Текст книги "Команда скелетов (сборник рассказов)"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Я улыбнулся, словно таскать барабаны и тромбоны в футлярах – обычное дело для фирмачей по обслуге банкетов.

– Пожал… – начала она, но тут к нам подвалил какой-то сосунок лет девятнадцати. Во рту его торчала сигарета, но, насколько я мог судить, шику она ему не прибавляла, только левый глаз слезился.

– Открывай эти фиговины, – сказал он.

Чарли и Бифф глянули на меня. Я пожал плечами. Мы открыли футляры, и он осмотрел трубы. Не найдя ничего такого, куда мы могли бы загнать пулю и выстрелить, он убрался к себе в угол и сел там на складной стульчик.

– Пожалуйста, располагайтесь прямо сейчас, – договорила тощая, как будто ее никто не перебивал. – Пианино в соседней комнате. Когда закончим с украшением, я попрошу ребят вкатить его сюда.

Бифф уже затаскивал свои барабаны на площадку для ударных.

– А я думала, вы привезли угощение, – повторила она разочарованно. – Мистер Скорллей заказал свадебный торт, а потом еще закуски, и ростбифы, и…

– Все будет, мэм, – заверил я. – Им платят после доставки.

– …и жаркое из свинины, два блюда, и каплуна… мистер Сколлей страшно рассердится, если… – тут она увидела, что один из подручных прикуривает как раз под свисающим концом бумажной гирлянды и взвизгнула: «ГЕНРИ!». Малый подскочил, как ужаленный. Я улизнул на эстраду.

В четверть пятого у нас уже все было готово. Чарли, тромбонист, наигрывал что-то под сурдинку, а Бифф разминал запястья. Поставщики принесли еду в 4.20, и мисс Гибсон (так звали тощенькую: она была профессионалка по части банкетов) чуть не сшибла их с ног.

Для гостей приготовили четыре длинных стола, накрыли белой скатертью, и четыре негритянки в передниках и чепцах начали расставлять тарелки. Торт выкатили в самую середку, чтобы все глядели и облизывались. Он был шестислойный, а наверху – шоколадные жених с невестой.

Я думал, что успею курнуть на улице, но уже после пары затяжек услыхал гудки и гомон – едут, значит. Я еще постоял, пока первая машина не вырулила из переулка за квартал от церкви, потом раздавил сигарету и вернулся.

– Едут, – сообщил я мисс Гибсон.

Она стала вся белая и буквально покачнулась на каблуках. Ей бы выбрать другую профессию – оформлять интерьер, или, скажем, книжку выдавать в библиотеке.

– Томатный сок! – завопила она. – Принесите томатный сок!

Я пошел на эстраду, и мы приготовились. Нам и раньше случалось играть на таких вечерах – это ведь была обычная практика; и, когда открылись двери, мы вдарили рэгтайм на тему «Свадебного марша», – я сам делал аранжировку. Вы можете сказать, что это смахивает на безалкогольный коктейль, и я не буду спорить, но публика заглатывала наш марш на всех празднествах, и здесь эффект был тот же. Гости захлопали, завопили, засвистели, а потом начали трепаться. Но я заметил, что некоторые по-прежнему отбивали ногой такт. Мы были в форме, и вечер, кажется, намечался удачный. Чего только не болтают об ирландцах и в общем-то не зря, но, черт возьми, коли уж выдался случай повеселиться, – они его не упустят!

И все-таки честно признаюсь: когда вошли жених и зарумянившаяся невеста, я едва не запорол первый же номер. Сколлей, в визитке и полосатых брюках, кинул на меня тяжелый взгляд, и не думайте, что я этого не заметил. Я продолжал играть с серьезной миной, и мои ребята тоже – никто ни разу не лажанулся. На наше счастье. Публика, которая почти сплошь состояла из сколлеевских головорезов и их подруг, была, видно, уже ученая. Как же, они ведь наблюдали венчание. И то по залу прокатился этакий легкий шумок.

