Текст книги "Моя краткая история"

Автор книги: Стивен Уильям Хокинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Стивен Хокинг
Моя краткая история

Stephen hawking

My Brief History

Издательство выражает благодарность литературным агентствам Writers House LLC и Synopsis за содействие в приобретении прав

Copyright © 2013 by Stephen W. Hawking

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ЗАО «Торгово-издательский дом «Амфора», 2014

* * *

Уильяму, Джорджу и Роуз

1. Детство

Мой отец – звали его Фрэнк – родился в Йоркшире, в семье фермеров-арендаторов. Его дед – мой прадед, Джон Хокинг, – был состоятельным фермером, но приобрел слишком много ферм и обанкротился во время сельскохозяйственного кризиса в начале двадцатого века. Его сын Роберт, мой дед, старался помочь своему отцу, но сам стал банкротом. К счастью, жена Роберта владела домом в Боробридже[1]1
  Боробридж – небольшой, но древний городок в Йоркшире, ныне с населением около 3 тыс. человек. – Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть], где у нее была школа, приносившая небольшой доход. Благодаря этому им удалось отправить сына в Оксфорд, где он изучал медицину.

Мой отец заслужил несколько стипендии и премий, что позволило ему помогать деньгами своим родителям. Потом он занялся исследованиями в области тропических болезней и в рамках этой работы в 1937 году отправился в Восточную Африку. Когда началась война, он пересек весь Африканский континент и добрался до Конго, чтобы сесть на корабль, идущий в Англию, где он добровольцем поступил на военную службу. Однако ему говорили, что в области медицинских исследований он был бы более полезен.

Мы с отцом

На руках у мамы

Моя мать родилась в шотландском Данфермлине[2]2
  Данфермлин – город в Шотландии, известный с XI в.; был одной из резиденций шотландских королей. В настоящее время его население насчитывает около 50 тыс. человек.


[Закрыть], в семье врача, и была третьим ребенком из восьми. У старшей девочки был синдром Дауна. Она жила отдельно со своей няней и умерла в возрасте тринадцати лет. Когда матери было двенадцать, ее семья переехала на юг, в Девон. Их дела, как и в семье моего отца, шли не лучшим образом. Тем не менее они все же смогли отправить мою мать в Оксфорд. Закончив учебу, она занималась разной работой, в том числе была налоговым инспектором, что ей совсем не нравилось. Она бросила это занятие, чтобы стать секретаршей, и в этом качестве в начале войны познакомилась с моим отцом.

Я родился 8 января 1942 года, ровно через триста лет после смерти Галилея. Однако, по моим оценкам, в этот день родились еще около двухсот тысяч детей. Не знаю, были ли среди них те, кто позже заинтересовался астрономией.

Хотя мои родители жили в Лондоне, я появился на свет в Оксфорде. Дело в том, что во время Второй мировой войны немцы согласились не бомбить Оксфорд и Кембридж в обмен на то, что британцы не станут бомбить Гейдельберг и Гёттинген. Жаль, что подобные разумные договоренности не распространялись на другие города.

Мы жили в Хайгейте, на севере Лондона. Моя сестра Мэри родилась через полтора года после меня, и, говорят, я не был рад ее появлению. Все детские годы между нами были напряженные отношения, вызванные небольшой разницей в возрасте. Однако во взрослой жизни эти трения исчезли, потому что мы пошли каждый своей дорогой. Мэри стала врачом, чем очень порадовала отца.

Мэри, Филиппа и я

Моя сестра Филиппа родилась, когда мне было почти пять лет, и я уже лучше понимал происходящее. Помню, что ждал ее появления, чтобы можно было играть втроем. Она была очень живым и восприимчивым ребенком, и я всегда уважал ее мнения и суждения. Мой брат Эдвард был усыновлен намного позже, когда мне стукнуло четырнадцать, так что он практически не повлиял на мое детство. Он очень отличался от нас троих, совершенно не будучи склонен к академичности и умственному труду, что, пожалуй, оказалось для нас благом. Эдвард был довольно трудным ребенком, но тем не менее его все любили. Причина его смерти в 2004 году так и не была достоверно установлена; скорее всего, он отравился испарениями клея, которым пользовался при ремонте своей квартиры.

