Текст книги "Автопилот"

Автор книги: Сухбат Афлатуни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

“Хотелось бы поработать официантом...”.

Тонкие пальцы остановились на груди Аделаиды. Она сидела, запрокинув лицо.

“У мужчин моей страны большие потенции, мы можем освободить ваших мужчин от тяжелой работы”.

За иллюминатором прыгало небо.

“У тебя была женщина”, спросила Аделаида, отстраняя официантскую руку.

“Два раза мы отошли в сторонку”, улыбнулся Официант и вытянул затекшие ноги.

Народ выполз в сад, но полил дождь. Часовой на башне раскрыл зонт маскировочной расцветки. Публика растеклась по комнатам.

Мальчик Халамед вошел в свою комнату, засыпанную оставшимися от Аделаиды волосами. Лег на койку. Закрыв глаза, стал представлять, как стрижет Секретаря.

По лицу Халамеда кляксой расплывалась улыбка.

Соскочив с койки, подошел к столу. Достал альбом для фотографий. К страницам были прикреплены разноцветные волосы. Под каждой прядью были имена. “Летчик”. “Стенгазета”. “Аделаида”.

Халамед вытащил из кармана скомканную газетную бумагу.

Внутри газеты была еще одна прядь.

Полюбовавшись, Халамед пристроил ее в альбом. Подписал, проговаривая вслух: “О”. “Фи”. “Цы”.

Прядь была темной, на каждом волосе было что-то выгравировано по-арабски.

Мальчик Халамед испачкал палец ручкой и закрыл альбом.

Состриженные лучи Аделаиды двигались на сквозняке.

Сама Аделаида сидела через две комнаты и размешивала сахар. Она держала чашку возле самого лица; капельки горячего пара оседали на подбородке.

Самолет летел. Бегала Стюардесса. Зажигалась лампочка “Вызов бортпроводника”. Стюардесса останавливалась, и быстро и умело била кого-то по лицу стопкой гигиенических пакетов. От ударов пакеты хрустели и мешали спать тем, кто сидел рядом.

“Говорит капитан корабля”, говорил Летчик. “Мой рост – один метр восемьдесят сантиметров, вес – семьдесят два килограмм, температура тела – тридцать шесть и девять по Цельсию, пульс ровный, кислотность слегка повышена. Я только что позавтракал, процесс пищеваренья протекает нормально”.

Аделаида разгадывала придуманный ею самой кроссворд. Официанта рядом не было. Новый мужчина склонился над ней.

“Давайте знакомиться. Меня зовут Стенгазета”.

Аделаида разглядывала квадратики кроссворда. Кроссворд не отгадывался.

“Давайте знакомиться”, еще раз предложил мужчина.

“Что вы хотите у меня украсть”, устало спросила Аделаида.

От дождя погас свет. Пришлось проводить вечер на ощупь.

Летчик стоял в комнате Стенгазеты и медленно поднимал гири.

“Я делаю гимнастику у тебя в комнате, потому что она на полметра шире”, говорил Летчик, выпуская из ноздрей воздух.

“Главное”, говорил он, “выбор цели. Им не удастся сломить. Нам нужна победа”.

“Для чего”, Стенгазета смотрел в темноту, где, вдыхая и выдыхая, двигались гири.

“Кто им дал право называть эту тюрьму домом отдыха”.

“Они сказали, чтобы мы здесь отдыхали от воровства”.

“Разве от воровства можно устать”, разозлился Летчик и закурил.

Дождь прекратился, и они вышли спорить в сад. Летчик, как любитель высоты, сидел на ветке; Стенгазета бродил внизу в мокрых шлепанцах.

“Воровство – это свобода”, говорил Летчик, болтая ногами. “Это единственное, что человек делает без принуждения”.