Вы слыхали про Джека Спрэта и его жену? Так эти выглядели во сто раз хуже. Сколлей почти потерял свою рыжую шевелюру, но у его сестры волосы были в целости, длинные и кудрявые. Однако вовсе не того приятного золотистого оттенка, какой вы можете себе вообразить. А как у аборигенов графства Корк – цвета спелой морковки и все мелко закрученные, точно пружинки из матраца. Лицо у нее от природы было молочно-белое, хотя ручаться трудно – столько на нем высыпало веснушек. И ее-то Сколлей назвал толстухой? Мать моя, да он с таким же успехом мог бы ляпнуть, что «Мэйси» – мелкая лавчонка. Это была женщина-динозавр – ей-богу, она потянула бы фунтов на триста пятьдесят. Все у нее ушло в грудь, и в бедра, и в зад, как обычно бывает у толстых девиц: то, что должно соблазнять, становится уродливым и даже пугает. У некоторых толстушек видишь трогательно симпатичные личики, но у сестры Сколлея и того не было. Слишком близко посажены глаза, рот до ушей, да еще лопоухая. И веснушки эти. Даже сбрось они лишний жир, все равно от такой вывески мухи бы на лету дохли.

Но одно это не вызывало бы смеха, разве что у каких-нибудь недоумков или любителей поиздеваться. Картину дополнял женишок, Рико, и вот тут уж так разбирало, что только волю дай – все бы животики надорвали. Нацепи ему цилиндр, он и то не достал бы до середины ее мощного корпуса. На вид в нем было фунтов девяносто, если намочить хорошенько. Худой как щепка, а физиономия темно-оливковая. Он озирался с нервной улыбкой, и зубы его были похожи на гнилой забор в чикагской подворотне.

Мы продолжали играть.

Сколлей гаркнул:

– Жених и невеста! Дай вам Бог счастья!

А коли Бог не даст, ясно говорил его нахмуренный лоб, так вы то уже постараетесь – хотя бы сегодня.

Все одобрительно загалдели и захлопали. Под конец номера мы сыграли туш, и это тоже вызвало взрыв аплодисментов. Сестренка Сколлея улыбнулась. Да, роток у нее был что надо. Рико глупо ухмылялся.

Пока то да се, гости слонялись по залу, поедая бутерброды с сыром и ломтями холодного мяса и запивая их отличным шотландским виски – контрабандным товаром Сколлея. Я сам в перерывах между номерами три раза пропустил по глоточку, и Томми Ингландер был посрамлен.

Сколлей вроде бы тоже повеселел – во всяком случае на вид.

Один раз он подрулил к эстраде и сказал: «Нормально играете, ребята». Услышать это от такого ценителя музыки было очень даже приятно.

Перед тем как усесться за стол, к нам подошла Морин собственной персоной. Вблизи она была еще страшней, и белое платье (этой шелковой упаковки хватило бы на десяток простыне) ни капли ее не красило. Морин спросила, можем ли мы сыграть «Розы Пикардии», как Ред Николс, и его «Пять Пенни», потому что, сказала она, это ее самая любимая песня. Что ж, она была толстуха и дурнушка, но вела себя скромно, в отличие от всяких дешевых пижонов, тоже делавших нам заказы. Мы сыграли, хоть и не очень здорово. Но она все равно мило нам улыбнулась, став при этом гораздо симпатичней, и даже похлопала.

По местам расселись около 6.15, и подручные мисс Гибсон выкатили хавку. Гости накинулись на нее, как оголодавшие свиньи, что было, впрочем, не удивительно, а между делом успевали прикладываться к бутылке с крепким пойлом. Я не мог не смотреть, как ест Морин. Пытался отвести взгляд, но мои глаза упорно возвращались обратно, точно не веря самим себе. Остальные тоже наворачивали вовсю, но по сравнению с ней казались старушками за чайным столиком. У нее уже не было времени на милые улыбочки и на всякие там «Розы Пикардии», перед ней можно было ставить табличку: «Женщина за работой». Этой мамочке не годились нож с вилкой, ее устроили бы разве что совковая лопата и ленточный транспортер. Тоска брала глядеть на нее. А Рико (его подбородок был вровень со столом, и рядом с невестой виднелась только пара испуганных, как у суслика, карих глазенок) знай подавал ей блюдо за блюдом, так же нервно и глуповато ухмыляясь.

