Текст книги "Пресс-папье"

Автор книги: Стивен Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Стивен Фрай
Пресс-папье

Предисловие

Добро пожаловать в «Пресс-папье». Первым делом, обязан предупредить вас, что попытка прочесть эту книгу в один присест, точно какой-нибудь захватывающий роман или возвышающую душу биографию, была бы безумием. На банкете литературы «Пресс-папье» следует отвести роль экзотического соуса, в который и изголодавшийся, и пресыщенный читатель обмакивает время от времени кусочек, отломанный от маисовой лепешки его или ее любознательности. А за несварение ума, к коему наверняка приведет попытка проглотить эту книгу целиком, я никакую ответственность нести не согласен. Книги-закуски – это, быть может, и не последнее слово литературного стиля, однако и тем, кто пресытился трюфелями и кнелями, которые мастерски готовят шефы одной кухни, и тем, у кого пучит живот от гамбургеров и пиццы другой, «Пресс-папье» придется, надеюсь, в самый раз.

Возможно, впрочем, ключ к правильному использованию моей книги способен дать нам другой конец пищеварительного тракта: не исключено, что естественным местом ее обитания может оказаться уборная, где эта книга займет достойное место рядом с такими творениями, как «Лучшие карикатуры Гэри Ларсона», весь в пятнах от чистящего средства для унитазов «Справочник слоанского рейнджера» и чаще всего встречающиеся в отхожих местах «Избранные письма Руперта Харт-Дэвиса». Быть может, стоило бы присовокупить к каждой из напечатанных в «Пресс-папье» статей число либо значок, указывающий, сколько минут отнимает ее прочтение, и соотнести это число либо значок со временем, которое здоровый читатель проводит на унитазе. И тогда вы смогли бы одолеть мою книгу целиком, практически не потратив на нее вашего драгоценного времени. Впрочем, какое бы применение ни нашли вы для «Пресс-папье» – избрали бы вы эту книгу в спутницы проводимых вами в уборной минут, предпочли бы последовать содержащемуся в названии книги намеку и обратили ее в принадлежность письменного стола или просто обезобразили бы красующийся на ее обложке портрет неприятного господина, – я хотел бы, чтобы она безотказно прослужила вам многие годы, не потребовав от вас затрат на чистку и уход.

То, что я собрал здесь опилки и стружку, скопившиеся за шесть-семь лет нерегулярного труда в цехах журналистики и радиовещания (совершенно нелепая метафора из тех, которых belle lettristes[1]1
  Беллетристы (фр.).


[Закрыть] ну никак, похоже, избежать не в силах… ну каким это образом сочинение статей может обладать хотя бы отдаленным сходством с трудом в цехах? Говорил бы ты все-таки по делу), кому-то покажется ни чем не обоснованным нахальством. По этому поводу могу сказать лишь одно: ужасный промах издателей, который вы держите сейчас в руках, есть на самом деле проявление нахальства обоснованного. Книга эта увидела свет лишь потому, что я не один год получал от читателей и слушателей письма с вопросом, где они могут раздобыть запечатленные на долговечном носителе статьи и радиопередачи, которые я с неимоверной безжалостностью навязывал доверчивой публике, – полагаю, эти люди намеревались пугать таким изданием своих детей или использовать его при совершении некоего сатанинского ритуала. Так или иначе, «Пресс-папье» представляет собой результат их настоятельных прошений, и, надеюсь, эта книга преподаст тем, кто несет всю ответственность за таковые, хороший урок.

(Ну что это такое, в самом деле, – «раздобыть запечатленные на долговечном носителе», «результат их настоятельных прошений»? Почему ты обязательно должен унижаться до елейного, неотъемлемого от «Предисловий» тона? И чего ты надеешься добиться твоим издевательским смирением? «Ужасный промах издателей…» «С неимоверной безжалостностью навязывал…» Мерзость какая.)