“Массаж головы выполняется тремя приемами”, рассказывал мальчик Халамед Аделаиде. “Кругообразными, толкательными движениями и поглаживанием. Массаж кругообразными движениями следует начинать с периферийных участков волосяного покрова головы, а заканчивать обязательно в области макушки”.

“Мне это не поможет”, говорила Аделаида и курила. “Мне нужен не столько массаж, сколько сочувствие”.

“Массаж поглаживанием действует успокаивающе на клиента, по этой причине его иногда называют успокаивающим. Такой массаж выполняется ладонями рук”.

“А еще мне нужна свобода”, сказала Аделаида и постаралась думать о Секретаре, потому что остальные мысли были еще хуже.

Секретарь был особым путешественником. Он ходил в разных частях света между могилами, что-то прикидывая, шевеля губами. Его видели на лесном кладбище под Таллинном. Его видели среди яйцеобразных соленых могил в Хиве. Его видели на японском кладбище на горе Коя, где в осенние ураганы падают со стоном криптомерии. Его видели на засыпанных листвой иудейских кладбищах Польши.

Он не благоговел. Он просчитывал вложение капитала в вечность.

Он говорил: “Большую часть своей смерти человек проводит на кладбище”.

То, что он видел, его раздражало. Везде одно и то же. Он просил переводчика перевести. Переводчик переводил. Так и есть. Одно и то же. А на этой могиле? Достаточно. Завтра я уезжаю, распорядитесь насчет билетов...

Наконец он оказался у нас.

На границе, паспортном контроле у него украли паспорт.

Подал заявление о краже. Украли и заявление.

Поехал на кладбище.

Там его и взяли. За воровство.

Секретарь плыл по эскалатору.

Вокруг блестел, дребезжал и радовался сам себе огромный супермаркет.

“А где кладбище”, спросил Секретарь.

“Здесь”, сказал гид и показал вокруг.

По встречному эскалатору двигались люди с мокрыми лицами. В руках шелестели пакеты с покупками.

“В начале это было обычное, заурядное кладбище всего с двумя магазинами. Цветочным и алкогольным. Потом хозяин цветочного магазина скопил денег и открыл магазин сигнализации. Чтобы когда цветы с могил будут воровать или мрамор отколупывать, сработала сигнализация. Торговля наладилась, кладбище наполнилось классическими звуками. Лунная соната, Турецкий марш. Некоторые даже специально за вазы дергали, чтобы послушать сигнализацию и угадать мелодию. Потом хозяин магазина напитков тоже поднатужился и открыл рядом новый магазин...”

Они сошли с эскалатора. Секретарь фотографировал. Вот в длинной супермаркетовской тележке провозят новенький, купленный на распродаже гроб. В нем уже что-то есть. Вспышка. Отснято. Тележку оставляют около отдела ширпотреба и всей толпой идут покупать пластиковые стаканчики для поминок. Около гроба остается печальная супружеская пара. Помявшись, пара исчезает в соседнем отделе нижнего белья, где тоже распродажа.

“А где теперь хоронят”, спросил Секретарь.

“Где-то внизу”, неуверенно сказал гид. “В одном из нижних этажей. Но туда обычно не доходят. Здесь же столько всего полезного. Для хозяйства. Вообще, для жизни. Процессия рассеивается по дороге. Кто в один отдел, кто в другой, кто кимоно померить. Гроб убирают уборщицы. Видите, сколько уборщиц. Да-да, вот этих”.

Секретарь фотографировал уборщиц в розовых комбинезонах. Женщины весело помахали щетками.

Заиграл популярный марш Шопена.

“Решено”, сказал Секретарь. “Куплю землю здесь. Как вас, кстати, зовут”.

“Стенгазета”.

“Как”.

“Стенгазета. Древнее китайское имя. Образовано из двух иероглифов: стена и газета. Великая китайская стена и многотиражная китайская газета”.

Они снова плыли по эскалатору.

Откуда-то сверху по перилам съехал траурный венок. Вот еще одна печальная группа вышла из зала игровых автоматов.

