355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Стивен Кинг » Банка с печеньем (ЛП) » Текст книги (страница 1)
Банка с печеньем (ЛП)
  • Текст добавлен: 30 марта 2017, 22:30

Текст книги "Банка с печеньем (ЛП)"


Автор книги: Стивен Кинг


Жанры:

   

Мистика

,

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Стивен Кинг
Банка с печеньем

1

Между ними с самого начала установилась определенная гармония. Мальчик думал, что старик выглядел довольно хорошо для своих девяноста, а старик думал, что парнишка, которого звали Дейл, отлично выглядит в свои тринадцать.

Мальчик начал называть его прадедушкой, но Барретт сразу это пресек.

– Это заставляет меня чувствовать старше, чем я есть. Зови меня Ретт. Так звал меня мой отец. Меня звали Реттом даже раньше, чем появился Ретт Батлер – представь себе.

Дейл спросил его, кто такой Ретт Батлер.

– Не обращай внимания. Это была плохая книга, да и фильм, так себе. Лучше расскажи мне еще раз об этом своем проекте.

– Я должен переговорить с самым старшим из родственников и спросить его, какой была жизнь, когда он был моего возраста. Затем я должен написать две страницы отчета, как все изменилось с того времени. Но мистер Кендалл ненавидит, когда о чем-то пишут общими фразами, поэтому я должен сосредоточиться на одном или двух конкретных примерах. Это означает…

– Я знаю, что такое конкретные примеры, – сказал Ретт. – Ну и что приходит тебе на ум?

Дейл задумался над вопросом. Пока он это делал, Ретт рассматривал мальчика: копна здоровых волос, прямая спина, ясные глаза и чистая кожа. Семьдесят семь лет, пролегавших между ним и Дейлом Олдерсоном, вероятно, могли показаться океаном, но Ретту они казались не больше озера. Может быть, не больше, пруда.

Ты поймешь это со временем, малыш, – подумал он. – Краткость заплыва между твоим и моим берегами тебя удивит. Как это удивило и меня. Он не был уверен, что его правнук – самый молодой из всех – считает его реальным человеком. Больше походило на то, что тот ведет разговор с каким-то древним ископаемым.

– Говори же, Дейл. У меня есть весь день, но у тебя, вероятно, еще куча дел.

– Ну… ты ведь помнишь, что там раньше показывали по телевизору?

Ретт улыбнулся, это был вопрос, на который его правнук должен был бы знать ответ. Он с трудом сдержал желание сказать, Ничему сейчас не учат детей, но это было бы грубо и невежливо. Можно сказать, неблагодарно. Этот мальчик приехал в дом престарелых «Хорошая жизнь на пенсии» с единственной целью – послушать, как Барретт Олдерсон вспоминает о прошлом, в то время как большинство детей, бегут от этого дома в другую сторону, и так быстро, как только могут. Правда, все это только для выполнения школьного домашнего задания, но все-таки. Он для этого пересек весь город на городском автобусе, подумал Ретт, а в свое время, он и его брат Джек, чтобы увидеть свою мать, должны были ехать на междугороднем.

– Дейл, я никогда даже не видел телевизора, пока мне не исполнилось двадцать один. Экран радиолокатора, да, но не телевизор. Впервые я увидел его в витрине магазина, после того как вернулся с войны. Я смотрел на эту диковинку минут двадцать, почти гипнотизировал.

– Какой войны?

– Второй Мировой, – сказал он терпеливо. – Нацисты? Гитлер? Японцы в Тихом океане? Разве ты не слышал об этом?

– Конечно же, слышал, «Ура!», «Банзай!» и все такое. Я думал, вы имели в виду Корею.

– Когда взорвалась Корея, я уже был женат, и у меня было двое детей.

– Мой дедушка один из них?

– Да, он только родился. А когда накатил Вьетнам, я был стар, как твой отец. Может быть, даже старше.

– Так что вы застряли на радио, да?

– Ну, в общем, да, хотя я не считаю себя застрявшим на нем.