Пока шла церемония разделки торта, мы устроили себе двадцатиминутный перерыв, и сама мисс Гибсон покормила нас на кухне. Там была адская жара от раскаленной печки, да мы и проголодаться как следует не успели. Вечер начинался хорошо, но теперь запахло чем-то неладным. Я видел это по лицам своих ребят… да и по лицу мисс Гибсон, коли на то пошло.

Когда мы вернулись на эстраду, пьянка была в разгаре. Здоровые парни, шатаясь, бродили по залу с тупыми ухмылками на рожах или галдели где-нибудь в углу о разных видах скачек. Несколько пар захотели танцевать чарльстон, и мы сыграли «Блюз тетушки Хагар» (они его скушали), и «Под чарльстон – назад в Чарльстон», и еще несколько номеров в том же духе. Джаз для девочек. Пигалицы, которым все было пока внове, носились по залу, щеголяя кручеными чулками, водили пальчиками у себя под носом и визжали «ву-ду-ди-ду», – меня от этого клича и сейчас тошнит. Снаружи темнело. С окон кое-где свалились сетки от мух, и в зал налетели мотыльки – они толклись вокруг люстры целыми тучами. А оркестрик, как поется в песенке, все играл. Невеста с женихом оказались на отшибе – их обоих, не тянуло улизнуть пораньше, – и остальные про них почти забыли. Даже Сколлей. Он уже порядком нализался.

Время шло к восьми, когда в зале появился маленький человечек. Я его сразу приметил, потому что он был трезвый и явно напуганный – точно кошка посреди собачьей своры. Он пробрался к Сколлею – тот болтал с какой-то шлюшкой у самой эстрады – и похлопал его по плечу. Сколлей живо обернулся, и я слышал каждое слово их разговора. Ей-богу, лучше б не слышать.

– Кто такой? – грубо спросил Сколлей.

– Меня зовут Деметриус, – сказал человечек. – Деметриус Катценос. Меня Грек послал.

Все танцующие замерли на месте. Верхние пуговицы были расстегнуты, и руки нырнули за лацканы. Я заметил, что Мэнни нервничает. Черт возьми, я и сам не шибко обрадовался. Но мы все равно продолжали играть, верьте не верьте.

– Ах, так, – спокойно, даже задумчиво сказал Сколлей.

Тут человечка прорвало:

– Я не хотел идти, мистер Сколлей! Грек забрал мою жену. Сказал, что убьет ее, если я не передам вам его слова!

– Какие еще слова? – рявкнул Сколлей. Он опять стал чернее тучи.

– Он сказал… – человечек затравленно умолк. Глотка у него ходила ходуном, будто он пытался вытолкнуть оттуда душившие его слова. – Сказал передать вам, что ваша сестра жирная свинья. Сказал… сказал… – Он дико вытаращил глаза, уставясь на замершее лицо Сколлея. Я глянул на Морин. У нее был такой вид, точно ей дали пощечин. – Сказал, что у нее чешется. Сказал: если у толстой бабы спина чешется, она покупает чесалку. Если у бабы чешется в другом месте, она покупает мужа.

Морин громко, сдавленно вскрикнула и с плачем выбежала. Аж пол задрожал. Рико, опешив, засеменил вслед. Он ломал руки.

Сколлей не то что покраснел – побагровел. Мне уж казалось – я прямо-таки ждал этого, – что у него вот-вот мозги из ушей брызнут. Я уже видел это выражение безумной муки в сумерках у ресторана Ингландера. Пусть он был обыкновенный бандит, но я его тогда пожалел. И вы бы пожалели. Когда он заговорил опять, голос его был очень тих – почти мягок.

– Что еще?

Малютка грек дрогнул. Его голос срывался от страха:

– Пожалуйста, не убивайте меня, мистер Сколлей! Моя жена – ее Грек забрал! Я не хотел ничего говорить! Он взял мою жену, он ее…

– Я тебя не трону, – еще спокойнее произнес Сколлей. – Только доскажи остальное.

– Он сказал: над вами весь город смеется.

Мы перестали играть, и на миг наступила мертвая тишина. Потом Сколлей посмотрел на потолок. Руки его были подняты к груди и дрожали. Он так крепко сжал кулаки, что казалось, будто жилы проступают сквозь рубашку.

