Текст книги "Дьявол и Дэниел Уэбстер"

Автор книги: Стивен Бене

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Стивен Винсент Бене
Дьявол и Дэниел Уэбстер

Вот какую историю рассказывают в пограничном краю, где Массачусетс сходится с Вермонтом и Нью-Гэмпширом.

Да, Дэниел Уэбстер умер – во всяком случае, его похоронили. Но когда над Топким лугом гроза, слышно, говорят, как раскатывается по небесам его голос. И говорят, если подойти к его могиле да позвать его громко и ясно: «Дэниел Уэбстер! Дэниел Уэбстер!» – задрожит земля и деревья затрясутся. И немного погодя услышишь басовитый голос: «Сосед, как там Союз стоит?» И уж тогда отвечай: «Крепко стоит Союз, стоит как скала в броне, единый и неделимый», а не то он прямо из земли выскочит. Так мне, по крайней мере, в детстве рассказывали.

И не было когда-то в стране человека больше его. В президенты он так и не вышел, но больше его человека не было. Многие надеялись на него почти как на Господа бога, и ходили про него и про все, что его касалось, истории в таком же роде, как про патриархов и тому подобных. Будто бы, когда он речь начинал говорить, на небе проступали звезды и полосы; а раз он с рекой заспорил и заставил ее в землю уйти. Говорят, когда он лес обходил с удилищем своим, Самобоем, форель из ручьев прямо в карманы к нему прыгала – знала, что от него не увильнешь. А в суде он так говорил, что на небе ангелы подпевать начинали, а глубь земная ходила ходуном. Вот какой это был человек, и большая ферма его на Топком лугу была ему под стать. Куры у него росли – сплошь из белого мяса, до кончиков когтей, за коровами ухаживали, как за детьми, а у барана его, Голиафа, рога завивались как вьюн и прошибали железную дверь. Но Дэниел был не из фермеров-белоручек, он знал, чем земля живет; вставал он затемно и сам успевал присмотреть за всеми работами. Рот – что у твоего волкодава, лоб – гора, глаза – что уголья в топке, – вот каков был Дэниел в лучшие годы. А самое большое его дело в книги не попало, потому что тягался он с самим дьяволом – один на один, и не на живот, а на смерть. И вот как, рассказывают, это вышло.

Жил в Крестах, в Нью-Гэмпшире, человек по имени Йавис Стоун. Человек, надо сказать, неплохой, но незадачливый. Посадит он картошку – жучок сжует, посеет кукурузу – червь сгложет. Земля у него была добрая, да только не впрок ему; и жена была славная, и дети, да только что ни больше ртов у него в дому – еды все меньше делается. У соседа на поле камень вылезет, у него – валун вымахает. Купит он лошадь со шпатом – сменяет на лошадь с колером, да еще приплатит. Бывают же на свете такие люди. Но однажды все это Йавису опостылело.

В то утро он пахал и вдруг сломал лемех о камень – а вчера еще, поклясться мог, камня тут не было. Вот стоит он, смотрит на лемех, а правая лошадь закашлялась – тягучим таким кашлем, так что жди болезни и деньги готовь коновалам. А у двух ребят – корь, жена прихварывает, и у самого – нарыв на большом пальце. Нет больше сил терпеть. «Ей-ей, – говорит Йавис Стоун и глядит вокруг прямо-таки с отчаянием, – ей-ей, хоть душу черту продай! И продал бы, за два гроша продал бы!»

Сказал он этак, и стало ему не по себе, но, конечно, слов своих назад не взял, потому что – ньюгэмпширец. А все же, когда солнце село и видит он, что слова его не услышаны, от души у него отлегло – потому что все-таки верующий. Только все бывает услышано, раньше или позже, и об этом в Писании сказано. И точно, на другой день примерно к ужину подъезжает в красивой коляске незнакомец в черном и вежливо спрашивает Йависа Стоуна.

А Йавис сказал своим, что это адвокат, приехал, мол, насчет наследства. Но сам он знал, кто это такой. Не понравился ему гость, особенно – как он зубы скалил, когда улыбался. Зубы белые, полон рот – и заточены, говорят, как иголки, но в этом я не поручусь. А еще ему не понравилось, что собака посмотрела на гостя, завыла и бросилась наутек, поджав хвост. Но, давши слово – хоть и не совсем, – Йавис не отступился, и пошли они с приезжим за сарай и заключили сделку. Йавису пришлось уколоть палец, чтобы расписаться, и незнакомец одолжил ему серебряную булавку. Ранка зажила быстро, но остался маленький белый шрам.