За пределами комнаты, в коридоре, раздался электронно-усиленный голос директора по организации досуга (или одного из его помощников), выкрикивавший номера бинго. Ретту не посчастливилось поучаствовать, хотя он полагал, что это наверняка произодет завтра. Он отмерял последние годы своей жизни – возможно, месяцы, с учетом крови, которая стала появляться в унитазе, после того, как он посрал – не в кофейных ложках, а в партиях лото.

– Не застряли? – спросил Дейл.

– Абсолютно. После ужина, мой отец и мои братья…-

– Подождите, подождите, подождите. – Дейл порылся в кармане джинсов и достал айфон. Он повозился с ним и экран засветился. Еще немного поколдовал, и затем установил его на кровать.

– Эта штука еще и записывает? – спросил Ретт.

– Угу.

– И больше ничего не надо делать?

– Дорогая, я не делаю окна, – сказал мальчик, и Ретт рассмеялся. Ребенок, может быть, немного плавает в истории двадцатого века, но он живой. И забавный.

Дейл улыбнулся прадеду, довольный, что старик оценил шутку, и возможно, увидел, что в будущем тот станет настоящим человеком. Ретт же очень надеялся на это; даже в свои девяносто он оставался оптимистичным, хотя оптимизмом было трудно управлять, особенно в три часа ночи, лежа без сна и чувствуя, как рвутся нити, крепящие его к этой дряхлой жизни.

– Ты уверен, что будет слышно?

– Да, у этой малышки отличная чувствительность. Кроме того, я вижу уровень твоего голоса на экране. – Он поднял его. – Скажи что-нибудь.

– Наше радио было фирмы «Филко», настольная модель, – произнес Ретт, и наблюдал, как звуковые волны катятся по экрану айфона.

– Видишь?

– Да. Отличный гаджет. Не знаю, как мы раньше обходились без них.

Дейл посмотрел на старика, чтобы убедиться, что тот пошутил.

– Хороший, прадедушка.

– Нет, хороший, Ретт.

– Хороший, Ретт. Расскажи мне про радио.

Ретт рассказывал в течение десяти минут или около того, о том, как он и два его брата лежали на ковре в гостиной после ужина, они со своими учебниками, отец в кресле, положив ноги на пуф, покуривая трубку, все слушали «Филко». Он рассказал Дейлу о Тени и Шоу Джека Бенни – каким Джек был крохобором, и своем любимом, Любительском Часе Майора Боуза, где хозяин спешил отвязаться от назойливых гостей, говоря: «хорошо, хорошо», – и бац в гонг, если их выступление было плохим. Но он начал замедляться, и более яркие воспоминания проскользнули в поток его мыслей. Например, те, где он едет в автобусе с Джеком. И он подумал, почему бы не рассказать ему? Он никогда никому об этом не рассказывал, и он очень скоро умрет. Кровь в унитазе не врет, особенно, если тебе девяносто.

– Это любительское шоу действительно спонсировалось производителями сигарет? – спроси Дейл.

– Да, «Олд Голд». «Если вы хотите получить удовольствие вместо лечения, курите Олд Голд. Все лучшее для вас!»

– Они действительно так говорили? – Глаза мальчишки восторженно сияли.

– Да все так, но давай забудем о радио-шоу. Я хочу рассказать тебе еще кое-что.

– Хорошо, но все эти старые радио-шоу, это довольно интересно.

– Я могу рассказать тебе кое-что еще более интересное, но выключи свой гаджет. Я не хочу, чтобы ты это записывал.

– На самом деле?

– На самом деле.

Дейл выключил мобильный и положил его обратно в карман. Он посмотрел на своего прадеда с некоторой опаской, словно Ретт собирался рассказать ему, как ограбил несколько банков или получал удовольствие, поджигая бродячих собак, будучи подростком.

– У меня было своеобразное детство, Дейл, потому что моя мать была очень странной. Не совсем уж сумасшедшей, по крайней мере, не настолько сумасшедшей, чтобы быть запертой в лечебнице, но очень, очень странной. Я был самым юным из трех детей. В 1927 году, через два года после того, как я родился, она переехала из дома, взяв лишь сумочку и небольшой чемодан, в маленький домик на другом конце города – в эту часть города, по сути, не очень далеко отсюда, там, где теперь находится торговый центр. Домик достался ей по наследству от старой тетки, и был немногим больше гаража. Она оставила моего отца, чтобы тот смог самостоятельно поднять Пита, Джека, и меня. Что он и сделал, с помощью женщины, которая приходила делать уборку и следить за нами, когда мы были слишком малы, чтобы полагаться на самих себя.