Самое раннее, что я помню, – как стою в игровой комнате детского сада при школе Байрон-Хауз в Хайгейте и рыдаю. Дети вокруг меня играют, казалось, с самыми замечательными игрушками, и так хочется присоединиться к ним! Но мне только два с половиной года, и меня впервые оставили с незнакомыми людьми, поэтому я испугался. Думаю, родители были сильно удивлены такой реакцией, поскольку я был их первым ребенком и они следовали книжкам по развитию детей, а там говорилось, что уже в два года дети должны быть готовы к социальным контактам. Но после этого ужасного утра они забрали меня домой и не посылали в Байрон-Хауз еще полтора года.

Мы с сестрами на взморье

Тогда, во время войны и сразу после нее, Хайгейт был местом, где проживало множество ученых и университетских преподавателей. (В другой стране их называли бы интеллигенцией, но в Англии существование интеллигентов никогда не признавалось.) Все они отдавали своих детей в школу Байрон-Хауз, которая была самой передовой по тем временам.

Помню, как я жаловался своим родителям, что меня там ничему не учат. Учителя в Байрон-Хауз отвергали общепринятые тогда методы вдалбливания знаний. Считалось, что вы научитесь читать, не осознавая, как вас учат. Читать я в итоге научился, но довольно поздно, годам к восьми. Мою сестру Филиппу обучали традиционными методами, и она читала уже в четыре года. В ту пору она определенно была способнее меня.

Мы жили в высоком и узком викторианском доме, который мои родители очень дешево купили во время войны, когда все думали, что Лондон будет стерт с лица земли. Ракета «Фау-2» действительно разрушила несколько домов недалеко от нашего. Мы с мамой и сестрой были в это время в отъезде, но отец находился дома. К счастью, он не пострадал, и само здание не получило серьезных повреждений. Но еще несколько лет на нашей улице оставались руины, где я любил играть с моим другом Говардом, который жил через три дома после этих развалин. Говард был для меня откровением, поскольку его родители не были интеллигентами, как у других детей, которых я знал. Он ходил в муниципальную школу, а не в Байрон-Хауз и разбирался в футболе и боксе – видах спорта, увлечение которыми мои родители не приветствовали.

Другое раннее воспоминание связано с моей первой игрушечной железной дорогой. Во время войны игрушки не выпускались, по крайней мере для домашнего использования. Но у меня был страстный интерес к моделям поездов. Отец попытался сделать мне деревянный поезд, но он меня не устроил, я хотел чего-то самодвижущегося. Так что он купил с рук заводной поезд, починил его с помощью паяльника и вручил мне на Рождество, – мне тогда было около трех лет. Поезд работал не очень хорошо. Но сразу после войны отец поехал в Америку и, когда вернулся назад на борту «Куин Мэри», привез матери капроновые чулки, которых тогда в Британии было недостать, сестре Мэри – куклу с закрывающимися глазами, а мне – американский поезд с предохранительной решеткой на локомотиве и с рельсами в виде восьмерки. До сих пор помню свое волнение, когда я открыл коробку.

Наша улица в Хайгейте

Лондон во время войны

Я со своим игрушечным поездом

Механические поезда, которые требовалось заводить ключом, были хороши, но больше всего я хотел электрический поезд. Я часами наблюдал за конструкциями Клуба железнодорожного моделирования в Крауч-Энде, недалеко от Хайгейта. Наконец, когда мои родители куда-то уехали, я воспользовался этим и забрал из Почтового банка все свои скромные сбережения – деньги, которые дарили мне по особым случаям, вроде именин. Я потратил их на покупку электрической железной дороги, но, к моему разочарованию, она плохо работала. Мне пришлось отнести комплект назад и потребовать, чтобы магазин или фирма-производитель заменили его, но в то время было так: ты имел право сделать покупку, ну а если что-то не работало, это была уже твоя проблема. Так что я был вынужден заплатить за ремонт мотора, хотя и после этого он работал не очень хорошо.