После этого дела у Йависа сразу пошли на лад, начал он богатеть. Коровы стали тучные, лошади гладкие, урожаи – соседям на зависть; молнии, бывало, по всей долине секут, а его сарай стороной обходят. Скоро стал он в округе одним из самых зажиточных людей. Предложили ему в окружную управу войти, и он вошел; поговаривать стали, что пора его выдвинуть в Сенат штата. Словом, зажила его семья счастливо, можно сказать, как сыр в масле катаются. Кроме Йависа.

Первые годы и он не тужил. Это большое дело – когда человеку начинает везти, тут и голову потерять недолго. Конечно, случалось, особенно в ненастье, нет-нет да и заноет белый шрамик. И раз в год, как часы, проезжал мимо в красивой коляске незнакомец. Но на шестой год он слез с коляски, и с этого дня Йавис Стоун лишился покоя.

Идет незнакомец нижним лугом, по сапогам тросточкой похлопывает – черные сапоги, красивые, но Йавису они еще в первый раз не понравились, особенно мыски. Поприветствовал его гость и говорит:

– Ну вы и молодчина, мистер Стоун. Знатное у вас, мистер Стоун, имение.

– Кому нравится, кому нет, – отвечал мистер Стоун, потому что он был ньюгэмпширец.

– Ну зачем же умалять свое трудолюбие? – сказал незнакомец легкомысленным тоном, улыбаясь во весь свой зубастый рот. – Мы же знаем, в конце концов, как вам это далось, – ведь все поставлено согласно договору и спецификации. Так что в будущем году, когда срок… кхм… закладной истечет, жалеть 'вам будет не о чем.

– Вот насчет закладной, сударь, – промолвил Стоун и огляделся вокруг, ища подмоги у земли и неба, – у меня насчет нее появляются кое-какие сомнения.

– Сомнения? – говорит незнакомец, уже без прежней приятности.

– Ну да, – сказал Йавис Стоун. – Тут все-таки СЩА, а я как-никак человек верующий. – Он прокашлялся и заговорил смелее. – Да, сударь, – сказал он, – я начинаю сомневаться, что такая закладная будет признана судом.

– Есть суды и суды, – отвечал незнакомец, лязгнув зубами. – Впрочем, мы можем еще раз взглянуть на документ. – И вытащил большой черный бумажник, полный каких-то листков. – Симпсон… Слейтер… Стивенс… Стоун, – бубнил он. – Ага! «Я, Йавис Стоун, на семилетний срок…» Кажется, все в порядке.

Но Йавис Стоун не слушал, потому что он увидел, как из бумажника выпорхнуло что-то другое. Мотылек словно бы, да не мотылек. Смотрит на него Стоун, и чудится ему, будто он говорит тихим писклявым голосом, тонким ужасно, тихим ужасно – и ужасно по-человечьи: «Сосед Стоун! Сосед Стоун! Помоги мне, помоги ради бога!»

Но не успел Йавис и глазом моргнуть, как гость сорвал с шеи большой яркий платок, поймал в него это существо – прямо как бабочку – и начал связывать углы платка.

– Извините, что отвлекся, – сказал он. – Так вот, говорю…

А Йавис Стоун весь задрожал, как напуганная лошадь.

– Это голос Скряги Стивенса! – прохрипел он. – А вы его в платок!

Гость немного смутился.

– Да, правда, надо бы его в коробку поместить, – сказал он с ненатуральной ухмылкой, – но у меня там довольно редкие экземпляры, не хочется их стеснять. Что ж, случаются такие маленькие ляпсусы.

– Не знаю, что у вас там за ляпсусы, – отвечал Йавис Стоун, – только это голос Скряги Стивенса. А сам-то он живехонек! Ведь не скажете вы, что нет! Во вторник его видел – бодрый и прижимистый, как сурок!

– Во цвете лет… – промолвил приезжий, скорчивши постную мину. – Слышите? – В долине зазвонил колокол; Йавис Стоун слушал, и по лицу его катился пот. Он понял, что колокол звонит по Скряге Стивенсу и что Стивенс умер.

– Ох уж эти долгосрочные счета, – заметил незнакомец со вздохом, – до чего неприятно их закрывать. Однако дело есть дело.

Он все еще держал платок, и тошно было Йавису видеть, как он бьется и трепыхается в руке.

– Они все такие маленькие? – спросил он сипло.