“Если вы собираетесь здесь покупать”, говорил китаец Стенгазета, “делайте быстро и незаметно. А то вас обвинят в воровстве. Будете потом всю жизнь на Самолете летать”.

Эскалатор остановился. Покупатели стали спускаться, толкая друг друга сумками. “Мама”, кричала девочка, “идем покупать игрушки, идем игрушки покупать, игрушки”. “Подожди”, отвечал женский голос, “подожди, сначала похороним дедушку”. “Нет, сначала игрушки, дедушка подождет”.

Ее зовут Стюардесса.

“Я происхожу из знатного, но обедневшего рода. Ходила в музыкальную школу, но уже не помню, на чем играла. Помню, футляр таскала, а что внутри – не помню. Может, скрипка; может, флейта или вообще мусор и листочки. В школе всегда руку тянула”.

Секретарь слушал Стюардессу. Вот он – его говорящий надгробный памятник. Он будет лежать, а она стоять над ним, держа мраморную вазу с сухими гвоздиками. Со временем она тоже станет мраморной. И влюбленные будут приходить к ним. И, нацеловавшись до изжоги, чертить на мраморной Стюардессе разные слова.

Секретарь погладил Стюардессу по холодной, отполированной дождями униформе.

Самолет летел, переполненный страхами, затекшими ногами, неудобными позами. Официант торопливо развозил обед. Что изволите. Чего желаете. Что изволите. Чего желаете. Над головами плыли бутылки вина.

“Это лучший день в моей жизни”, сказал Официант, потянувшись горлышком бутылки к бокалу Аделаиды.

“Потому что ты стал, наконец, официантом”, спросила Аделаида.

“Потому, что я встретил тебя. Хочешь, я тебе дам еще одну порцию”.

Закрыв глаза, она выпила залпом холодный кислый бокал.

“Летчик вышел в туалет”, сплетничал Официант. “Нами управляет Автопилот”.

“Мальчикам вино нельзя”, объяснял он Халамеду.

“Я постриг тысячу человек”, Халамед загибал пальцы. “Тысячу голов, полных шорохами и звуками. Волосы – это продолжения человеческих мыслей. Это мысли, которые можно погладить рукой. От моих стрижек люди сходили с ума, люди женились, люди получали должность, люди уходили из дома в бурю, люди излечивались от курения. Меня изгнали из парикмахерской, кидали уличной пылью. Люди недооценивают волосы. Вся история человечества – это недооценка волос. Налейте вина. Налейте вина”.

Облака заглядывали своими бесформенными глазами в иллюминаторы.

Бутылка наклонилась к Халамеду: “Я хочу проживать в вашей стране, потому что она прогрессивная. Я мечтаю работать официантом и обслуживать граждан вашей страны”.

Вино влажно падало в бокал.

“Как думаешь”, спросил Летчик Стенгазету, “мы тогда долетели”.

“Не знаю”.

Они стояли в темноте перед исцарапанным забором. Забор был мокрым, в грибах.

“Раз мы все здесь”, сказал Летчик, давя пальцем грибы, “значит, долетели”.

“Может, наоборот. Раз мы все здесь”.

“Нет”.

Летчик ударил по забору кулаком; посыпались разбуженные капли.

“Надо поднимать мятеж. Это единственный способ доказать им, что мы еще живы”.

“Ладно”, сказал Стенгазета. “Я пошел. Холодно здесь”.

Летчик еще раз стукнул по забору.

Стенгазета зашлепал прочь. Под сандалиями хрустели садовые улитки.

Летчик достал из кармана железную игрушку. Повертел в руках. Сделал дурацкое лицо. Приставил к виску.

Уронил.

Быстро поднял, поцарапавшись о траву.

Выстрелил.

