Текст книги "Черный дом"

Автор книги: Стивен Кинг

Соавторы: Питер Страуб
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

«Ну, видите ли, получилось так, будто кто-то еще дергал меня за ниточки и по пирсу шел другой человек…»

Первые слова Анджело уберегли его от беды.

– Только не говори мне, что ты здесь по делу, маленький честолюбивый сопляк.

Поскольку на службе Леоне не раз и не два нарушал закон, над ним постоянно висела угроза официального расследования. Стратегическое отступление на заранее заготовленные позиции, переход в другое полицейское управление не спасало от археологических раскопок, которые мог провести отдел внутренней безопасности, если бы пресса не оставила высшим чинам другого выхода. Каждые десять или двадцать лет благожелатели, предатели, сосунки, озлобленные штатские и копы, слишком глупые, чтобы следовать главной заповеди полиции: один за всех, все – за одного, – вставляли бомбу в коллективный анус прессы, от взрыва которой разлетались многие головы. Поэтому Леоне, за которым числилось много грехов, сразу пришла на ум мысль, что козырной туз отдела расследования убийств УПЛА собирает на него досье.

Как Джек и предполагал, сбивчивые слова о том, что его просто потянуло на место преступления, как пожарного, проходящего мимо пожара, только усилили подозрения Леоне.

– Ладно, ты оказался здесь случайно. Отлично. А теперь послушай меня. Если в течение ближайших шести месяцев я вдруг услышу твое имя в связи с тем, что может мне не понравиться, ты будешь до конца своих дней писать через трубочку. Так что проваливай и не мешай мне заниматься делом.

– Я ухожу, Анджело.

Напарник Леоне уже направлялся к ним через залитый светом пирс. Леоне скорчил гримасу и жестом дал понять, что ему тут делать нечего. Не собираясь этого делать, не думая об этом, Джек случайно позволил взгляду скользнуть мимо детектива на труп, лежащий рядом с каруселью. Набравшее еще большую силу, ужасное существо в его груди взмахнуло крыльями, руками, когтистыми лапами, всем, чем можно, в яростной попытке вырваться наружу.

Крылья, руки, лапы рвали легкие Джека. Когти скребли по стенкам желудка.

Существовало неписаное правило, которое ни при каких обстоятельствах не мог нарушить детектив, работающий в отделе расследования убийств, тем более лейтенант этого отдела: не блевать при виде трупа. Джек изо все сил пытался сохранить честь мундира. Желчь уже стояла в горле, и он закрыл глаза. Мерзкая, вонючая тварь все рвалась и рвалась.

Огни отражались от лысого черепа чернокожего мертвеца, лежавшего рядом с каруселью…

Не ты. Нет, не ты. Стучись, сколько хочешь, ты не можешь войти.

Крылья, руки, когтистые лапы опустились: существо впало в дрему. Не переступив запретную черту, Джек вновь смог открыть глаза. Он не знал, сколько прошло времени. Морщинистый лоб, мрачные глаза, хищный рот Анджело с расстояния в шесть дюймов перекрывали все поле зрения.

– Что ты здесь делаешь? Оцениваешь нашу работу?

– Мне бы хотелось, чтобы этот идиот убрал гитару в футляр.

На лице Анджело отобразилось удивление.

– Гитару? Я не слышу никакой гитары.

Тут Джек понял, что не слышит и он.

Разве любой здравомыслящий человек не попытается выбросить из головы подобный эпизод? Выбрасывают же мусор. Он ни на что не годится, использовать его невозможно, так чего держаться за него? Инцидент на пирсе ничего не значил. Ни с чем не был связан, ни к чему не вел. Не мог иметь никаких последствий. После того как любовница дала ему от ворот поворот, Джек стал сам не свой, и временное помрачение рассудка привело к тому, что он забрел на место преступления, находящееся на чужой территории. Произошла досадная ошибка, ничего больше.

Но через пятьдесят шесть дней и одиннадцать часов звездный мальчик вошел в кабинет своего капитана, положил на стол жетон и пистолет и объявил изумленному начальнику о немедленном уходе в отставку. Ничего не зная о его стычке с детективом Леоне на пирсе Санта-Моники, капитан, естественно, не поинтересовался, какое влияние оказали на решение лейтенанта остановившаяся карусель и чернокожий мертвец. Но даже если бы поинтересовался, Джек ответил бы, что ровным счетом никакого.