Позднее, уже будучи подростком, я делал модели самолетов и кораблей. Я никогда не был большим мастером, но занимался этим с моим школьным другом Джоном Маккленаном, у которого все получалось гораздо лучше, к тому же у его отца дома была мастерская. Я всегда стремился делать модели, которыми можно было бы управлять. Как они выглядели внешне, мне было неважно. Думаю, именно это увлечение привело к тому, что вместе с другим моим школьным приятелем, Роджером Фернихоу, я изобрел несколько очень сложных игр. Например, в производственной игре были заводы, которые выпускали объекты разного цвета, а также шоссе и железные дороги, по которым они перевозились, и еще была фондовая биржа. В другой, военной, игре использовалась доска с четырьмя тысячами клеток; была даже феодальная игра, в которой каждый участник представлял целую династию с фамильным древом. Думаю, все эти игры, поезда, корабли и самолеты появлялись от потребности знать, как что устроено и как этим управлять. После того как я приступил к работе над диссертацией, эта потребность помогла мне в моих исследованиях в области космологии. Если вы понимаете, как функционирует Вселенная, то, в известном смысле, можете ею управлять.

2. Сент-Олбанс

В 1950 году место работы моего отца переместилось из Хэмпстеда, неподалеку от Хайгейта, в только что построенный Национальный институт медицинских исследований в Милл-Хилле, на северном краю Большого Лондона. Вместо того чтобы каждый день ездить туда из Хайгейта, отец счел более разумным перевезти семью за пределы Лондона и ездить в город на работу. В результате родители купили дом в кафедральном городе Сент-Олбансе, примерно в десяти милях к северу от Милл-Хилла и в двадцати – от Лондона. Это был большой викторианский дом, по-своему элегантный и с характером. Родители были не слишком богаты, когда приобретали его, и пришлось очень многое доделывать, прежде чем мы смогли туда въехать. После этого, как истинный йоркширец, отец отказался платить за дальнейший ремонт и старался сам следить за домом, время от времени подкрашивая его. Но дом был большой, а отец не очень-то опытен в таких делах. Здание, однако, оказалось крепким и выдержало это небрежение. Родители продали его в 1985 году, когда отец был уже очень болен (через год он скончался). Как-то я видел этот дом – похоже, никто после этого не приложил к нему руку.

Наш дом в Сент-Олбансе

Дом был рассчитан на семью со слугами, и в буфетной комнате была доска, на которой можно было увидеть, из какой комнаты позвонили в колокольчик. У нас, конечно, не было слуг, но моя первая спальня по форме напоминала букву «Г», – наверное, в этой комнате раньше жили горничные. Я спросил об этом у двоюродной сестры Сары, которая была немного старше меня и которой я восхищался. Она сказала, что нам будет отлично на новом месте. Самым привлекательным в этой комнате было то, что из ее окна можно было выбраться на крышу велосипедного гаража, а оттуда спрыгнуть на землю.

Сара была дочерью Джанет, старшей сестры моей матери, которая выучилась на врача и вышла замуж за психоаналитика. Они жили в очень похожем доме в Харпендене – деревушке в пяти милях к северу. Отчасти этим и объяснялось, почему мы переехали в Сент-Олбанс. Для меня было большой радостью жить неподалеку от Сары, и я часто ездил на автобусе в Харпенден повидаться с ней.