Разноцветные ракеты вырвались, шумя и освещая. Сад наполнился пульсирующим, быстрым светом. Вывалились из темноты большие деревья, замерцали кусты, сирень, сторожевая вышка, трава, развалюха пансионата; лицо Летчика, разорванное улыбкой

– Мятеж! – закричал Летчик. – Мятеж! Все на мятеж!

И был мятеж. Кто-то разбил окно – уже разбитое до этого. Некоторые играли в Зарницу; погон не было, срывали друг с друга пуговицы. Весь сад был усеян пуговицами, блестевшими под луной.

Другая часть тем временем перерождалась под ножницами мальчика Халамеда. Он курсировал между головами; брил, стриг, оказывал услуги. Голов становилось все больше, вот уже целый самолет голов, и все нуждаются, и у всех из извилин, из мозжечка, из Сильвиева водопровода растут волосы. С последней головой пришлось возиться особенно долго, поскольку это был земной шар, обросший, непричесанный как школьник, с двумя мокрыми хулиганскими глазами. Мальчик Халамед поцеловал его в Гренландию, вздохнул и начал стрижку.

Мигали лампы. Бегал с вырванным штурвалом Летчик. Внизу шла новая война, и приземлиться было некуда. Снова шел Долгий Дождь, по промокшей земле двигались беженцы, поминутно сплевывая воду, затекавшую в открытые от бесконечных просьб рты. А в самолете пахло весной, и какой-то крестьянин сидел, обхватив ногами саженцы грузинских деревьев.

А мятеж все никак не мог закончиться, хотя свеча уже упала в тарелку и заливала воском куриные крылья.

Ранним утром, когда мятежники и мятежницы легли спать, приехало несколько автобусов.

Автобусы подъехали тихо, как будто колеса у них были обмотаны платками. Из первого автобуса вылезли трое. Один сплюнул. Другой тоже сплюнул. Третий сплевывать не стал, огляделся. Спросил:

– Здесь расстреливать будем?

Двое других посмотрели на него:

– Ты что, забыл – им заменили? Спишь еще, что ли? Давай, сплюнь. Сплюнь, давай. Сплюнешь – сразу проснешься.

За забором свежим утренним голосом залаяла собака.

Открыл глаза и потянулся охранник на вышке. Мутно посмотрел на автобусы. Снова закрыл глаза.

– Может, хотя бы одного пристрелить… – говорил третий. – Хотя бы одного можно? В такую даль ехали все-таки.

– Говорят тебе, заменили им это. Заменили. Ладно, если кто-нибудь захочет остаться. Только если сам захочет, понял? Тогда пристрелишь.

– Понял, – сказал третий и сплюнул.

Плевок у него получился громким как выстрел; из кустов и деревьев вынырнули и зашумели, захлебываясь, птицы.

Караульный на башне снова открыл глаза и чуть не упал с башни. Замахав руками, удержался. Радость-то какая.

– Приехали? – крикнул он.

– Да, – сказали внизу.

– Нормалёк! Спускаюсь!

Двери остальных автобусов с хрустом раскрывались. Выходили и выпрыгивали люди. У некоторых были целлофановые пакеты. Из пакетов сонно пахло шашлыками, лепешками и состарившимися в дороге помидорами.

Трое суетились возле ворот.

– Музыку вытаскивай, музыку!

Вытащили из автобуса музыку. Большой черный магнитофон в царапинах:

– Я хочу быть твоей кока-колой!

Из ворот вылетела собака. И остановилась на лету, маленькая, весенняя собака, не зная, на кого лаять в первую очередь.

Отдыхающие медленно выходили из здания. Аделаида шла в тапочках. Сейчас, без косметики, она казалась матерью самой себя. В висках стучал поезд, тапки намокли, сережка в левом ухе стала тяжелой, как сумка с осенними яблоками.

Стенгазета нес перед собой развернутую стенгазету. Этой ночью он закончил ее. На газете был нарисован летящий самолет, радуга, и сделаны пояснительные надписи.