– Она никогда не поясняла причину ухода? – спросил Дейл.

– Сказала, что это для нашей же безопасности. Мой отец следил, чтобы у неё были средства для существования, и не возражал против её ухода – это были тяжелые времена, но он работал белым воротничком в страховой компании Американский Орел, а её запросы были небольшими. Они поддерживают деловые отношения. Ты знаешь, что это значит?

– Что они ладили друг с другом?

– Да, совершенно верно, и это было хорошо для нас. Моего брата Джека, меня, да и для неё тоже. Мы приняли ситуацию так, как дети обычно делают, без особого ропота и лишних вопросов. Мы довольно часто навещали ее. Играли в Джин, Дурака, и Монополию. В домике было холодно зимой и жарче, чем в дымоходе летом, даже с включенным вентилятором. Нам было весело. У неё была укулеле. Иногда мы выходили втроем на заднее крыльцо, и она играла, а мы пели. Такие вещи, как «Старый Черный Джо» и «Старый Масса спит в холодной, сырой Земле».

– Это были крутые песни? – Дейл взглянул в свой айфон.

Вероятно, он по-прежнему включен, подумал Ретт. Жаль, малыш, но ты не проиграешь это никому. Безумие безопаснее, когда его не запечатлели.

– Крутые песни. Не слишком политкорректные по нынешним меркам, но тогда было другое время. Другой мир, на самом деле. Мы безумно любили ее. Она была энергична, что нередко встречается у людей с маниакально-депрессивным психозом. Ее смех был непринужденным и безудержным. Но Пит относился ко всему этому иначе. Ему исполнилось почти семь, когда она уехала, и он оставался зол на нее, до самой ее смерти. Проведывал ее, только если отец устраивал ему выволочку.

Потом сломался на ее похоронах, подумал Ретт. Плакал так сильно, что потерял сознание, и его пришлось отнести на улицу на свежий воздух, чтобы привести в чувство.

– Наверное, его чувства были задеты, – сказал Дейл. – Может быть, он даже думал, что виновен в ее уходе.

Ретт улыбнулся.

– Ты умный парень, сынок. Я уверен, что так оно и было, и все такое. В любом случае, он редко видел ее. Джек и я, впрочем… мы не просто любили ее, мы были ей очарованы. Девятнадцать тридцать шесть был ее последний год. Джеку исполнилось тринадцать лет, мне же было одиннадцать, это делало нас достаточно взрослыми, чтобы ездить через весь город на междугородном автобусе, и мы ездили повидаться с ней один или два раза в неделю. Обычно по субботам, иногда после школы.

– Моя мама сказала мне, чтобы я не спрашивал о вашей, – сказал Дэйл.

– Потому что она покончила с собой?

– Да. Мама сказала, что для меня она всего лишь фрагмент истории, но для вас она значила очень многое. Когда она меня спросит, как все прошло – а она спросит – мне придется рассказать ей, что вы говорили об этом.

– Да, это так, – сказал Ретт. – И рассказывать об этом больно. Очень больно. Я думаю, что большинству людей тяжело рассказывать о смерти матери, а тут еще и самоубийство. Это ударило по Джеку сильнее, чем по мне, потому что он во всем винил себя. Он думал, что, так как был старше, то должен был первым распознать, насколько хуже ей становилось. Только распознать было трудно, ведь она была полна жизни, и с ней было… так интересно. Она буквально парила над нами, когда мы играли в карты, настольные игры или собирали пятьсотэлементный пазл «Туко». Иногда она заводила свой патефон «Викторла» и пыталась научить нас танцевать Чарльстон, и если у нас не получалось, она танцевала сама, со своей тенью на стене. Она рассказывала анекдоты… играла на уке… показывала нам, как делать фокусы с Исчезающей Монетой и Парящим Платком. И – это важно – на высокой полке у нее стояла большая синяя керамическая банка из-под печенья с красными узорами. Она всегда была полна, и мы ели печенье с огромным удовольствием. Они были такие разные, и все такие вкусные. Этот домик, может быть, и был немногим больше гаража, но для нас там было много чего интересного. Она знала это, и я не уверен, что даже взрослый человек смог бы распознать правду под всем этим камуфляжем.