Сам Сент-Олбанс расположен рядом с остатками древнеримского города Веруламиума, который был самым значительным поселением римлян в Британии после Лондона. В Средние века там находился самый богатый британский монастырь. Он был построен вокруг усыпальницы святого Олбана, римского центуриона, который стал первым человеком в Британии, казненным за христианскую веру. Все что осталось от монастыря – это огромная довольно уродливая церковь да старое здание ворот, ставшее частью сент-олбансской школы, куда я потом ходил. Сент-Олбанс был несколько мрачноватым и консервативным местом по сравнению с Хайгейтом и Харпенденом. Мои родители, похоже, не завели здесь друзей. Отчасти это была их вина, поскольку по природе своей они были склонны к уединению, особенно отец. Но имело значение и то, что Сент-Олбанс населяли люди совсем другого сорта. Во всяком случае, никого из родителей моих школьных друзей нельзя было назвать интеллигентом.

В Хайгейте наша семья казалась совершенно обычной, но в Сент-Олбансе, я думаю, нас определенно считали странными. Это ощущение усиливалось из-за поведения моего отца, который ничего не делал ради внешнего эффекта, если это позволяло сэкономить деньги. Юные годы он провел в очень бедной семье, и это оставило свой отпечаток. Отец не считал нужным тратить деньги ради собственного комфорта даже тогда, когда с годами мог себе это позволить. Он отказался от центрального отопления, несмотря на то что плохо переносил холод. Вместо этого он носил несколько свитеров и домашний халат поверх своей обычной одежды. Однако по отношению к другим отец был очень щедр.

В 1950-е годы он считал, что мы не можем позволить себе новый автомобиль, поэтому купил довоенное лондонское такси, а в качестве гаража мы с ним поставили арочный ангар[3]3
  Арочный ангар – быстровозводимая постройка полуцилиндрической формы из гофрированной стали.


[Закрыть]. Соседи были возмущены, но не могли нам помешать. Как и большинство мальчиков, я стеснялся своих родителей, но это их никогда не беспокоило.

Наш цыганский фургон

Для отдыха родители купили цыганский фургон и поставили его в поле возле деревушки Осмингтон-Миллс на южном побережье Британии, неподалеку от города Уэймута. Фургон был ярко раскрашен прежними владельцами-цыганами. Отец перекрасил его в зеленый цвет, чтобы сделать неприметным. Внутри была двуспальная кровать для родителей, а под ней отделения для детей, но мой отец сделал в фургоне многоярусные детские койки, использовав для этого списанные армейские носилки, купленные на распродаже, а они с мамой спали рядом с фургоном в военной палатке, тоже с распродажи. Мы проводили там летние каникулы вплоть до 1958 года, пока совет графства не распорядился, наконец, убрать фургон.

Когда мы впервые приехали в Сент-Олбанс, меня отдали в школу для девочек, куда, вопреки ее названию, принимали и мальчиков в возрасте до десяти лет. После того как я проучился там первый триместр, отец отправился в одну из своих почти ежегодных поездок в Африку, на этот раз довольно длительную, примерно на четыре месяца. Матери не улыбалось оставаться одной все это время, и она решила, взяв нас с сестрами, навестить свою школьную подругу Берил, которая вышла замуж за поэта Роберта Грейвса. Они жили в деревушке под названием Дея на испанском острове Мальорка. Прошло только пять лет после войны, и испанский диктатор Франсиско Франко – союзник Гитлера и Муссолини – еще был у власти. (Он потом продержался еще два десятилетия.) Тем не менее моя мать, которая была до войны членом Лиги молодых коммунистов, с тремя детьми на пароходе и поезде отправилась на Мальорку. В Дее мы арендовали дом и замечательно провели там время. Со мной занимался учитель Уильяма, сына Роберта.

Я иду под парусом на озере Оултон, Суффолк

Наше временное пристанище: Дея, Мальорка

Мы с Уильямом (справа), сыном Роберта Грейвса

Этого учителя, протеже Роберта, больше интересовало написание пьесы для Эдинбургского фестиваля, чем наше обучение. Чтобы занять нас, он задавал нам каждый день прочитать по главе из Библии и часть ее переписать. Идея состояла в том, чтобы преподать нам красоту английского языка. До нашего отъезда мы прошли всю Книгу Бытия и часть Исхода. Одна из главных вещей, которую я усвоил в результате этих упражнений, – нельзя начинать предложения с союза «и». Когда я заметил, что большинство предложений в Библии начинается с «и», мне было сказано, что со времен короля Якова английский язык изменился. В таком случае, возразил я, зачем же заставлять нас читать Библию?