– ЛАДНО ЖЕ! – крикнул он. – ЛАДНО ЖЕ!

И кинулся к двери. Двое дружков пытались остановить его, пытались объяснить, что это самоубийство, Что Грек на это и рассчитывает, но Сколлей точно обезумел. Он расшвырял их и бросился в черноту летней ночи. В мертвой тишине слышались только тяжелое дыхание гонца да где-то внутри дома приглушенный плач невесты.

Затем тот молокосос, что проверял нас на входе, ругнулся и побежал к двери. Остальные не тронулись с места.

Не успел он добежать до большого бумажного трилистника, лысевшего в фойе, как на мостовой завизжали автомобильные шины и взревели моторы. Много моторов. Словно на заводе в день памяти погибших солдат.

– Гос-споди, помилуй! – взвизгнул мальчишка у двери. – Сколько их! Ложись, босс! Ложись! Ложись…

Ночь разорвали выстрели. Это длилось минуту или две – точно перестрелка в первую мировую. По открытой двери зала стеганула очередь, и лопнула одна их больших висячих ламп. Снаружи посветлело от пальбы винчестеров. Потом машина с воем умчались. Какой-то девица вычесывала осколки из взбитых волос.

Опасность миновала, и все парни сразу высыпали на улицу. Дверь на кухню с треском распахнулась, и оттуда выбежала Морин. Она вся тряслась.

Ее лицо, и без того круглое, распухло от слез. Рико несся следом, этакий растерянный мальчонка. Они выскочили наружу.

– Там стреляли, – пробормотала мисс Гибсон. – Что случилось?

– По-моему, Грек замесил хозяина, – сказал Бифф.

Мисс Гибсон посмотрела на него, глаза ее раскрывались все шире и шире. А потом тихо упала в обморок. Меня тоже слегка мутило.

И тут с улицы донесся душераздирающий вопль – такого я в жизни не слышал. Жуткое завывание не стихало ни на миг. Не нужно было выглядывать в дверь, чтобы понять, у кого разрывается сердце, кто причитает над мертвым братом, пока сюда спешат полисмены и газетчики.

– Линяем, – сказал я. – Живо.

И пяти минут не прошло, как мы свернули все хозяйство. Некоторые гости возвратились в зал, но были слишком пьяны и слишком напуганы, чтобы обращать внимание на мелкую сошку вроде нас…

Мы вышли с черного хода, у каждого – что-нибудь из ударных. Странное это было шествие, если кто видел. Я возглавлял его – корнет под мышкой, в обеих руках по тарелке. Ребята остались ждать на углу в конце квартала, а я сбегал за грузовичком. Полиция еще не появилась. Посреди улицы темнела толстая фигура: Морин склонилась над трупом и издавала скорбные вопли, а крошка жених кружился вокруг нее, точно спутник вокруг большой планеты.

Я доехал до угла, и ребята побросали все в кузов вповалку. И мы дернули оттуда. До самого Моргана гнали миль сорок пять в час, не разбирая дороги, и то ли друзья Сколлея не позаботились натравить на нас полицию, то ли полиции было неохота с нами вожжаться, но никто нас так и не тронул. И двухсот зеленых мы так и не видали.

Она появилась у Томми Ингландера дней через десять – толстая ирландка в черном траурном платье. Черное шло ей не больше, чем белое.

Ингландер, наверное, знал, кто она такая (в чикагских газетах рядом с портретом Сколлея была и ее фотография), потому что сам проводил ее к столику и цыкнул на парочку пьяных у стойки, которые вздумали похихикать над ней.

Мне было жалко ее, как иногда бывало жалко Билли-Боя. Плохо, когда ты всем чужой. Чтобы это понять, не надо пробовать на себе, хотя пока не попробуешь, может, и не узнаешь по-настоящему, что это такое. А она была очень славная – правда мы с ней мало тогда поговорили.

В перерыве я подошел к ее столику.

– Мне так жаль вашего брата, – сказал я неловко. – Он правда любил вас, я знаю, и…

– Я все равно, что застрелила его собственными руками, – сказала она. И поглядела на свои руки – теперь я увидел, что они у нее маленькие и изящные, гораздо лучше всего остального. – Тот грек на свадьбе говорил чистую правду.