– Какую правду? – спросил Дейл.

– Что ей становилось все хуже. Она заводила разговор о параллельных мирах, которые находились прямо рядом с нашим, и инопланетных расах, которые жили там, и что было что-то, что очень хотело заполучить ее. Это что-то разговаривало с ней через электрические розетки и лампочки, рассказывала она, и она выкручивала все лампочки на ночь и закрывала игральными картами штепсельную коробку на полу. Она рассказывала, что целлулоид на картах, очень эффективно заглушает этот голос. Только при этом она смеялась, словно это была такая шутка.

– Уххх, – сказал Дейл. – Круто.

– Она нарисовала карту на одной из стен, и время от времени дополняла её. Она говорила, что это страна в одном из этих, других миров. Она называла её Лаланка, и населяли ее офентити. Ты знаешь, что это значит?

Дейл покачал головой.

– Существа, которые хотят попасть в наш мир, но не могут. По крайней мере, пока. Они были закупорены некоей сдерживающей силой, и это было очень хорошо, потому, что они были голодны. Она сказала, что если они когда-нибудь попадут в наш мир, то съедят все – не только людей и животных, но и землю, машины, здания и даже небо. Во всем другом она была вполне нормальной. Она делала покупки, она держала себя в чистоте и опрятности, она была очень нежна со мной и Джеком, и она никогда не задавала вопросов о Пите. Перед нашим отъездом она говорила нам, чтобы мы сказали ему, что она всегда ему рада. «Я переехала только потому, что, если бы я осталась, это было бы небезопасно для вас, мальчики, и для вашего отца,» – говорила она.

– Это же потрясающе.

Ретт пожал плечами и развел свои обрюзгшие руки.

– Только не для нас. Мы просто мирились с этим. Вот как поступают дети, Дейл. Но ее карта – это было нечто потрясающее. В последний год ее жизни, каждое наше посещение, на ней появлялись новые штрихи: горные хребты, озера, деревни, замки, леса, дороги.

– Твой отец когда-нибудь видел её?

– Да, много раз. Он говорил, что это было настоящее произведение искусства, и заявлял, что карта заслуживает место в какой-нибудь художественной галерее. Я думаю, он считал, что карта была одной из немногих вещей, которые не давали её полностью сойти с рельсов. Ну и еще, конечно же, наши поездки к ней. В эти дни я думаю, некоторые люди, умные люди, назвали бы это защитной реакцией. Иногда мы просто сидели в ее маленькой кухне, поедая бутерброды с золотистой корочкой, и она расспрашивала нас о школе и наших друзьях, и дополнительно опрашивала нас, если у нас был экзамен. Джек алгебры не понимал, и она объясняла ему, используя печенье из банки. Она рисовала знак равенства на листе бумаги, и клала три печенья из банки с одной стороны и семь с другой. Рядом с тремя печеньями, она рисовала знак +, и говорила Джеку, чтобы тот выкладывал печенья на вторую кучку, пока обе стороны от знака равенства не сойдутся.

– Да. Круто.

– А между этими вполне рациональными, нормальными вещами, она рассказывала нам о том, что происходит в Лаланке, где гоббиты – это были существа, жившие в глухом лесу – производили ужасный белый туман, который убивал мелких животных и доводил крупных до судорог, или войне между Красным Генри и его антиподом братом-близнецом, Черным Джоном. Во время очередного нашего прихода, она раскрасила лес вокруг большого замка – замка Красного Генри – черным. «Это все потому, сказала она, что Черный Джон поджег Дальний Лес. Если пожар распространится на Западное Королевство, то это может привести к разрыву тонкой грани между мирами. И тогда пожар распространится на наш мир, ребята, и мы обречены, – сказала она. Мне об этом снились кошмары».