Нежно держались за руки Секретарь и Стюардесса. Прошедшая ночь их сблизила.

Люди по ту сторону ворот смотрели на них. Даже собака перестала лаять и тоже смотрела сквозь маленькие ресницы.

– В общем, так. Мы вам людей привезли, они вас заберут. Это вам от нашей авиакомпании такой подарок. Бонус такой. Старайтесь больше не попадаться на мелком воровстве, оставьте это детям. И пользуйтесь нашей компанией. Ура.

– Ура! – закричал спустившийся, наконец, часовой и прошелся колесом. – С благополучным приземлением!

Грохнул марш; взлетела и завертелась собака, поздравляя всех своим лаем.

Кишка из людей, выстроенных вдоль автобусов, замахала флажками, пакетами с шашлыком, цветами.

Начались прыжки, возгласы, поиски валидола.

– Это мятеж помог, надо было давно мятеж устроить! – кричал Летчик, размахивая кулаком.

– Это благодаря стрижке, вечная слава парикмахерам! – перебивал его мальчик Халамед.

– Стенгазета! Как только я закончил ее, все закончилось! – говорил Стенгазета.

– Вас всех спасла наша любовь, – шептала Стюардесса, толкая вперед Секретаря.

Аделаида вышла из ликующей толпы.

Вышла и отошла, приблизилась к стволу большого дерева.

Прижала лицо к холодной коре.

Пыль, сонные муравьи, паутина, личинки.

Песни кукушки: ку-ку. Тихие эгоистичные песни.

– Аделаида!

Они проходили паспортный контроль и валились в объятья встречавших.

“…загорел-то как, похудел, теперь будем…”

Вышел, с чемоданами, Секретарь. К нему бросилась девушка с безупречными ногами, талией и грудью. Все эти дары природы повисли на Секретаре и принялись его целовать.

“...о тебе тоже спрашивала, волнуется или вид делает...”

Вышла Стюардесса и остановилась возле целующейся пары, побледнев.

“...пока доехали, уже думал, что...”

Мальчика Халамеда встречали всей парикмахерской; привезли даже артиста по фамилии Трюфель. Трюфель оказался уже пенсионером. Он тряс руку мальчика и повторял одно и то же слово: “Наслышан. Наслышан”. Каждый раз в этом слове слышалось что-то новое: то шелест осеннего леса, то отдаленный взрыв гранаты, то вечерний крик птицы.

“...яблочки привезли, ты же лю...”

К Стенгазете никто не бросился. Только подошел мужчина в шортах и спросил, за сколько тот хочет продать свое произведение. Стенгазета посмотрел в безоблачное небо и назвал цену. Шорты хмыкнули и отошли.

Наконец, вышла Аделаида.

Стенгазета направился к ней.

Но не успел.

Около нее уже топтался муж, маленький, с каплей солнечного света на лысине.

– Аделаида, – говорил он и больно дергал ее за руку, – я прошу тебя вернуться в семью. Посмотри, дети тоже тебя просят.

Дети стояли тут же. Разве они ее просят. Просто стоят и дышат воздухом. Даже не воздухом, а непонятно чем, что она своим старомодным материнским сердцем не понимает. Вежливо смотрят на нее сквозь дым сигарет. Вместо того чтобы подумать о здоровье.

– Дай сигарету, – сказала она дочери.

Взяла у нее сигарету. Посмотрела, куда выбросить. Передумала, затянулась.

– Никуда я не вернусь, – сказала она, кашляя. – Я хочу быть свободной, как птица. Как стареющая птица.

– Не хватает Официанта Ндао Василия Махмуда Родригеса.

Все стали искать Официанта Ндао Василия Махмуда Родригеса.

– Несчастный случай, – сказал Секретарь.

– Оставил нам на память свои вещи.

– И волосы, – добавил мальчик Халамед, вспомнив свой альбом.

– Несчастный случай, – снова сказал Секретарь и повернулся к Аделаиде, пытаясь выдавить из нее взглядом поддержку.