Первые мои покушения на тот род сочинительства, что представлен этой книгой («Покушения»? Покушения»?! А это что еще значит? Держи себя в руках все-таки.), состоялись в 1985 году, когда Иан Гардхаус, обладавший до той поры безупречной репутацией продюсер радиостанции Би-би-си, попросил меня написать что-нибудь для программы, которой он дал имя «Красочное приложение». Две или три передачи, сделанные для этого недолговечного предприятия, представлены в разделе книги, озаглавленном «Радио».

«Красочное приложение» сменилось программой «Незакрепленные концы», в самой первой из которых я появился в облике профессора Трефузиса. Идея принадлежала Иану Гардхаусу. За неделю до первой нашей передачи правительство попросило самого настоящего ученого выяснить, как обстоят на нашем телевидении дела с сексом и насилием. Гардхаус считал, что я мог бы высказаться по радио от имени такого человека, ученого-анахорета, с телевидением решительно не знакомого. Я придумал престарелого кембриджского филолога, симпатичного, но временами злоязычного джентльмена по имени Дональд Трефузис.

Трефузис мне нравится. Его преклонные лета и непреклонная эксцентричность позволяли мне отпускать ехидные, а то и просто грубые замечания, которые, исходи они от начинающего комедийного актера двадцати с лишним лет, выглядели бы совершенно недопустимыми. В следующие два или три года я продолжал играть в «Незакрепленных концах» роль Трефузиса с его «Беспроводными эссе». В книге содержится обширная – слишком обширная, мог бы сказать кто-то – их подборка (опять это издевательское смирение… впрочем, ты бы, конечно, назвал его fausse humilite[2]2
  Поддельное смирение (фр.).


[Закрыть]). Время от времени я также появлялся в эфире под личиной Розины, леди Сбрендинг, увядшей светской красавицы, – пока загруженность другой работой не вынудила меня положить конец столь легкомысленной трате времени. (О-ой, ну угомонился бы ты уже, а?)

Помимо прочего, те часы, когда я не скакал со сцены на сцену и из одной телестудии в другую, я отдавал сочинению еженедельной колонки для покойного ныне журнала «Слушатель». Новый его редактор, несравненный Алан Корен (вот «несравненный» – это, по-моему, хорошо… хоть «милейший рубаха-парень Алан Корен» не сказал, и на том спасибо), выдернул меня из литературного раздела журнала, редактору которого, Линне Трасс, я поставлял время от времени рецензии на новые книги. Некоторые из них и кое-что из напечатанного мной в той колонке воспроизведено в разделе «Слушатель». Для рождественского номера 1987 года я написал рассказ о Шерлоке Холмсе и теперь взял на себя смелость включить в этот раздел и его. (Что значит «взял на себя смелость»? Черт побери, это же твоя книга, так? При чем тут «смелость»? Ну ей-богу.) В разделе «Рецензии и разные разности» содержится пара статей (ты имеешь в виду «две статьи»), написанные для журнала «Арена», а с ними – кое-что из сочиненного для журнала «Татлер», возглавлявшегося в то время великолепным, ныне, увы, уже ушедшим от нас Марком Боксером. В 1989-м издателями «Слушателя» стали совсем другие люди, Алан Корен ушел из него, и я тоже. Спустя недолгое время журнал и вовсе закрылся. (Мы что же, должны усмотреть тут некую связь, так, что ли?)

Спустя несколько месяцев Макс Гастингс, милейший и скромнейший редактор «Дейли телеграф» (ну просто нет на свете людей, которых ты не любил бы, а?), передал мне через человека, охранявшего служебный вход театра «Олдуич», где я играл в одном из самых значительных провалов сезона, в пьесе «Смотрите, смотрите», записку с вопросом, не хотел бы я вести рубрику в его газете. Надо сказать, что как раз тогда я переключился, как газетный читатель, с «Индепендент» на «Телеграф». Не будучи сторонником консервативной партии, я тем не менее обнаружил, что эта газета ближе мне, чем какая-либо другая, и потому с готовностью и радостью (ах, как нам это интересно!) на предложение его согласился.