– Я не удивлен, – сказал Дейл. – Мне бы, наверное, тоже снились кошмары.

– Она заявляла, что если когда-нибудь этот ужасный белый туман и попадет к нам, то обязательно, либо по электрическим проводам, либо по телефонному кабелю. Мне снились кошмары и об этом тоже, и у меня вошло в привычку проверять наш телефон, чтобы убедиться, что туман не появляется из отверстий в динамике. Только…

Он умолк.

– Только что?

– Я не знаю, действительно ли она в это верила, – сказал, наконец, Ретт. – В то время я считал, что она верила… понимаешь?

Дейл кивнул головой.

– И потому, что она верила, верили и мы, но Джек изменил свое мнение после того, как она умерла, и убедил в этом меня. Он сказал, что Лаланка была просто сказкой, которую она придумала, чтобы отвлечься от каких-то конкретных вещей. Тех, которые были реальными, но не являлись частью этого мира. Тех, которых не могло быть, но они были. Он сказал, что не думает, что человек может жить с чем-то подобным. Он назвал это прорехой в реальности. Лаланка и гоббиты, Красный Генри и Черный Джон, волшебный туман, все это было просто…отвлекающим фактором. Способ прикрыть эту прореху в реальности как вы, возможно, накрываете крышкой из досок колодец, чтобы никто в него не упал…

Он подумал и добавил:

– … я имею в виду, что те истории были ее способом оставаться в здравом уме. По крайней мере, так думал Джек. Мне же, однако, так не казалось.

– Ты серьезно? – Глаза Дейла блестели.

– Как сердечный приступ, детка. Во всяком случае, все ее отвлекающие факторы, наконец, перестали работать. Её укэ, танцы с тенью, карта на стене, игральные карты на штепсельной коробке. Ее рассказы перестали работать тоже. Потому что вещь, которую она боялась, все это время находилась в домике.

– Чего? Чего она боялась?

– Она боялась банки с печеньем.


2

После похорон жены, Джордж Олдерсон сказал трем своим сыновьям, что собирается очистить маленький домик – продать то, что можно было продать, и выбросить все остальное. Но прежде чем сделал это, он собрал их там, и предложил каждому взять по одному предмету на память о ней. Джек выбрал укулеле, и, в конце концов, научился на ней играть. Питер – притихший и неконфликтный мальчик, каким он стал в результате преждевременной смерти матери – взял предмет, который Джордж подарил ей, когда она уезжала в маленький домик. Это были мужские часы, и она носила их на шее, как тикающий медальон. Ретт взял синюю керамическую банку из-под печенья.

Он хранил его под кроватью, и каждую ночь они с Джеком съедали по паре печений – в память о ней, сказал Ретт. Пит не был приглашен на этот ритуал, и даже не знал об этом, потому что к тому времени у него была своя комната. Хотя ни один из мальчиков и не говорил этого вслух, они чувствовали, что Пит, не имел права на долю в этом причастии печеньем. Он, конечно же, скучал по матери, после ее смерти – даже очень – но, пока она была жива, отвернулся от неё, глумился над игральными картами, закрывавшими штепсельную коробку на полу, и называл карту Лаланки «глупым дерьмом».

– Он, по своему, любил ее – сказал Ретт правнуку, – но мы чувствовали, что он любил ее недостаточно. Мы были детьми, а дети могут быть очень предвзятыми. Он немного помолчал. – Хотя в каком-то смысле, я думаю, мы были правы.


3

Однажды ночью – это было через неделю или две после самоубийства Мойры Олдерсон – к Ретту и Джеку Олдерсонам пришло осознание того, что должно было прийти раньше, если бы их наблюдательность не притупилась от горя. Они сидели на кровати Ретта, банка с печеньем находилась между ними.

– Тпру, Нелли, – сказал Джек. – А ведь она по-прежнему полная. Как такое может быть?

Ретт понятия не имел, но это была правда. Они не раз причащались печеньем после смерти матери, но банка оставалась полной до краев. В тот вечер сверху лежали «Макаронс». Когда Ретт отодвинул их в сторону, то увидел под ними шоколадное печенье. Он попробовал копнуть глубже, чтобы увидеть, а нет ли там овсяного с изюмом, которое было его любимым, но Джек схватил его за запястье и вытащил руку из коробки.