Но все доводы были напрасны. Роберт Грейвс в то время проникся символизмом и мистицизмом Библии. Так что пожаловаться было некому.

Мы вернулись в Сент-Олбанс к началу Фестиваля Британии[4]4
  Фестиваль Британии (Festival of Britain) – общее название выставок, прошедших летом 1951 г., чтобы народ ощутил процесс восстановления после войны.


[Закрыть]. Идея лейбористского правительства состояла в том, чтобы повторить успех организованной принцем Альбертом Великой выставки 1851 года, с которой началась современная традиция Всемирных выставок. Фестиваль позволил стране расслабиться после жестких ограничений военных и первых послевоенных лет. Выставка, проходившая на южном берегу Темзы, открыла мне глаза на новые формы архитектуры, а также на новые отрасли науки и технологии. Однако выставка продержалась недолго: осенью консерваторы победили на выборах и закрыли ее.

В возрасте десяти лет мне предстоял так называемый экзамен «одиннадцать-плюс». Это была проверка интеллекта, в результате которой определялись дети, способные к академическому образованию, остальные же направлялись в среднюю школу без научного уклона. Система «одиннадцать-плюс» позволяла детям рабочих и нижнего среднего класса попасть в университеты и добиться высокого положения в обществе, однако слышались громкие возражения против самого принципа отбора – раз и навсегда в возрасте одиннадцати лет. В основном протестовали родители из среднего класса, дети которых направлялись в те же школы, что и дети рабочих. В 1970-х годах от этой системы в основном отказались в пользу единой средней школы.

Английская система образования в 1950-х годах было очень иерархичной. Не только сами школы были разделены на академические и обычные, но и в академических школах шло деление на потоки A, B и C. Это было замечательно для тех, кто попадал в поток A, но не столь хорошо для попавших в поток B и уж совсем плохо для тех, кто учился в потоке C, поскольку приводило их в уныние. Меня на основе результатов «одиннадцать-плюс» зачислили в поток A школы Сент-Олбанс. Но после первого года обучения всех, кто был ниже двадцатого места в классе, перевели в поток B. Это был жестокий удар по их уверенности в себе, и некоторые от него никогда не оправились. В первых двух триместрах я был двадцать четвертым и двадцать третьим соответственно, но последний триместр закончил восемнадцатым. Так что в конце года я едва избежал понижения.

Когда мне исполнилось тринадцать, отец захотел, чтобы я попытался поступить в Вестминстерскую школу, одну из самых известных закрытых частных школ Великобритании. В то время, как я уже упоминал, в образовании было четкое разделение по классовому признаку, и отец чувствовал, что социальные навыки, которые такая школа могла дать, стали бы большим преимуществом в моей дальнейшей жизни. Он считал, что у него самого именно недостаток связей и уверенности в себе были причиной того, что люди гораздо менее способные обходили его по карьерной лестнице. Отца очень раздражало, когда люди с меньшими достоинствами, но с хорошей базой и связями опережали его. Он часто предостерегал меня относительно таких личностей.

Поскольку мои родители были небогаты, мне, чтобы поступить в Вестминстер, надо было выиграть стипендию. Однако все экзамены на стипендию я проболел и в результате оказался без нее. Так что я остался в школе Сент-Олбанс, где получил хорошее образование, – может быть, даже лучше, чем то, что мог бы получить в Вестминстере. Я никогда не чувствовал, что мне мешает недостаток социальных навыков. Но, думаю, физика несколько отличается от медицины. В физике неважно, в какую школу ты ходил или с кем ты знаком. Важно то, что ты делаешь.