– Да ну, чего там, – ответил я. По-дурацки, конечно, но что я мог еще сказать? Зря я, видно, подошел: она говорила так странно. Будто немного тронулась от полного одиночества.

– Не стану я с ним разводиться, – продолжала она. – Лучше убью себя, и пропади оно все пропадом.

– Не говорите так, – сказал я.

– А вам никогда не хотелось покончить с собой? – горячо спросила она, глядя на меня. – Если люди вас в грош не ставят да еще смеются? Или с вами никогда так не обходились? Скажете, нет? Простите, но я не поверю. А знаете вы, что это такое – есть не переставая, ненавидеть себя за это и все-таки есть? Знаете, что это такое – убить своего брата из-за того, что ты толстая?

На нас стали оглядываться, и пьяные опять захихикали.

– Извините, – прошептала она.

Я хотел ей сказать, что не надо извиняться. Хотел сказать… Боже мой, да все что угодно, лишь бы ей полегчало. Докричаться до нее сквозь весь этот студень. Но ничего не приходило на ум.

И я сказал только:

– Мне надо идти. Пора играть дальше.

– Да-да, – тихо сказала она. – Да-да, идите… иначе и вас обсмеют. Но я приехала, чтобы, не могли бы вы сыграть «Розы Пикардии»? Тогда, на свадьбе, мне так понравилось. Можно?

– Конечно, – сказал я. – С удовольствием.

И мы стали играть. Но она исчезла, не дослушав, и мы бросили этот слишком сентиментальный для ингландеровского ресторанчика номер и перешли на рэгтайм «Флирт в универе». От таких штучек здесь всегда заводились. Я пил весь остаток вечера и к закрытию успел совсем забыть про нее. То есть почти.

Когда мы уходили, я вдруг сообразил. Понял, что надо было ей сказать. Жизнь продолжается – вот что надо было сказать. Так всегда говорят тем, у кого умер близкий человек. Но, подумав, я решил: правильно, что не сказал. Потому что именно это, наверно, ее и пугало.

Теперь, конечно, все знают про Морин Романо и ее мужа. Рико, который опередил ее, – он и сейчас еще отдыхает в тюрьме штата Иллинойс за счет честных граждан. Знаю, как она унаследовала маленькую шайку Сколлея и превратила ее в гигантскую империю времен сухого закона, соревнуясь с самим Капоне. как разделалась с двумя другими главарями банд на Севере и прибрала к рукам их связи. Как к ней привели Грека и она прикончила его: проткнула ему глаз фортепьянной струной и вогнала эту струну в мозг, а он, по рассказам, ползал перед ней на коленях, рыдал и молил о пощаде. Рико, растерянный мальчонка, стал ее первым доверенным лицом и на его собственном счету тоже набралось с десяток крупных налетов.

Я следил за успехами Морин с Западного побережья, где мы сделали несколько очень удачных записей. Правда, без Билли-Боя. Вскоре после того, как мы ушли от Ингландер, он организовал свою группу из одних негров, – они играли дискиленд и рэгтайм. На Юге их принимали хорошо, и я был этому только рад. Да и для нас все оказалось к лучшему. Во многих местах из-за негра мы не смогли бы даже попасть на прослушивание.

Но я говорил о Морин. О ней писали все газеты, и не только потому, что она была вроде Мамаши Баркер с мозгами, хотя и поэтому тоже. Она была страшно толстая, и на ее совмести было страшно много преступлений, и американцы от побережья до побережья испытывали к ней странную симпатию. В 1993 году она умерла от сердечного приступа и некоторые газеты сообщили, что она весила пятьсот фунтов. Вряд ли. По-моему, таких не бывает, верно? Во всяком случае, о ее смерти писали на первых страницах. Она далеко обошла братца, который ни разу за всю свою жалкую карьеру не поднимался выше четвертой. Гроб ее несли десять человек. Одна газетенка поместила фотографию. Жутко было смотреть. Гроб смахивал на контейнер для перевозки мяса – да и по сути разницы немного.

Рико не смог без нее удержать марку и на следующий же год сел за попытку убийства.