– Не делай этого.

– Почему?

– Потому что это может быть опасно. Просто закрой крышку и задвинь коробку под кровать.

Ретт не стал возражать и сделал, как ему было велено, а Джек выключил свет. Они какое-то время лежали молча, но сон никак не приходил. Ретт чувствовал банку с печеньем под ним, маленькую, плотную планету, которая его манила.

– Похоже, там живет ее призрак, – наконец-то произнес Ретт, и его глаза наполнились слезами, которые всегда были наготове после смерти матери.

– Там нет её призрака, не мети пурги, – сказал Джек. По толщине голоса, Ретт догадался, что его брат тоже плачет.

– Тогда что это? Это как-то связано с Лаланкой? Волшебным туманом? С… – это было трудно произнести, поскольку это было то, чего он боялся больше всего. – … С гоббитами?

– Санта Клауса нет, как нет гоббитов или волшебного тумана, Ретт. Никакой параллельной реальности. Карта была только в её голове. – Джек старался говорить грубо, но голос его по-прежнему хрипел. – Она тоже это знала. Это все она рассказывала, чтобы отвлечься от банки с печеньем.

– Тогда что же там?

– Печенье. И я больше его не хочу. Я, наверное, никогда в жизни больше не захочу съесть еще одно печенье, не только из этой банки, но и вообще никакое.


4

Прошла неделя. Банка с печеньем оставалась лежать под кроватью Ретта, накрытая крышкой. Однажды ночью – это была суббота – Ретта выдернул из сна звук плача его брата.

– Джек? – Ретт сел. – Что случилось?

– Мы бы пошли туда сегодня, – сказал Джек. – Ели бы сандвичи с беконом, и играли в Мафию. Я скучаю по ней. Я скучаю по маме.

– Я тоже скучаю по ней.

Джек встал с кровати, призрак в белой пижаме, и сел рядом с Реттом.

– Я думал о том, как от нее пахло. Как хорошо пахло.

– Печеньем, – Ретт сказал. – Вот как от неё пахло. Так могло бы пахнуть в сказочном домике, не так ли?

– Да, – сказал Джек, – и она была доброй волшебницей, а не злой.

Они посидели еще некоторое время, молча, вспоминая её запах и ее тень, танцующую на стене. До них, наконец-то дошло, что она ушла навсегда. Даже карты не осталось, с нарисованным на ней лесом и горами, Черным и Красным замками. Их отец при её жизни, возможно, и говорил, что карта достойна места в галерее, но когда она умерла, он стер карту со стены, как лавочник стирает ругательное слово с витрины своего магазина, чтобы не распугать клиентов. Он не смог бы продать домик с рисунком, так он сказал ребятам. Он должен был стереть его. Он, конечно же, перед этим сфотографировал все на Кодак. Но снимки не получились.

– Достань банку, – сказал Джек.

Ретт вытащил её из-под кровати с видимым облегчением, и баюкал на коленях. Джек поднял крышку. Она все также была наполнена до краев, но сверху уже были не «Макаронсы». В эту субботнюю ночью сверху лежало имбирное печенье.

– Она умерла месяц назад, – сказал Джек. – Они будут черствыми.

Но они не были черствыми, они были такими свежими, как будто были выпечены в тот же день.

Мойра перерезала себе вены и умерла в ванной в жаркий августовский полдень. Ретт и Джек продолжали причащаться из банки с печеньем, которая все также оставалась полной, каждый день. Пришел Хэллоуин, и Ретт впервые самостоятельно пошел на «сласти или напасти». Он был одет в костюм пирата и вернулся домой с мешком конфет, но все это было не очень весело без Джека, который объявил себя слишком старым, чтобы надевать костюм и бегать по округе, выпрашивая сладости. Наступил День Благодарения, и их отец – теперь в его висках были заметны проблески седины – разрезал индейку. Подруга Пита ужинала с ними, и Пит обедал с её семьей на Рождество. Они обручились в День Святого Валентина 1939 года, вскоре после того, как Питу исполнилось восемнадцать. Пришло лето, и Ретт проводил время на пустыре в конце улицы, играя в бейсбол. Иногда он оставался на поле даже после того, как его покидали все остальные. Он тренировал наклонную подачу.