«Не ходи туда», – советует он себе, и ему удается последовать собственному совету. Нет, он видит несколько «снимков», словно при вспышках стробоскопа. Голова деревянного вздыбленного пони, перекошенное от злобы лицо Анджело Леоне, объект, занимающий центральную позицию, с какой стороны ни посмотри, который он особенно не хочет видеть… и в тот момент, когда возникает очередная вспышка, Джек отсылает эти видения прочь. Он чувствует себя практикующим магом. Он действительно маг, добрый маг. Он прекрасно знает, что его подвиги в изгнании видений являются самозащитой, и если мотивы, побуждающие его использовать защитную магию, неясны, сама необходимость защиты сомнений не вызывает. Если хочешь сделать омлет, надо смешать белки и желтки, таково мнение непререкаемого авторитета, герцога Уэйна.

Джеку Сойеру есть о чем подумать и без неуместных замечаний сонного голоса, который произнес слово «полисмен» на детский манер. Этот голос он бы тоже отправил куда подальше с помощью магии, но не получается, голоса отказываются затихать, жужжат, словно рассерженные осы.

Как ни посмотри, он не очень-то владеет ситуацией, наш Джек. Он смотрит на часы, потом на яйца, которые выглядят как-то не так, пусть он и не может сказать, с чего такое ощущение. Не может понять, какие он должен делать выводы из вида яиц. Яйца ни о чем ему не говорят. Периферийным зрением он ухватывает заголовок на первой полосе «Ла Ривьер геральд». Большие буквы разом срываются с бумаги и плывут к нему. «РЫБАК ПО-ПРЕЖНЕМУ ГУЛЯЕТ ПО…» Нет, этого достаточно. Он отворачивается от ужасных слов, которые возвращают его к Рыбаку. Как насчет «ПО СТЕЙТЕН-АЙЛЕНДУ» или «ПО БРУКЛИНУ», где настоящий Альберт Фиш настиг двух из своих жертв?

От всего этого его мутит. Двое детей мертвы, Ирма Френо пропала и скорее всего тоже мертва и частично съедена, лунатик, который косит под Альберта Фиша… Дейл буквально насильно заставил его все это выслушать. Подробности проникают в его тело, как яд. Чем больше он узнает – а для человека, который действительно старался держаться подальше от этого дела, Джек узнал на удивление много, – тем выше концентрация яда в крови, тем более искаженным становится его восприятие действительности. Он поселился в Норвэй-Вэлли, чтобы убежать от мира, который вдруг стал хрупким и подвижным, словно под внешним давлением потерял прочность. В его последний месяц в Лос-Анджелесе давление это стало невыносимым. Какие-то странные тени мелькали в темных окнах и между домами, грозя обрести форму. В выходные не отпускало ощущение, что он нахлебался грязной воды из посудомоечной машины, отчего дышалось с трудом и приходилось все время бороться с тошнотой. Вот и работал он практически без отдыха, успешно завершая одно расследование за другим (по выставленному им самим диагнозу, вина за его состояние лежала на работе, но едва ли мы можем винить капитана за то, что он изумился, когда его лучший детектив так внезапно попросился в отставку).

Он укрылся в забытом Богом уголке Америки, в этом убежище, в этом раю, примыкающем к желтому лугу, как можно дальше от мира угроз и безумия, почти в двадцати милях от Френч-Лэндинга, достаточно далеко от Норвэй-Вэлли-роуд. Однако все попытки отгородиться провалились. Но он по-прежнему пытался уйти от поднявшейся бури, отстоять свое право на уединение. Потому что, уступив видениям и голосам, донимавшим его, он бы признал, что мир, от которого удрал три года назад, все-таки вышел на его след и наконец настиг.

В Калифорнии трудности работы сокрушили его; теперь все беды Западного Висконсина он должен держать на расстоянии вытянутой руки. Иногда, глубокой ночью, он просыпается от эха сладенького, отравленного голоска: «Больше никаких копписменов, не буду, слишком близко, слишком близко». О том, что близко, Джек Сойер не хочет и думать, это доказывает, что он должен избегать дальнейшего отравления.