Мне так и не удалось забыть ни ее, ни лицо Сколлея в тот вечер, когда я впервые услышал о ней, – эту муку, смешанную с унижением. Но вообще-то, если поразмыслить, не очень уж мне ее жалко. Толстяки всегда могут перестать лопать. А ребята вроде Билли-Боя Уильямса могут разве что перестать дышать. И я до сих пор не вижу, чем я мог бы помочь ей или ему, и все-таки время от времени мне становится за них как-то горько, что ли. Может, просто потому, что я стал намного старше и сплю уже не так хорошо, как в детстве. В этом вся штука, верно?

Верно же?

БАЛЛАДА О БЛУЖДАЮЩЕЙ ПУЛЕ

Пикник начался. Он удался, всего было вдоволь: напитки, шашлык, превосходный салат и особая приправа Мэг. Начали они в пять. Сейчас было уже восемь тридцать, и почти стемнело. В большой вечеринке к этому времени обычно делается довольно шумно, но это не была большая вечеринка. Их было только пятеро: литературный агент и его жена, знаменитый молодой писатель и его жена, а также редактор журнала, которому было немного за шестьдесят, но выглядел он старше. Редактор пил только содовую. Агент сказал писателю перед приездом редактора, что когда-то тот чуть не стал алкоголиком. Но сейчас эта проблема исчезла, и вместе с ней исчезла его жена. Вот почему их было только пять, а не шесть.

Они сидели на открытом воздухе позади дома молодого писателя, прямо напротив озера. Постепенно темнело, но вместо того, чтобы начать вести себя шумно и раскованно, все погрузились в состояние сосредоточенности и самоуглубленности. Первый роман молодого писателя получил хорошую прессу и неплохо расходился. Он был счастливчиком и знал об этом.

С неприятной шутливостью разговор перешел с раннего успеха молодого писателя на других писателей, рано заставивших себя заметить, но потом покончивших жизнь самоубийством. Упомянули Росса Локриджа и Тома Хагена. Жена агента вспомнила Сильвию Платт и Анну Секстон, а молодой писатель заметил, что, по его мнению, Платт никогда не пользовалась особым успехом. Она не совершала самоубийства из-за успеха, – сказал он, – она приобрела успех после самоубийства. Литературный агент улыбнулся. «Пожалуйста, не могли бы мы переменить тему», – попросила слегка занервничавшая жена молодого писателя.

Игнорируя ее, агент сказал: «И безумие. Многие сошли с ума из-за своего успеха». Голос агента обладал мягкими, но вместе с тем рокочущими модуляциями отставного актера.

Жена молодого писателя собралась было снова протестовать – она знала, что ее муж слишком часто думает о подобных вещах – но тут вдруг заговорил редактор журнала. То, что он сказал, было таким странным, что она забыла о своем протесте. «Безумие – это блуждающая пуля». Жена агента выглядела изумленной. Молодой писатель подался вперед с любопытством. «Что-то знакомое», – сказал он.

«Ну разумеется», – сказал редактор. «Сама фраза „блуждающая пуля“, сам этот образ принадлежит Марианне Мур. По-моему, он относился к автомобилю или к чему-то в этом роде. Мне всегда казалось, что он очень точно соответствует состоянию безумия. Безумие – это нечто вроде самоубийства сознания. Не утверждают ли доктора, что единственный способ постичь смерть – это представить ее как смерть сознания? Безумие – это блуждающая пуля, которая попадает в мозг».

«Кто-нибудь хочет еще выпить?» – перебила жена писателя. Никто не хотел.

«Ну а я выпью, если уж мы собираемся говорить о таких вещах», – сказала она и отошла, чтобы приготовить себе коктейль.

Редактор сказал: «Мне на рассмотрение поступил однажды рассказ. Это было, когда я работал в „Логане“. Конечно, сейчас его уже нет, как нет и „Колье“ и „Сетеди Ивнинг Пост“, но мы продержались дольше всех», – сказал он с гордостью в голосе. «Мы публиковали тридцать шестьрассказов в год, а иногда даже больше, и каждый год четыре или пять из них попадали в списки лучших рассказов года. И люди читали их. Как бы то ни было, назывался этот рассказ „Баллада о блуждающей пуле“, и написал его человек по имени Рэг Торп. Молодой человек, примерно того же возраста, что и наш писатель, и имевший почти такой же успех».