Джек иногда наблюдал за ним, но редко. В основном он прогуливался по городу сам по себе, как правило, с блокнотом под мышкой – он унаследовал художественные способности своей матери, правда, не все.

– Он мог бы стать великим художником, – сказал Ретт Дейлу. – А может быть, и нет, большинство детей никогда не реализовывают свой потенциал, но об этом мы никогда не узнаем.

Жизни двух маленьких мальчиков начали расходиться в разные стороны, медленно, но верно. Но они по-прежнему делили одну комнату, ночью причащались печеньем, при этом, синяя керамическая банка всегда была полна, а печенья внутри всегда были свежими. Иногда там было шоколадное с орехами, иногда сахарное, иногда «Макаронсы», а иногда бисквит. Они съедали по одному или два за раз, сидя на кровати Ретта, более тысячи печений за долгие годы, пока Пит не женился и Джек не переехал в комнату Пита.

Гитлер начал доминировать в новостях, и казалось, что скоро на картах всех государств будет стоять штамп с нацистской свастикой. Европа находилась в руинах, и Англия должна была стать следующей.

– Он долго не продержатся, – как-то сказал Джордж Олдерсон, попыхивая трубкой. Теперь только два мальчика слушали вместе с ним «Филко», настольную модель; Пит с женой проживали в девяти кварталах от них, зарабатывая на жизнь продажей пива, сигарет и музыкальных автоматов. – Слава Богу, что между нами и этим усатым маньяком простирается большой океан.

Свастика продолжала расползаться по карте (Великобритания еще держалась, но Россия зашаталась), Ретт часто думал о карте своей матери. Гитлер это Черный Джон, – подумал он, а Европа превращается в Лаланку. И однажды, когда Ретт был в центре города, прохаживаясь по магазинам и выбирая Рождественские подарки, лавочник сказал ему, что японцы разбомбили Перл-Харбор.

– Сколько лет вам тогда было? – спросил его Дейл.

– Шестнадцать. И я еще ни разу не целовался с девушкой.

– Не могли же вас призвать, если вам было всего шестнадцать?

– Нет. Я только надеялся, что война продлится достаточно долго, чтобы в ней поучаствовать. И, к сожалению, все так и вышло.


5

Мойра Олдерсон иногда называла его старой рабочей лошадкой – медленно, но уверенно выигрывающей гонки, но Пит оказался быстрее Спиди Алка-Зельтцера после новости о Перл-Харборе. Он на следующий же день появился на призывном пункте Военно-морских сил, со свежей стрижкой и одетый в свой лучший костюм. Его жена поддерживала это, предполагая, что он будет в большей безопасности на борту большого корабля, чем схлестнувшись с япошками в рукопашную в Тихом океане. На следующий день, перед отъездом в Ньюпорт-Ньюс, Пит отдал Джеку часы «Булова», которые их мать носила на шее, с инструкциями, чтобы тот хранил их пуще зеницы ока. «Потому что я хочу получить их обратно, когда вернусь домой», – сказал он.

Джек, талантливый художник, присоединился к Военно-воздушным силам США в начале 1942 года, как только ему исполнилось восемнадцать. Накануне отъезда во Флориду, где он собирался научиться летать на Р-47 «Тандерболт» на военном аэродроме Хиллсборо, он отдал часы Ретту.

– А как насчет уке? – спросил его Ретт.

– Забудь о уке, проглот, я забираю её с собой. Просто носи эти часы, и береги их. На память о хороших временах.

Ретт пообещал. Они сели на его кровать, и съели по два печенья из синей банки. Она все также была полна, а печенья – пряники в ту ночь, были такими же вкусными, как всегда.

Ретт завербовался в армию полтора года спустя, за месяц до своего совершеннолетия. Он не испытывал волнения от мысли, что придется воевать, но при этом его накрыла волна отчаянного пессимизма и дурных предчувствий. Он был уверен, что его пошлют в Европу, и что, когда неизбежно произойдет высадка десанта – возможно, в 1944 году, возможно вначале 1945 или 46 – он будет в первой волне, и враг сразит его пулеметным огнем прежде, чем он выберется из воды. Он как наяву видел свое тело, раскачивающееся на волнах, лицом вниз, руки расставлены в стороны.