Плохие новости для Дейла, он это знает и сожалеет о своей невозможности как принять участие в расследовании, так и объяснить причину отказа своему другу. На карту поставлено будущее Дейла, двух мнений тут быть не может. Он – хороший начальник полиции, более чем хороший для Френч-Лэндинга, но он недооценил игру и подставился под удар. Выражая уважение к местной власти, присланные центральным полицейским управлением детективы Браун и Блэк, низко поклонившись, отступили в сторону, позволив Дейлу Гилбертсону, который думал, что они оказывают ему честь, самолично затянуть петлю на шее. Плохо, конечно, но Дейл только сейчас понял, что стоит на опускаемом люке с черным мешком на голове. Если Рыбак убьет еще одного ребенка… Ну, Джек Сойер выражает глубочайшее сожаление. Прямо сейчас сотворить чудо он не может, извините. Голова Джека занята более важными вопросами.

Красными перышками, например. Такими маленькими. Маленькие красные перышки как занимали мысли Джека, так и занимают, несмотря на попытки избавиться от них с помощью магии. А появились они за месяц до убийств. Однажды утром, когда он вышел из спальни и спускался по лестнице, чтобы приготовить завтрак, одноединственное красное перышко, меньше пальчика младенца, вроде бы выплыло из скошенного потолка над верхними ступенями и спланировало вниз. За ним последовали еще два или три. Овальная секция штукатурки напротив словно моргнула и открылась, как глаз, и из этого глаза перышки так и посыпались, будто их с силой выдуло из какой-то трубы. Перышковая дробь, перышковый ураган обрушился на его грудь, поднятые руки, голову.

Но это…

Этого никогда не случалось.

Случилось что-то другое, и ему потребовались минута или две, чтобы сообразить, что к чему. Какой-то нейрон в мозгу дал сбой. Какой-то рецептор захватил не ту химическую молекулу, а может, лишнюю. В результате по проводящим путям прошел не тот сигнал, на который зрительные центры отреагировали созданием иллюзии. По существу, эта иллюзия практически ничем не отличалась от галлюцинации, а галлюцинации – обычное дело для алкоголиков, наркоманов и сумасшедших, особенно параноидальных шизофреников, с которыми Джеку приходилось часто иметь дело на том отрезке его жизни, когда он был копписменом. Джек не подпадал ни под одну из этих категорий, включая последнюю. Знал, что он не параноидальный шизофреник и вообще не сумасшедший. Если вы думали, что Джек Сойер – псих, значит, это у вас не все дома. Он абсолютно, как минимум на 99 процентов, верил в здравость своего рассудка.

Поскольку он не галлюцинировал, летящие в него перышки были не чем иным, как иллюзией. Любое другое объяснение включало реальность, а перышки не имели никакого отношения к реальности. В каком, скажите на милость, мире мы живем, если такое может с нами случиться?

Пронзительный крик Джорджа Рэтбана ворвался в его мысли: «Мне больно это говорить, честное слово, потому что я люблю нашу дорогую «Пивную команду», вы знаете, что люблю, но бывают моменты, когда любовь должна сжать зубы и взглянуть правде в лицо… например, признать убогость наших питчеров. Бад Селиг, о, Б-А-А-Д, это я пытаюсь докричаться до Хьюстона. Пожалуйста, вернись! Даже слепому удалось бы больше страйков, чем нашим КРИВОРУКИМ, ТУПОГОЛОВЫМ НЕУДАЧНИКАМ».

Старина Генри! Он настолько перевоплощался в Джорджа Рэтбана, что казалось, ты видишь пот, выступающий на рубашке у него под мышками. Но лучшим из перевоплощений Генри, по мнению Джека, был образ уверенного в себе, не терпящего возражений хиппаря Генри Шейка («Аравийский Шейк, Шейк, Шейк»), который, если пришлось бы к слову, мог рассказать, какого цвета носки надел Лестер Янг в день записи «Чистильщика обуви» или «Леди, будьте паинькой», а также описать интерьеры двух десятков знаменитых, но в большинстве своем давно уже закрывшихся джаз-клубов.

«…и прежде чем мы услышим очень мелодичную, очень красивую, очень простую музыку, которую однажды в воскресенье «Трио Билла Эванса» нашептывало слушателям в «Виллидж Авангард», проявим уважение к третьему, внутреннему глазу. Давайте почтим третий глаз, глаз воображения. Вторая половина жаркого июньского дня в Гринвич-Виллидж, Нью-Йорк. По залитой солнцем Южной Седьмой авеню неспешно заходим в тень шатра «Авангарда», открываем белую дверь и по длинной узкой лестнице спускаемся в просторную подземную пещеру. Музыканты выходят на сцену. Билл Эванс садится за рояль и кивает аудитории. Скотт Лафаро обнимает контрабас. Пол Мотиан берет в руки палочки. Эванс наклоняет голову, чуть в сторону, чуть вниз, его пальцы касаются клавиатуры. Для тех из нас, кто удостоен чести быть там, такого больше не повторится.

«Мое глупое сердце», исполняется «Трио Билла Эванса» в «Виллидж Авангард» 29 июня 1961 года. Я, Генри Шейк, «Аравийский Шейк, Шейк, Шейк», принимаю вас у себя в гостях».

Улыбаясь, Джек выливает взбитые белки и желтки на сковородку, дважды цепляет вилкой кашицу там, где она не кажется ему однородной, уменьшает огонь. Вспоминает, что забыл сварить кофе. Бог с ним, с кофе. Кофе ему ни к чему, он прекрасно обойдется апельсиновым соком. Взгляд на тостер подсказывает, что он не поджарил себе и гренок. А нужен ли ему гренок? Нельзя ли обойтись без гренка? Учитывая масло, учитывая холестерин, который вот-вот проникнет в артерии. Омлет – блюдо рискованное, и у него есть веские подозрения, что он разбил слишком много яиц. Теперь Джек не может вспомнить, а с чего он вдруг решил приготовить на завтрак омлет. Он редко ест омлеты. Собственно, и яйца покупает из чувства долга, чтобы заполнить два ряда углублений в верхней части дверцы холодильника. Если бы людям не полагалось покупать яйца, проектировщики холодильников не позаботились бы о том, чтобы предусмотреть для них особое место.

Он подсовывает лопаточку под края затвердевающей, но еще жидкой кашицы, наклоняет сковородку, чтобы яичный слой стал еще более равномерным, добавляет нарезанные грибы и лук-шалот, накидывает одну половину омлета на другую. Вот так. Отлично. Смотрится хорошо. У него еще сорок минут свободы. Несмотря ни на что, он, похоже, все делает как должно. Держит ситуацию под контролем.

Лежащая на кухонном столе сложенная «Ла Ривьер геральд» опять попадается на глаза Джека. Он забыл про газету. Но газета про него не забыла и требует своей доли внимания. «РЫБАК ПО-ПРЕЖНЕМУ ГУЛЯЕТ ПО…» и так далее. ПО АРКТИЧЕСКОМУ КРУГУ – прекрасное продолжение, но нет, Джек подходит к столу и видит, что Рыбак остается сугубо местной проблемой. Из-под заголовка выскакивают имя и фамилия автора статьи, Уэнделл Грин, и застревают в глазу, словно соринка. Уэнделл Грин, вездесущий, пронырливый паразит, постоянная головная боль. Прочитав два абзаца, Джек стонет и закрывает рукой глаза.

Я – слепой, назначьте меня судьей!

У Уэнделла Грина уверенность лучшего спортсмена маленького городка, который никогда не бывал за его пределами. Высокий, широкоплечий, с копной рыжеватых волос и талией сенатора, Грин мотается по барам, судам, спортивным аренам Ла Ривьеры и окрестностей, излучая хорошо отрепетированное обаяние. Уэнделл Грин – репортер, который знает, как положено вести себя репортеру, журналист, придерживающийся проверенных временем методов работы, «золотое перо» «Геральд».

При их первой встрече «золотое перо» произвел на Джека впечатление третьесортного пустозвона, и с той поры у него не было оснований изменить свое мнение. Он не доверяет Уэнделлу Грину. По мнению Джека, общительность репортера скрывает его безграничное вероломство. Грин – хвастун, позирующий перед зеркалом, но коварный хвастун, а такие типы идут на все ради достижения своих целей.

После ареста Торнберга Киндерлинга Грин попросил дать ему интервью. Джек отказал, как и отклонил три приглашения побеседовать после переезда на Норвэй-Вэлли-роуд. Отказы не удержали репортера от «случайных» встреч.

Через день после обнаружения тела Эми Сен-Пьер Джек вышел из прачечной на Чейз-стрит с коробкой свежевыстиранных и выглаженных рубашек под мышкой и уже направился к своему автомобилю, когда чья-то рука коснулась его локтя. Обернувшись, он увидел лучащуюся весельем публичную маску Уэнделла Грина.

– Привет, привет, Голли… – Недобрая ухмылка. – Я хотел сказать, лейтенант Сойер. Я так рад, что наскочил на вас. Вот, значит, где вам стирают рубашки? Справляются?

– Если не обращать внимания на пуговицы.

– Понятно. Занятный вы человек, лейтенант. Подскажу вам один адресок. «Заслуживающие доверия», на Третьей улице в Ла Ривьере. Они свое название оправдывают. О пуговицах и думать забудете. Если хотите, чтобы ваши рубашки выстирали и отгладили как надо, идите к китайцам. Хозяина зовут Ли Сам. Воспользуйтесь их услугами, лейтенант.

– Я больше не лейтенант, Уэнделл. Зовите меня Джек или мистер Сойер. Зовите Голливудом, мне без разницы. А теперь…

Он продолжил путь к автомобилю, но Уэнделл Грин пристроился рядом.

– Может, скажете несколько слов, лейтенант? Извините, Джек? Чиф Гилбертсон – ваш близкий друг, я знаю, и в этой трагической истории, маленькая девочка, расчлененка, прочие ужасы, можете вы предложить нам свой опыт, принять участие, познакомить нас со своими мыслями?

– Вы хотите знать мои мысли?

– Все, что вы пожелаете мне сказать, дружище.

Безотчетная злоба, вдруг охватившая Джека, побудила его положить руку на плечо Грину и дать ему дельный совет:

– Уэнделл, дружище, наведите справки о парне, которого звали Альберт Фиш. Из двадцатых годов прошлого столетия.

– Фиш?

– Фиш. Из респектабельной семьи нью-йоркских уоспов[39]39
  От английской аббревиатуры WASP – White Anglo-Saxon Protestant, белый протестант англосаксонского происхождения, т. е. представитель этнической и социальной группы, считающейся коренными американцами, поскольку их предки появились на территории современных Соединенных Штатов в числе первых поселенцев.


[Закрыть]. Потрясающее дело. Полюбопытствуйте.

До этого момента Джек смутно помнил преступления, совершенные странным мистером Альбертом Фишем. Его давно уже затмили другие, жившие ближе к концу двадцатого века маньяки: Тед Банди, Джон Уэйн Гейси и Джеффри Дамер, не говоря уже о таком экзотическом фрукте, как Эдмунд Эмиль Кемпер Третий, который, совершив восемь убийств, обезглавил свою мать, голову поставил на каминную доску и использовал ее вместо мишени для дротиков, какими играют в дартс. (На вопрос, почему он это сделал, Эдмунд Третий ответил: «Ей там самое место».) Однако именно давно всеми забытый Альберт Фиш вдруг выплыл из памяти Джека и нырнул в открытые уши Уэнделла Грина.

Что на него нашло? Что ж, хороший вопрос, не так ли?

Ой, омлет! Джек хватает из буфета тарелку, достает из ящика нож и вилку, подскакивает к плите, выключает горелку, перекладывает содержимое сковороды на тарелку и вновь садится за стол. Открывает «Геральд» на пятой странице и читает, что Милли Куби в общевисконсинском конкурсе по спеллингу[40]40
  Спеллинг – произношение слов по буквам. Популярные в США конкурсы, потому что в английском языке произношение и написание слов сильно отличаются.


[Закрыть] едва не стала третьей, но в слове «опопанакс» ошиблась, назвав вместо второго «а» – «и». В общем, не такая уж серьезная ошибка, ее вполне мог пропустить корректор в местной газете. Можно ли ожидать от ребенка, чтобы он правильно произнес по буквам такое слово, как «опопанакс»?

Джек отправляет в рот уже третий кусочек омлета, прежде чем неприятные ощущения на языке и нёбе отвлекают его от чудовищной несправедливости, совершенной по отношению к Милли Куби. По вкусу омлет напоминает наполовину сгоревший мусор. Он выплевывает еду и видит кусок серой кашицы и зеленый, наполовину пережеванный лук. Несъеденная часть завтрака выглядит не более аппетитной. Он не приготовил омлет – испортил его.

Его голова падает на грудь, он стонет. Дрожь, словно оборвавшийся электрический провод, бродит по телу, высекая искры, от которых сжимается горло, легкие, пульсируют внутренние органы. «Опопанакс, – думает он. – Я разваливаюсь на части. Прямо здесь и сейчас. Забудь, что я это говорил. Дикий опопанакс схватил меня своими когтями, потряс меня своими опопанакскими лапами, собирается бросить меня в бурлящую реку Опопанакс, где я должен встретить своего опопанакса».

– Что со мной происходит? – вопрошает он вслух. Визгливые нотки в голосе пугают его.

Опопанакские слезы жгут его опопанакские глаза, он стонет опопанакским стоном, сбрасывает испорченный омлет в мусорный контейнер, моет тарелку и решает, что ему пора возвращаться в мир здравомыслия. Безо всяких опопанаксов. Каждый делает ошибки. Джек смотрит на дверь холодильника, стараясь вспомнить, осталась у него пара яиц или нет. Конечно же, осталась. Яиц было много, девять или десять, они заполняли весь верхний ряд на двери. Не мог он перевести их все. Одно-два наверняка остались.

Джек берется за край дверцы. И тут же видит свет, отражающийся на лысом черепе чернокожего мертвеца.

Не ты.

Персона, к которой обращаются, отсутствует; персона, к которой обращаются, вовсе и не персона.

Нет, нет, не ты.

Дверь распахивается под давлением его пальцев; лампочка освещает лежащие на полках продукты. Джек Сойер бросает взгляд на два ряда углублений для яиц. Вроде бы пусто. Но более пристальное рассмотрение позволяет обнаружить в самом конце нижнего ряда что-то маленькое, яйцеобразное, окрашенное в светлый, нежный оттенок синего: ностальгически синего, возможно, синеву утреннего неба, которое видел маленький мальчик, лежащий на квадратном акре травы за роскошным особняком на Роксбери-драйв в Беверли-Хиллз, Калифорния. Кто бы ни владел этим поместьем, в одном сомнений быть не могло: этот человек работал в шоу-бизнесе.

Джек знает название этого оттенка синего, спасибо длительному изучению различных оттенков цветов в компании Клер Эвинруд, доктора медицины, очаровательного онколога, в тот период, когда они обдумывали ремонт бунгало в Голливуд-Хиллз, в котором вместе жили. Клер, доктор Эвинруд, наметила этот цвет для их спальни; он, недавно вернувшийся с курсов усовершенствования для самых-самых в Куантико, штат Виргиния, и только что произведенный в лейтенанты, не согласился с ее выбором, высказавшись в том смысле, что оттенок чересчур холодный.

«Джек, ты когда-нибудь видел настоящее яйцо малиновки? – поинтересовалась доктор Эвинруд. – Ты можешь представить себе, какое оно красивое?» – Серые глаза доктора Эвинруд широко раскрылись, словно она мысленно взялась за скальпель.

Джек двумя пальцами залезает в выемку и вынимает из нее маленький яйцеобразный предмет того же цвета, что и яйцо малиновки. Насколько он может судить, это яйцо малиновки. Настоящее, цитируя доктора Эвинруд, яйцо малиновки, снесенное малиновкой, которую иногда называют красногрудкой. Он кладет яйцо на ладонь левой руки. Там оно и лежит, светло-синее, размером с орех пекан. Способность мыслить, кажется, покидает его. Что, черт побери, он наделал, купил яйцо малиновки? Извините, нет, причинно-следственная связь здесь не срабатывает, опопанакс вышел из строя, «Магазин Роя» яйцами малиновки не торгует.

Медленно, неуклюже, словно зомби, Джек переставляет ноги по кухонному полу и добирается до раковины. Выставляет перед собой левую руку, и когда она оказывается над сливным отверстием в центре раковины, сбрасывает с ладони яйцо малиновки. Оно летит вниз, в мусороперерабатывающую машину. Правая рука включает ее, вызывая привычный шум. Рычание, скрежет, чудовище наслаждается легкой закуской. Г-р-р-р. Оборвавшийся электрический провод по-прежнему болтается внутри его, высекая искры в тех органах, к которым прикасается, но он превратился в зомби, а потому слабо реагирует на внутренние сотрясения. Так или иначе, при всестороннем рассмотрении в данный момент Джеку Сойеру больше всего хочется…

Когда красные, красные…

По какой-то причине он давно, очень давно не звонил матери. Не может вспомнить, почему не звонил, но чувствует, что пора. Даже со всеми этими малиновками, несущими синие яйца. Голос Лили Кавано Сойер, королевы би-фильмов, когда-то единственный его компаньон в заполненной восторгом, необыкновенной, напрочь забытой комнате отеля в Нью-Хэмпшире, является тем самым голосом, который в настоящий момент ему просто необходимо услышать. Лили Кавано – единственный человек в мире, кому он может рассказать о своей нелепой ситуации. И хотя где-то Джек осознает, что переступает границу рационального и, таким образом, заостряет вопрос о собственном психическом здоровье, он подходит к разделочному столику, берет сотовый телефон и набирает номер красивого особняка на Роксбери-драйв, Беверли-Хиллз, штат Калифорния.

Телефон в его прежнем доме звонит пять раз, шесть раз, семь. Наконец раздается мужской голос, злой, слегка пьяный, сонный:

– Кимберли… уж не знаю, чего ты звонишь… но, ради твоего же блага… надеюсь, что дело действительно важное.

Нажатием кнопки Джек обрывает связь. О боже, о дьявол! О, черт побери! В Беверли-Хиллз, в Уэствуде, в Хэнкок-парке, короче, в тех краях, куда он позвонил, сейчас пять утра. Он забыл, что его мать умерла. О, черт побери, о дьявол, о господи, как такое могло случиться?

Горе Джека, затачивавшее острие, вновь поднимается, чтобы ударить его, словно впервые, поразить в самое сердце. Одновременно мысль о том, что он, пусть и на секунду, мог забыть о смерти матери, вдруг, бог знает почему, кажется ему невероятно забавной. Каким же нелепым можно быть? Не зная, то ли он сейчас заплачет, то ли расхохочется, Джек чувствует, что голова у него идет кругом, и опирается на разделочный столик.

Вертлявый индюк, вспоминает он слова матери. Так стала называть Лили недавно умершего партнера ее покойного мужа после того, как ее дотошные бухгалтеры выяснили, что этот партнер, Морган Слоут, присваивал себе три четверти доходов от обширных активов компании «Сойер и Слоут». Каждый год после смерти Фила Сойера в результате так называемого несчастного случая на охоте Слоут крал миллионы долларов, многие миллионы у семьи прежнего партнера. Лили восстановила справедливость, а потом продала свою половину компании новым партнерам, обеспечив сыну полное финансовое благополучие, не говоря уже о приличном ежегодном доходе, который приносил частный фонд Джека. Лили награждала Слоута и более хлесткими, в сравнении с вертлявым индюком, прозвищами, но именно это шепчет ее голос в его внутреннее ухо.

«В мае, – убеждает себя Джек, – он, должно быть, нашел яйцо малиновки, когда гулял по лугу, и положил его в холодильник. Чтобы не разбилось. Потому что в конце концов оно очень уж нежного оттенка синего, прекрасного синего, как характеризовала этот оттенок доктор Эвинруд. И яйцо так долго лежало в холодильнике, что он про него забыл. Отсюда, теперь он это прекрасно понимает, и иллюзия: посыпавшиеся на него красные перышки!

Для всего находится причина, даже если докопаться до нее не так уж и просто; успокойся, расслабься, перестань вести себя как вертлявый индюк, и причина, возможно, выплывет на поверхность».

Джек наклоняется над раковиной и, чтобы освежиться внешне и внутренне, набирает холодной воды в сложенные лодочкой ладони и выплескивает ее на лицо. На мгновение очищающий шок смывает и испорченный омлет, и бессмысленный телефонный звонок, и стробоскопические видения. Пора надевать коньки и отправляться в путь. Через двадцать пять минут лучший друг Джека Сойера и единственный человек, которому он полностью доверяет, выйдет из блочного здания KDCU-AM и, прикурив от золотой зажигалки, направится по дорожке к Пенинсула-драйв. Обостренные органы чувств подскажут ему, где ждет пикап Джека Сойера, точным движением руки Генри Лайден найдет ручку, откроет дверцу и влезет в кабину. Легкость, с какой ориентируется в окружающем его мире этот слепой, иной раз кажется фантастической. Такого зрелища нельзя пропустить.

Джек его и не пропускает, потому что, несмотря на трудности, которые ему пришлось преодолевать все утро, поездка обошлась без происшествий, разве что красота окружающей природы не столь радовала его. В 7.55 пикап Джека остановился на Пенинсула-драйв, напротив дорожки, тянущейся к зданию KDCU-AM, за пять минут до выхода его друга в солнечный свет. Генри всегда благотворно действовал на него. Одного вида Генри хватало, чтобы у Джека поднималось настроение. Конечно же, Джек не был первым в истории цивилизации мужчиной (или женщиной), кто под влиянием стресса на мгновение терял связь с реальностью и забывал, что его (или ее) мать закончила земной путь и отбыла в высшие сферы. Придавленным стрессом смертным свойственно обращаться к матерям за утешением и поддержкой. Этот посыл закодирован в нашей ДНК. Услышав эту историю, Генри посмеется и посоветует не сходить с ума.

С другой стороны, стоит ли посвящать Генри в столь абсурдную историю? То же относится и к яйцу малиновки, тем более что Джек не рассказывал Генри об иллюзии обрушившегося на него перышкового урагана и ему не хочется вновь пережевывать эту несуразицу. Живи настоящим; не тормоши прошлое, спокойно лежащее в своей могиле; держи хвост пистолетом и обходи грязные лужи. Не обращайся к друзьям за психотерапией.

Он включает радио, нажимает кнопку KWTA-FM, университетской радиостанции в Ла Ривьере, родном доме Висконсинской крысы и Генри Шейка, Шейка, Шейка. От музыки, раздавшейся из скрытых динамиков, волосы на руках встают дыбом: Гленн Гулд, сверкая широко раскрытым внутренним глазом, наяривает что-то из Баха, Джек только не может сказать, что именно. Но Гленн Гулд, но Бах, это точно. Возможно, одну из фуг.

С футляром для си-ди в руке Генри Лайден выскальзывает из скромной двери в боковой стене здания радиостанции, выходит в солнечный свет и без малейшего колебания начинает неспешно шагать по выложенной плитами дорожке, четко прикладываясь резиновыми подошвами замшевых темно-коричневых туфель к середине каждой последующей плиты.

Генри… Генри – это нечто.

Сегодня, отмечает Джек, Генри в наряде владельца малазийского тикового леса, красивая рубашка без воротника, поблескивающие на солнце узкие подтяжки, дорогая соломенная «федора». Если бы Джек не стал своим в жизни Генри, он бы не знал, что стабильно изысканная безупречность одежды Генри обусловлена тщательной, учитывающей все мелочи, системой, с давних пор разработанной и внедренной в огромной комнате, служащей ему гардеробом, Родой Гилберстон Лайден, умершей женой Генри. Все его вещи были разложены соответственно сезону, стилю, цвету. Постепенно Генри запомнил, где что находится. А потому, пусть и слепой от рождения, неспособный определить, что к чему подходит, а что нет, Генри всегда одет со вкусом и в тон.

Из кармана рубашки Генри достает золотую зажигалку и желтую пачку «Американ спиритс», прикуривает, выпускает облачко дыма, которое солнце сразу окрашивает в цвет молока, при этом не сбиваясь с шага.

Розовые кривоватые буквы крика души: «ТРОЙ ЛЮБЕТ МАРИАНН! ДА!» поперек щита с названием радиостанции на лужайке предполагают, что: 1) Трой проводит много времени, слушая KDCU-AM, и 2) Марианн тоже любит его. Порадуемся за Троя, порадуемся за Марианн. Джек аплодирует проявлению любви, пусть даже выраженному розовым спреем, и желает влюбленным счастья и удачи. В голову приходит мысль о том, что в данный момент, если бы он и мог сказать кому-нибудь «люблю», то только Генри Лайдену. Не в том смысле, в каком «Трой любет Марианн» или наоборот, но он все равно «любет» Генри, в чем теперь у него не остается ни малейших сомнений.