– Маленькие? – повторил приезжий. – А-а, понимаю. Да нет, разные бывают. – Он измерил Йависа взглядом и осклабился. – Не беспокойтесь, господин Стоун, вы пойдете по первому классу. Я бы не рискнул держать вас не в коробке. Конечно, для такого человека, как Дэниел Уэбстер… для него нам пришлось бы построить специальный ящик – и даже тогда, полагаю, вас изумил бы размах крыла. Да, это была бы находка. Лестно было бы подобрать к нему ключик. Но в вашем случае, как я уже сказал…

– Уберите вы платок! – сказал Йавис Стоун и начал молить и клянчить. Но в конце концов выпросить ему удалось всего лишь трехлетнюю отсрочку – и то условно.

Если вам не приходилось вступать в такую сделку, вы не представляете себе, как быстро могут пролететь четыре года. К концу их Йависа Стоуна знает весь штат, поговаривают, не выдвинуть ли его в губернаторы, а ему это все не в радость. Потому что каждое утро он встает и думает: «Вот еще одна ночь прошла», а вечером, как спать ложиться, вспоминает черный бумажник с душой Скряги Стивенса – и до того ему тошно делается… Наконец стало ему совсем невмоготу, и вот в последние дни последнего года запрягает он лошадь и едет искать Дэниела Уэбстера. Потому что Дэниел родился в Нью-Гэмпшире, как раз в нескольких милях от Крестов, и все знают, что к землякам у него особенная слабость.

На Топкий луг Йавис приехал спозаранок, но Дэниел уже на ногах – толкует по-латыни со своими работниками, с бараном Голиафом борется, нового рысака испытывает и отрабатывает речи против Джона К. Кэлхуна. Но когда услышал, что к нему пожаловал ньюгэмпширец, бросил все дела – такой уж был у него обычай. Угостил он Йависа завтраком, с каким пятеро не справились бы, разобрал по косточкам каждого мужчину и женщину из Крестов и наконец спрашивает гостя, чем может ему служить.

Тот отвечает, что дело вроде как о закладной.

– Давно я не брал дел по закладным, – говорит Дэниел, – да и не беру обычно, разве что в Верховном суде; но вам, если удастся, помогу.

– Тогда у меня в первый раз за десять лет появилась надежда, – говорит Йавис Стоун и излагает подробности.

Пока он рассказывал, Дэниел ходил по комнате – руки за спиной, то вопрос задаст, то пол глазами сверлит, словно буравами. Когда Йавис кончил, Дэниел надул щеки и выдохнул воздух. Потом повернулся к Йавису, и на лице его, как заря над Монадноком, занялась улыбка.

– Да, сосед Стоун, попросили вы у дьявола рогожу… – сказал он, – но я возьмусь вас защищать.

– Возьметесь? – переспросил Йавис, еще не смея верить.

– Да, – сказал Дэниел Уэбстер. – Мне еще примерно семьдесят пять дел надо сделать и Миссурийский компромисс подправить, но я возьмусь. Ибо если двое ньюгэмпширцев не смогут потягаться с дьяволом, тогда нам лучше вернуть эту страну индейцам.

Потом он крепко пожал Стоуну руку и спросил:

– Вы спешили, когда ехали сюда?

– Да, признаюсь, не задерживался, – ответил Йавис Стоун.

– Обратно поедете еще быстрей, – сказал Дэниел Уэбстер и велел запрягать Конституцию и Кульминацию. Они были одной масти, серые, с белой передней ногой, и летели как пара подкованных молний.

Ну, не буду описывать, как взволновалась и обрадовалась вся семья Стоуна, увидя, что к ним пожаловал сам Дэниел Уэбстер. У Йависа Стоуна по дороге сдуло шляпу, когда они обгоняли ветер, но он на это почти не обратил внимания. А после ужина он велел своим идти спать, потому что у него сугубо важное дело к мистеру Уэбстеру. Хозяйка хотела, чтобы они перешли в залу, но Дэниел Уэбстер знал эти залы и сказал, что в кухне лучше. Там они и сели ждать гостя: между ними на столе кувшин, в очаге огонь жаркий, а гость, согласно спецификации, должен прибыть, когда пробьет полночь.

Казалось бы, Дэниел Уэбстер и кувшин – лучшей компании нельзя и придумать. Но тикают часы, и Йавис Стоун глядит все печальнее и печальнее. Глаза его блуждают, и хоть прикладывается он к кувшину – видно, что вкуса не чувствует. И вот, как пробило половину двенадцатого, наклонился он и схватил Дэниела за руку.

– Мистер Уэбстер,

...

конец ознакомительного фрагмента