Я никогда не поднимался выше середины в рейтинге своего класса. (Это был очень способный класс.) Мои записи были неряшливы, а почерк приводил учителей в отчаяние. Но одноклассники прозвали меня Эйнштейном – наверное, видели какие-то задатки. Когда мне было двенадцать, двое моих приятелей поспорили на мешок конфет, что из меня ничего не выйдет. Не знаю, кто выиграл пари, – если вообще когда-нибудь этот спор разрешился.

Я (справа) уже в подростковом возрасте

У меня было шесть или семь близких друзей, с большинством из которых я продолжаю поддерживать отношения. У нас были долгие обсуждения и споры обо всем на свете – от радиоуправляемых моделей до религии, от парапсихологии до физики. Одним из предметов наших разговоров было происхождение Вселенной, а еще нужен ли был Бог, чтобы создать ее и привести в движение. Я слышал, что свет от далеких галактик смещен в красную сторону спектра, – как предполагалось, это указывает на то, что Вселенная расширяется. (Сдвиг в голубую сторону свидетельствовал бы о том, что она сжимается.) Но я был уверен, что должна быть какая-то другая причина красного смещения. В целом неизменная и вечная Вселенная казалась мне намного более естественной. Возможно, свет просто устает и краснеет по пути к нам, рассуждал я. И только примерно через два года работы над своей диссертацией я понял, что ошибался.

Мой отец занимался исследованиями тропических болезней и часто брал меня в свою лабораторию в Милл-Хилле. Мне это нравилось, особенно я любил заглядывать в микроскопы. Он также водил меня в корпус, где занимались насекомыми; здесь находились комары, зараженные тропическими болезнями. Я при этом очень беспокоился, поскольку мне всегда казалось, что несколько комаров летают на свободе. Отец очень много работал и просто жил своими исследованиями.

Меня всегда очень интересовало, как устроены вещи, и я часто разбирал их, чтобы понять, как они работают, но вот собрать их снова у меня получалось не так хорошо. Мои практические способности никогда не удовлетворяли моих теоретических запросов. Отец поощрял во мне этот интерес к науке и даже обучал меня математике, пока я не превзошел его знания. С такой подготовкой, да еще учитывая род деятельности моего отца, я полагал совершенно естественным заняться научными исследованиями.

Отец в одной из своих экспедиций, связанных с исследованием тропических болезней

В школе СентОлбанс (я – крайний слева)

За два года до окончания школы я решил специализироваться в математике и физике. У нас был замечательный учитель математики мистер Тахта, а в школе только что отстроили новый кабинет математики, который для учеников математического направления служил классной комнатой. Отец был против моего решения, поскольку считал, что у математиков нет иной перспективы, кроме преподавания в школе. Он очень хотел, чтобы я занялся медициной, но я не проявлял интереса к биологии, которая казалась мне наукой описательной и недостаточно фундаментальной. Да и в школе она котировалась довольно низко. Самые способные ребята занимались математикой и физикой, а менее заметные – биологией.

Отец знал, что я не хочу заниматься биологией, но настоял, чтобы я изучал химию, ну и немного математику. Он полагал, что со своими научными предпочтениями я определюсь позже. Сейчас я профессор математики, но с тех пор как в семнадцать лет я покинул школу Сент-Олбанс, у меня больше не было формального обучения математике. Я нахватался всего, что знаю, по ходу дела. Курируя студентов в Кембридже, я обычно опережал их лишь на неделю в курсе обучения.

Физика всегда была самым скучным предметом в школе из-за своей легкости и очевидности. Химия была гораздо веселее благодаря всяческим неожиданностям вроде взрывов, которые иногда случались. Но физика и астрономия давали надежду на понимание того, откуда мы появились и почему мы здесь. Я хотел постичь глубины Вселенной. Возможно, в какой-то мере я преуспел в этом, но все равно еще столько всего хочется узнать.