Два года я вел рубрику, озаглавленную «Фрай по пятницам», покинув газету в конце 1991 года лишь потому, что все мое время начали занимать писательство и съемки в фильмах. То были годы, требовавшие дисциплины и тем доставлявшие мне огромную радость, – каждую неделю я должен был отыскивать для моей рубрики новую тему, хотя иной раз мне приходилось еженедельно писать вдесятеро раз больше, чем требовалось для рубрики, слов, отвечая на письма читателей «Телеграфа», поступавшие ко мне в огромных количествах. Великие обозреватели нашего времени – Уотерхаусы, Левины и Во – наверняка сочли бы мою почтовую сумку до смешного тощей, однако для меня вдохновляющие, умные, дружелюбные, а иногда и не очень, письма читателей стали одним из самых больших сюрпризов и удовольствий того периода моей жизни. Должен сказать, что под конец его нехватка времени приобрела у меня пропорции попросту устрашающие, отчего я лишился возможности отвечать на все приходившие ко мне письма, и теперь я пользуюсь случаем и приношу извинения за поверхностность ответов, коими вынуждены были довольствоваться мои корреспонденты (ну и зануда).

Последнюю часть «Пресс-папье» образует полный текст моей пьесы «Латынь! или Табак и мальчики». Я включил в книгу и текст из программки, выпущенной к представлению этой пьесы в хэмпстедском театре «Нью-Энд». Мне кажется, именно «Латынь!» стала причиной, по которой я делаю сейчас то, что делаю. Я написал эту пьесу, когда учился на втором курсе Кембриджа. В результате увидевший ее на Эдинбургском фестивале Хью Лори попросил Эмму Томпсон, чтобы она познакомила нас, – Хью надеялся, что я смогу писать что-нибудь для ревю «Огни рампы». С того времени я, пусть и с перерывами, пишу с Хью вместе вот уж много лет – и надеюсь, что их будет впереди еще больше.

И потому я хотел бы поблагодарить его, Эмму Томпсон, Алана Корена, Макса Гастингса, Иана Гардхауса, Неда Шеррина, Линну Трасс, Ника Логана из «Арены», Эмму Соумз (quondam editrix[3]3
  Прежняя редакторша (лат.).


[Закрыть]«Литературного обозрения») и покойного Марка Боксера. Спасибо также и Лайзе Глас из «Мандарин букс» – за ее терпение, и Джо Фостер – за помощь в поисках disjecta membra[4]4
  Разрозненные работы (лат.).


[Закрыть] столь многих лет. (Ну ты же не мог без этого, верно? Ты просто обязан был закончить паршивым латинским ярлычком. И чего ты надеялся добиться этой disjecta membra? Господи Исусе!)

Стивен Фрай,

Норфолк, 1992

Часть первая
Радио

Дональд Трефузис

Это первое появление Трефузиса в программе «Незакрепленные концы». Как уже было сказано в предисловии, объяснялось оно тем, что правительство попросило ученых смотреть в течение года телевизор, а затем вынести вердикт относительно того, наносит или не наносит показываемое на экранах насилие вред обществу и в особенности, разумеется, столь дорогим нашей стране детям.

ГОЛОС. В прошлом году правительство обратилось к доктору Дональду Трефузису, старшему тьютору кембриджского колледжа Святого Матфея и профессору филологии Университета Карнеги, с просьбой просмотреть сколь возможно большую часть телевизионных программ Би-би-си, уделив особое внимание сценам насилия, способным дурно повлиять на наших детей или оказать на них какое-то иное воздействие. Сегодня он поведает нам о том, что ему удалось обнаружить.

Полученное мною задание – проинспектировать пропаганду насилия телевизионными программами Би-би-си – было, с одной стороны, пугающим для закоренелого поклонника радио вызовом, с другой – привлекательным для алчного исследователя и летописца современного общества поручением, а с третьей – лестным для человека, который… о боже, сторон становится слишком много, впрочем, неважно, довольно будет сказать, что я приступил к выполнению этой задачи с радостным, пусть и учащенно бившимся сердцем.

Мой предшественник на посту заведующего учрежденной в нашем университете еще королевой Анной кафедрой прикладной морали[5]5
  По какой-то причине я поначалу представил Трефузиса исследователем этики. Впоследствии выяснилось, что он филолог. (Примеч. авт.)


[Закрыть] всегда полагал, что телевидение, будучи, так сказать, этимологическим гибридом греческого «tele» и латинского «vision», является также и гибридом социальным, химерой, которая ждет, когда некий современный, препоясавшийся на борьбу со злом Беллерофонт оседлает Пегаса двадцатого столетия и умертвит ее, пока она еще не перемолола всю нашу культуру своей грязной, гниющей и гнилостной пастью и не набила оной алчную утробу свою.

Я же, будучи, по преимуществу, человеком из народа, человеком, чьи проворные юные пальцы так и тянутся к доверчивому, трепетному пульсу нашего времени, взгляды, толико невоздержанные, не разделяю. Для меня телевидение остается вызовом, надеждой, возможностью – или, если воспользоваться словами Т. Э. Хьюма,[6]6
  Томас Эрнест Хьюм (1883–1917) – английский поэт, эссеист, теоретик искусства. Наставник Т. С. Элиота и имажистов. – Здесь и далее – помимо особо оговоренных случаев – примеч. перев.


[Закрыть]«бетонным поносом взаимопроникновенных натуг». Вот в таком вот приподнятом состоянии духа и приступил я к исполнению долга, возложенного на меня правительством. Вообще-то, когда юный Питер, служащий ныне в Министерстве внутренних дел, обратился ко мне с этой просьбой в библиотеке для курящих клуба «Оксфорд и Кембридж», я вынужден был признаться ему, что, собственно говоря, никогда ни одной телевизионной передачи не видел. Все мы так заняты. Однако Питер, которого я, с гордостью должен признать это, готовил в 1947-м к экзамену для получения отличия по классическим языкам, держался того мнения, что решение этой проблемы требует свежих мозгов, – и именно поэтому я, сознавая свое неведение и ощущая блаженную радость неофита, и уселся перед моим новехоньким «Сони Тринитроном», дабы испробовать то, что предлагает нам наша вещательная корпорация.

Вряд ли стоит напоминать моей радиоаудитории, что слово «насилие», или «violence», происходит от латинского «vis» и его ближайших сородичей, означающих силу. Однако «насилие», каковое мне было поручено отслеживать, являло собой совершенно иной коленкор. Не буду более заставлять вас теряться в догадках и признаюсь сразу: то, что я увидел, потрясло меня до глубины моего естества, растревожило настолько, что я даже и описать это не в силах. Одна программа за другой демонстрировала попросту душераздирающее, потенциально губительное для неокрепшего, впечатлительного сознания юношества насилие.