«Это он написал „Антиподов“? Не так ли?» – спросила жена агента.

«Да. Удивительный успех для первого романа. Прекрасная пресса. Книга прекрасно расходилась и в твердой и в мягкой обложке. Даже фильм получился неплохим, хотя и не таким хорошим, как книга. Ничего похожего».

«Мне очень понравилась эта книга», – сказала жена писателя, снова вовлеченная в разговор несмотря на все свои предосторожности. У нее был удивленный и удовлетворенный вид человека, который только что вспомнил то, что никак не мог вспомнить много лет. «Он написал что-нибудь с тех пор? Я прочла „Антиподов“ еще в колледже, и это было… было слишком давно, чтобы помнить об этом».

«Вы не стали старше ни на один день с тех пор», – сердечно сказала жена агента, хотя про себя она подумала, что жена писателя одета, пожалуй, в слишком туго обтягивающие фигуру шорты.

«Нет, с тех пор он ничего не написал», – сказал редактор. «За исключением того самого рассказа, о котором я говорю. Он убил себя. Сошел с ума и убил себя».

«Ох», – безнадежно вздохнула жена молодого писателя. «Опять об этом». «Рассказ был опубликован?» – спросил молодой писатель.

«Нет, но не потому, что автор сошел с ума и убил себя. Он никогда не попал в печать, потому что редактор сошел с ума и чуть не убил себя». Агент внезапно встал, чтобы налить себе еще, хотя бокал его и так был почти полон.

Он знал о том, что у редактора был приступ временного умопомешательства летом 1969 года, незадолго перед тем, как «Логан» прекратил свое существование.

«И я был этим редактором», – сказал редактор во всеуслышание. «В каком-то смысле мы вместе сошли с ума, Рэг Торп и я, хотя я в то время был в Нью-Йорке, а он в Омахе, и мы никогда не встречались друг с другом. Книга его тогда уже шесть месяцев как вышла, и его послали туда „подлечиться“, как принято тогда было выражаться. Я узнал об этом, случайно встретив в Нью-Йорке его жену. Она рисует, и неплохо. Ей повезло. Он чуть не забрал ее с собой».

Агент вернулся и сел. «Я начинаю вспоминать эту историю», – сказал он. «Он ведь стрелял не в свою жену, а в двух каких-то других людей? По-моему, один из них был ребенком».

«Все так», – сказал редактор. «Это был тот самый ребенок, из-за которого он и покончил с собой».

«Покончил с собой из-за ребенка?» – спросила жена агента. «Что вы хотите этим сказать?»

На лице редактора было написано, что не следует его перебивать. Он все расскажет, но не надо задавать лишних вопросов.

«Я знаю эту историю, потому что сам пережил все это», – сказал редактор журнала. «Мне тоже повезло. Чертовски повезло. Интересная штука с теми, кто пытается застрелиться выстрелом в голову. Вам кажется, что это сработает наверняка, лучше, чем травиться таблетками и резать вены. Но на самом деле это не так. Никогда не знаешь, что с тобой случится, если выстрелить себе в голову. Пуля может срикошетить от черепа и убить кого-нибудь другого. А может просто скользнуть по черепу, не причинив почти никакого вреда. А может и застрять в мозгу, не убив вас, но лишив зрения. Один парень выстрелил себе в лоб из тридцать восьмого калибра и очнулся в госпитале. Другой выстрелил в лоб из двадцать второго, и очнулся в аду… если он, конечно, существует. Мне лично кажется, что он расположен где-то здесь, на земле. Возможно, в Нью-Джерси». Жена писателя засмеялась несколько резко. «Единственный надежный метод самоубийства заключается в том, чтобы шагнуть в пропасть с очень высокого здания. Только окончательно решившиеся люди выбирают его. Слишком много хлопот, не так ли?»