Именно с этим фаталистическим настроем, в свою последнюю домашнюю ночь, он открыл банку с печеньем первый раз за два года. Он так и не решился перевернуть её – у него было видение, что он будет похоронен под нескончаемой лавиной «Макаронсов» и песочного – но он начал доставать их и складывать на кровати в кучки: сахарное печенье, шоколадное с орехами, овсяное печенье, бисквит, овсяное с изюмом. Когда по бокам от него выросли горки из печенья, он остановился и всмотрелся вглубь пузатой банки.

Он опустошил её больше, чем наполовину, но уровень тут же вырос. Печенья появлялись из середины и растекались по сторонам. Это напомнило ему школьный урок о вулканических образованиях. Вскоре она вновь будет полной, и что он собирается делать со всеми теми, которые достал из банки? Их там были сотни. Когда он начал забрасывать их обратно в банку, то увидел кое-что, от чего застыл на месте. На нем были одеты часы «Булова», и как только его левое запястье прошло мимо ободка банки, секундная стрелка остановилась. Он отодвинул руку, а затем вернул обратно, просто чтобы удостовериться. Да. Когда рука находилась вне сосуда, часы шли. Рядом – все замирало.

Потому что Лаланка реальна, подумал он, а банка с печеньем – это своего рода портал, выводящийв Западное Королевство, и время там останавливается.

Банка вновь была полна до краев (в ту ночь сверху было печенье «Пекан Санди»). Ретт закрыл крышку и убрал банку под кровать. Он положил остатки печенья в мусорный мешок, отметив, что его обязательно необходимо вынести утром – и ему стало окончательный муторно за свое решение о собственной преждевременной утилизации. Он сказал себе, нет никакого Западного Королевства; он слишком взрослый, чтобы верить в такие вещи. Хотя банка с печеньем, конечно же, чудо, и это было неоспоримо. Но чудеса – это страшные вещи, и это было настолько ярким, что свело мать с ума. И с ним случится то же самое, если он зациклится на нем, особенно учитывая, что война вот-вот проглотит его.

– Я сказал себе, что это было какое-то магнитное поле, которое останавливало часы, – сказал Дейл, – и я попытался заставить себя больше не думать об этом. А потом лежал без сна до часу ночи, не думая ни о чем другом. Потом я встал и отнес эту чертову штуковину на чердак. Где она и оставалась, пока я не вернулся с войны.


6

Пит Олдерсон просмотрел свою версию Второй Мировой из-за стола в Хэмптон-роудс, штат Вирджиния, и закончил войну в чине капитан-лейтенанта. Он послал на верную смерть множество народа, но сам так никогда и не услышал ни единого выстрела. Джек научился летать, и взял укулеле матери с собой в Гуадалканал. Оттуда он совершил десятки боевых вылетов, прежде чем его истребитель был подбит во время битвы за Иводзиму. Его друг написал Джорджу Олдерсону, что фонарь самолета его сына заклинило, и он не смог парашютироваться на воду. Чего он не написал – может, просто не нашел слов – ведь это Джек обладал художественным талантом, что тот сгорел, как факел в своей кабине, еще до того, как кишащие акулами воды поглотили его.

Ретт действительно стал частью оккупационных войск, которые высадились в Нормандии, но хотя все бойцы вокруг него были убиты (их тела покачивались на волнах, как он себе и представлял), он выжил в тот день, а так же в последующую ночь, когда земля сотрясалась от мощных взрывов. Он воевал во Франции и в Германии, и во время всех этих невзгод семейная реликвия Олдерсонов – часы Бюлов – тикали на его запястье. Он страдал от мозолей и обморожения стоп, однажды сильно порезался ежевикой, когда его отряд наткнулся на неё недалеко от границы с Германией, где они защищали от фрицев мост через реку, но он ни разу не был ранен вражеским огнем, и никогда не забывал заводить часы.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю