Накинуть плащ легенд и сказок,
Лицо под маской Смерти[10]10
  Смерть, закрывающая лицо своей жертвы маской в виде черепа, – один из центральных образов в стихотворениях и фильмах Жана Кокто.


[Закрыть] спрятав.
 

Нотр-Дам в огне

 
Трагична, как греческий хор, многолика
Толпа потекла к реке.
Рождаются сплетни, разносятся крики:
«В огне Нотр-Дам! В огне!»
 
 
В дыму задыхается приговоренный
Собор, ощутив родство
С красавицей Средневековья, сожженной
За гордость и колдовство.
 
 
Над пламенеющей готикой небо
Расплавлено, как металл,
Надломленный шпиль, как подрубленный стебель,
Качнувшись, на площадь пал.
 
 
Для феникса смерть равносильна рожденью:
Века проведя во сне,
Внезапно свободу и оперенье
Обрел Нотр-Дам в огне!
 

«Сад наслаждений»[11]11
  «Сад земных наслаждений» – самый известный триптих Иеронима Босха, получивший свое название по теме центральной части, посвящен греху сладострастия – Luxuria.


[Закрыть] Босха

 
Распахнут, словно двери крипты[12]12
  Нижняя церковь, место для погребения святых и мучеников (в средневековой западноевропейской архитектуре).


[Закрыть],
Наполнен, как нутро граната,
Запретом (плод?) отмечен – триптих,
Изъеденный червем распада.
 
 
Ад пасторален. Рай бледнее,
Чем сад земной. Плоть пожирая,
Стада толпятся. Жизнь имеет
Конец, в отличие от рая
 
 
И ада. Лики и личины
Святых ущербны. Сонмов, скопищ
Движенье стройно. Различима
Гармония в любви чудовищ.
 

Людвиг[13]13
  Людвиг II Отто Фридрих Вильгельм Баварский (1845–1886) – правитель Баварии, вошедший в историю как «сказочный король» благодаря эксцентричному поведению и построенным при нем замкам, самый знаменитый из которых Нойшванштайн.


[Закрыть]

 
Восторженный, эксцентричный,
В себе, как в покоях, замкнут.
Зачем короля обличье
Примерил строитель замков?
 
 
«Дадим торжества на зависть!
Политика – что за важность?»
Стремительно разрастались
Интриги, долги и башни.
 
 
«Вершины и сталактиты
Влекут покорить, достичь их!»
Меж тем объявила свита
Его – венценосной дичью.
 
 
На озере Лебедином
Кулисы подобны скалам,
Смерть в образе Лоэнгрина[14]14
  В возрасте шестнадцати лет Людвиг присутствовал на представлении оперы Рихарда Вагнера «Лоэнгрин». Лоэнгрин, Рыцарь Лебедя, спустившийся из волшебного замка в мир смертных, стал его любимым героем. Одна из историй о чудачествах Людвига повествует, как он, нарядившись в костюм Лоэнгрина, плавал в лодке по озеру.


[Закрыть]
В ладье к берегам пристала.
 

Смерть Зигфрида[15]15
  Зигфрид – один из главных героев германо-скандинавской мифологии и эпоса, герой «Песни о Нибелунгах».


[Закрыть]

 
Из серебра и золотого сплава
Сотворена по образцу монет
Луна, фигуры всадников кровавым
Окрасив, дарит телу белый цвет.
 
 
В груди героя колотая рана,
Его зрачки движений лишены,
И ни одно безумное признанье
Не растревожит раковин ушных.
 
 
Ложатся лепестки цветущей вишни
На кудри, заключенные в тиски.
На платье крест рукой невинной вышит
По слову тех, чьи руки нечисты.
 

Скульптор

Посвящается фильму Андрея Кончаловского «Грех»[16]16
  «Грех» – художественный фильм режиссера Андрея Кончаловского о жизни итальянского скульптора и художника Микеланджело.


[Закрыть]

I.

 
За каторжный труд и за ярость азарта,
За ярды препятствий – нет равной награды.
Отрада и праздная времени трата —
Стать рядом с творцами первого ряда.
 

II.

 
Говорят, что творец Вселенной
Умер, не пережив творенья,
И смиренно шедевр нетленный
В силах высечь лишь смертный гений.
 

III.

 
Мечтают отчаянно и беспечно
Века, как часы, коротать бесконечно
Все те, кто не знает, как убить вечер.
Наш ад – это жизнь,
протяженностью в вечность.
 

Фрида[17]17
  Фрида Кало (1907–1954) – мексиканская художница, представительница символизма и сюрреализма, наиболее известная автопортретами. В юности Фрида Кало получила тяжелые травмы в аварии, после которой перенесла 35 операций. Этот инцидент во многом определил не только ее дальнейшую жизнь, но и искусство. В картинах художницы превалируют темы хрупкости человеческого тела и смерти.


[Закрыть]

Я надеюсь, что уход будет радостным и я никогда не вернусь.

Фрида Кало

 
Слышу песни и смех людей,
Надевающих маски смерти[18]18
  Маски, которые жители Мексики надевают в День мертвых – праздник, посвященный памяти умерших.


[Закрыть],
И цветами свою постель
Убираю, как холст с мольберта.
 
 
Неотступной сиделкой боль
Усмиряет огонь и трепет.
Замурованная живой
Я в разрушенном теле – склепе —
 
 
Ощущаю свое родство
С арестантом, чья цель – свобода.
С нетерпеньем и торжеством
Я желаю и жду ухода.
 

Суд героев

Михаилу Булгакову

 
Быть вожаком и жертвой травли —
Судьба тирана и пророка.
В который раз на кон поставлю
Свое упорство против Рока.
 
 
Как казнокрад, я за растрату
Мгновений заслужил расстрела.
Как медик, допустив халатность,
Стою над распростертым телом
 
 
Надежды. Жду опустошенный,
Беспомощный – судьбы, момента.
Меж рукописей, погребенных
В столе, теснится рой сюжетов.
 
 
За то, что сны, как акты пьесы,
Интригой оживлял умело,
За то, что до полета в бездну
Был в силах сделать, но не сделал,
 
 
За то, что почитал опасность
И крепко запертые двери,
Приговорен единогласно
Судом героев к высшей мере.
 

На могиле Пастернака

 
Шагами прохожих могилы растравлены,
Спокойней и строже в июне растения.
Семью непокорными желтыми главами
К богам продирается храм Вознесения.
 
 
У самой дороги, под синими соснами,
Огромные крылья смежают два ангела;
Становится к вечеру пепельно-розовым
Простое надгробие белого мрамора.
 

Алхимия кино

 
Колдую в келье над ретортой[19]19
  Сосуд, применявшийся алхимиками для перегонки жидкостей и разложения веществ нагреванием. Из-за своей красивой формы до сих пор часто изображается в качестве одной из эмблем химии.


[Закрыть]
Я методично, как алхимик.
Мой замысел, пока что мертвый,
Появится на свет. Дав имя,
 
 
Рассудок, мускулы и кожу,
Я окружу его ландшафтом.
И правда обратится ложью,
И ложь легко сойдет за правду.
 
 
Фрагменты снов, обид, желаний,
Обмана, вымысла и были…
Я, словно врач, сшиваю ткани
И оживляю тело фильма.
 

Часть II
Ласковая смерть

Я не слушаю биение своего сердца. Я лежу на дне океана и любуюсь своим гладким, гибким телом. Сейчас отлив – море с нежным мурлыканьем отступило, можно нежиться на его ложе среди морских звезд и вертеть на ладони розовую ракушку. Она – словно череп. Но эти останки не вызывают страха. Может, прочесть ракушке «Быть или не быть»?

Меня всегда удивлял вопрос датского принца – абсолютно бессмысленный для человека. Такой вопрос могло бы задать бессмертное существо, способное умереть лишь по своей воле. Мы же, едва появившись на свет, приговорены к смерти. Хотя по прошествии жизни большинство из нас заслуживает смертной казни.

Сдается в наем

 
Ты в старой тетради не узнаешь
Свой почерк, свой образ мысли и слог.
Допустим: тело – пустое жилье —
Сдается в наем на удобный срок.
 
 
Кто на ночь только, а кто на год
Осядет: вор, а затем святой.
Вернешься к дому – фасад все тот,
Но постоялец уже другой.
 

Хроники эпидемии

I.

 
Горожане не безоружны,
И распятия в изголовьях,
Словно шпаги. Уходит глубже
Мир в поверья Средневековья.
 
 
Кто магический круг очертит,
Кто огню предает солому,
Рукокрылые слуги смерти
Свили гнезда в соседнем доме.
 
 
Дни – провалы в глазницах трупа,
Цвет заката окрас павлина
Превосходит. И, как гомункул,
Я в стекло заточен безвинно.
 

II.

 
Я не помню такой свободы
В мирной жизни, как здесь – в осаде.
Сквозь раскрытые окна входит
(Холод страха? Нет!) запах сада.
 
 
Крики: «Рушится свод небесный!
Давит каменный свод законов!»
Уравнение с неизвестной
Жертвой каждой семье знакомо.
 
 
Я смотрю на пожар багровый,
На распад всех систем, устоев.
В самом сердце у катастрофы
Я впервые усну спокойно.
 

III.

 
Сон бесшумно идет к алькову,
Словно хищник к моей пещере.
На подушку, как на жаровню,
Опущу раскаленный череп.
 
 
Спертый воздух в груди собора,
Окна-розы, как раны, рдеют,
И упрямо растет из споры
В легком белый цветок нимфеи[20]20
  Кувшинка, водяная лилия. В тексте содержится ссылка на сюрреалистический роман французского писателя Бориса Виана «Пена дней», главная героиня которого, Хлоя, умирает оттого, что в ее легком вырастает цветок нимфеи.


[Закрыть].
 
 
Распадается плоть послушно