«Я хочу сказать вот что: когда в твой мозг попадает блуждающая пуля, ты не знаешь, что с тобой произойдет. Я лично съехал с моста и очнулся на замусоренной набережной. Водитель грузовика бил меня по спине и делал мне искусственное дыхание с такой энергией, словно у него было только двадцать четыре часа для того, чтобы набрать хорошую спортивную форму, и он принял меня за тренажер для гребли. Для Рэга пуля оказалась смертельной. Он… Впрочем, я уже рассказываю вам историю, даже не спросив о том, желаете ли вы ее слушать».

В сгущающихся сумерках он посмотрел на них вопросительно. Агент и его жена неуверенно переглянулись, и жена писателя уже собиралась было сказать, что у них уже достаточно было разговоров на мрачные темы, но в этот момент ее муж сказал: «Мне хотелось бы услышать эту историю. Если у вас только нет каких-нибудь личных поводов молчать обо всем этом».

«Я никогда не рассказывал ее», – сказал редактор, – «но не по личным поводам. Может быть, мне просто не попадались подходящие слушатели». «Тогда рассказывайте», – сказал писатель. «Пол…» Жена положила руку ему на плечо. «Не кажется ли тебе, что…» «Не сейчас, Мэг». Редактор начал: «Рассказ пришел к нам самотеком, а в то время „Логан“ уже не печатал рукописи без чьих-нибудь рекомендаций. Когда такие рукописи поступали, девушка просто запечатывала их в конверт и отправляла обратно со вложенным бланком: „В связи с возрастающими затратами и возрастающей неспособностью штата редакции справиться со все возрастающим потоком рукописей, „Логан“ больше не рассматривает рукописи без рекомендаций. Желаем вам напечататься где-нибудь в другом месте“. Прекрасный образец бюрократической графомании, не правда ли? Не так-то легко использовать слово „возрастающий“ три раза в одном предложении, но им удалось это сделать».

«А если не был вложен конверт для ответа», – спросил писатель, – «рукопись выбрасывали в корзину для бумаг? Так?»

«Совершенно точно. Без всяких сантиментов». Странное выражение напряженности промелькнуло на лице писателя. Это было выражение лица человека, который попал в логово к тиграм, где уже с дюжину более сильных и храбрых людей были разорваны на клочки. Пока еще этот человек не заметил ни одного тигра, но он чувствует, что они где-то рядом и клыки их по-прежнему остры.

«Как бы то ни было», – сказал редактор, доставая свой портсигар, – «рассказ поступил к нам, и девушка из почтового отдела уже прикрепила формальный отказ к первой странице рукописи и собиралась запечатать ее в конверт, но взглянула мельком на фамилию автора. Что ж, она читала „Антиподов“. В то время их все прочли, или еще читали, или стояли в библиотеке в очереди на эту книжку, или перерывали в магазинчиках груды изданий в мягкой обложке».

Жена писателя, заметившая мгновенную напряженность на лице мужа, взяла его за руку. Он улыбнулся ей. Редактор щелкнул своей ронсоновской золотой зажигалкой, чтобы поджечь сигарету, и в сгустившихся сумерках все они могли заметить, каким постаревшим выглядело его лицо – обвисшие мешки под глазами, обрюзгшие щеки, старческий подбородок, выступающий вперед как нос корабля. Этот корабль, – подумал писатель, – называется старость. Никто особенно не желает на нем путешествовать, но каюты всегда переполнены. Да и трюм тоже, если уж на то пошло.

Огонек зажигалки потух, и редактор сосредоточенно затянулся.

«Девушка из почтового отдела, прочитавшая этот рассказ и передавшая его по цепочке вместо того, чтобы выбросить, сейчас служит одним из главных редакторов у „Путнама и Сыновьев“. Имя ее не имеет значения, имеет значение, что на огромном графике жизни ее вектор пересекся с вектором Рэга Торпа в почтовом отделе журнала „Логан“. Ее вектор шел вверх, его – вниз. Она послала рассказ своему начальнику, а он переслал его мне. Я прочитал его, и мне он очень понравился. Он был довольно длинным, но я отметил места, где можно было безболезненно сократить слов пятьсот. Этого было вполне достаточно».

«О 1000 чем он был?» – спросил писатель. «Не стоит даже спрашивать», – сказал редактор. «Тема рассказа прекрасно вписывается в контекст сегодняшнего разговора». «О том, как сходят с ума?»