– Очень жаль, – сказал человек со списком. – Тут ему сразу три государства дали визу и вид на жительство. Ему оставалось только выбрать. Вы же знаете, что у мужчин его страны большие потенции...

– И они могут освободить наших мужчин от тяжелой работы, – хором сказали опечаленные консулы.

– А можно мне одну визу? – спросил мальчик Халамед. – Я хочу посмотреть мир.

– Нет, – положил ему на плечо ладонь человек со списком. – Ты нужен в парикмахерской.

– Я решил!

Все посмотрели на Летчика. Он стоял в воротах и пинал землю.

– Решил здесь остаться. Я – капитан, не имею право покидать. Я продолжу борьбу.

Все молчали. Один из троих стал нетерпеливо поглаживать автомат.

– Я так решил, – еще раз сказал Летчик.

Кто-то спросил, чем он будет питаться.

– Буду охотиться, – ответил Летчик.

– Лучше объяви голодовку, – посоветовал кто-то. – И организм очиститься, и известность придет. Если повезет, тебя покажут рядом с рекламой кетчупа.

Из толпы, помахивая пляжными тапочками, вышел Секретарь. Несмотря на пережитое, он уже пах хорошим дезодорантом.

– Летчик, давай с нами. Поедем на природу, подружимся с браконьерами, барбекю организуем. А хочешь… хочешь, и тебе на кладбище землю куплю? Тебе какие почвы нравиться: черноземы или дерново-подзолистые? Черноземы очень богаты магнием.

Летчик пожал руку Секретаря и помотал головой. Побрел обратно в Дом отдыха.

– По автобусам!

Бывшие отдыхающие обнимали друг друга, воруя из карманов всякую мелочь, носовые платки, паспорта. Кому что повезет.

Зашевелились автобусы.

Стенгазета предложил сняться на память, но его никто не услышал.

Обидевшись, он стал фотографировать солнце. Для новой стенгазеты.

Автобусы стали отползать.

– Я вас догоню, – пообещал человек с автоматом, спрыгнул и побежал к жертве.

Они ехали вдоль бесконечного взлетного поля. Или посадочного. Определить было сложно: ничего не взлетало и не садилось. Иногда попадались самолеты: голые, с украденными крыльями, колесами, креслами и стюардессами.

Некоторые были приспособлены под шашлычные или музеи природы.

– Я, – рассказывал человек с автоматом, – прибегаю туда. А Летчик, говорят, уже улетел. Я туда-сюда. Действительно, смотрю, нигде нет. Улетел. Вот так. Каждый мужчина рано или поздно становится космонавтом.

– Ну, это если родственники на ракету сложатся. А у Летчика она откуда? Сначала скопи денег на ракету и выкопай себе яму для старта.

– Так у него и самолета толком не было. Все из бумаги, только колеса немного из картона. А сколько людей по назначению доставил.

– Нет, он правильно решил. Только что он там, в открытом космосе воровать будет.

Стали строить гипотезы. Кто-то сказал, что наш человек и в космосе не растеряется. Кто-то, напротив, предположил, что Летчик никуда не улетел, а лежит где-нибудь в травке, под деревьями, и, улыбаясь, наблюдает качающиеся в небе ветви.

Стюардесса закурила.

– В автобусе нельзя курить!

– Брошенной женщине курить можно везде, – сказала Стюардесса, пуская кольца.

В окно вплыло: “Добро пожаловать”.

Поглядев на это Добро, Стюардесса закашлялась дымом. Аделаида стала хлопать ее по спине. Хлопала, хлопала, постепенно стала гладить. Утешала ладонями круглую спину, разрываемую кашлем.

Так они и остались стоять вдвоем, обнявшись.

женщина-а-а-ааааааааа-аааааа

ааааааа-ааааааааааааааа-а-аа

аааааааа-ааа

а?