Первая же программа, на которую я напоролся, именовалась «Шоу для тех, кто завтракает очень, очень поздно», и ведущим ее был – нет, переходить на личности и поносить оные в нынешние мои функции не входит, – ведущим ее была, скажем так, персона, которую я предпочел бы никогда больше не видеть ни в нашем, ни в любом другом из возможных миров. Эта программа подвергала насилию все каноны порядочности, благоприличия, кротости, воспитанности, вкуса, гуманности и достоинства, какие я во всю мою жизнь стремился поддерживать и распространять. Над всеми ними совершалось насилие столь варварское, столь гротескное, столь подлое, что я его даже и обрисовать не берусь. То была оргия вульгарности, низости и невежества, непристойная до того, что мне оставалось надеяться лишь на одно: больше я такого никогда не увижу. Юным умам внушалась мысль, что самореклама и неотесанное умение подать себя, точно некий товар, лицом – это прекрасно; что грубое, безграмотно вульгарное издевательство над достоинством женщины занятно, а тупоумное, топорное выставление напоказ своей якобы шутливости способно развлечь всех и каждого. Под девизом «Это всего лишь забавно» программа размахивала флагом постыдной и безысходной пошлости, повергавшей в тошноту само воображение. Если таково, подумал я, телевидение, тогда насилие, совершаемое над неокрепшими чувствами нашей молодежи, необходимо немедленно остановить, пока еще не слишком поздно. А по пятам за этой мерзостью последовала череда пустых и унизительных игровых программ: всю неделю меня насильственно забрасывали грязью. Одна из них, целиком сводившаяся к чтению выдержек из писем, каковые зрители имели глупость присылать на ее адрес, представляла собой такое насилие над грамотностью, присущей достойному населению нашей страны, над его разумом, владением правописанием, каллиграфией, над его проницательностью и скромностью, что я, просматривая эту программу, боялся лишиться чувств.

Впрочем, в сей навозной куче насилия, упадка и отчаяния все же отыскивались и проблескивали искупавшие многое подлинные жемчужины. И Америка, и наша страна создают, надо признать, немало программ, в которых актеры, переодетые полицейскими и преступниками, да и изображающие таковых, умело развлекают зрителей перестрелками и драками. По ходу этих приятно волнующих увеселений взрывается большое число автомобилей. Мне показалась особенно занимательной парочка, носящая имена Старски и Хатч, которая только и знает, что палить во все стороны и бить кому-нибудь морду. Эта на редкость веселая, придурковатая, целиком и полностью выдуманная возня представляется мне, как и всякий вымысел, безвредной, поучительной и чарующей. Я рекомендую показывать в дальнейшем только ее, ибо она делает все прочие драматические потуги решительно ненужными. Что же касается насилия, чудовищного насилия над нашей молодежью, которое я попытался вам описать, – что до него, то я не пожалею никаких сил, чтобы искоренить его, истребить, уничтожить, разрушить и помножить на ноль.

Доброго вам утра.

Розина, леди Сбрендинг

Это первый из трех монологов Розины, леди Сбрендинг, прозвучавших в программе «Незакрепленные концы». Представьте себе голос человека – женщины, – который произносит слова на вдохе.

ГОЛОС. Розина, леди Сбрендинг, обращается к нам из ее дома Истуолд-Хауз.

Я живу здесь совсем одна, этот дом назывался, когда я была девочкой, «Вдовым домом». Полагаю, в смысле формальном меня можно назвать вдовой, хотя мой сын, Руфус, он у нас четвертый граф, все еще не женат. Я люблю сельские просторы, в них так тихо, покойно. А здесь меня окружают фотографии из моей прошлой жизни. Вон тот снимок, на фортепьяно, на нем я танцую с Дэвидом, принцем Уэльским, – потом он стал королем Англии Эдуардом, а потом герцогом Виндзорским. Танцором Дэвид был очень плохим, он вечно наступал на ноги и, помню, однажды переломал все плюсневые кости одной моей очень близкой подруге, – осмотрительное лесбиянство было в то время в большой моде.

А вот это фотография Ноэля Кауарда[7]7
  Ноэль Кауард (1899–1973) – английский драматург, актер и режиссер, денди и скандалист, по сути, придумавший «британский стиль».


[Закрыть] – душечки Ноэля, так мы его называли. Вы знаете, он был человеком до крайности остроумным – эта сторона его натуры была известной очень многим. Помню, я как-то появилась в танцевальном зале клуба «У Марио» – это на Грикстрит – в весьма откровенном платье: с декольте, какие в ту пору считались выходящими за рамки приличия, – теперь-то, смею сказать, мало кто, увидев его, и бровью бы повел, но в то время оно представлялось ужасно порочным. Я появилась в зале, и душечка Ноэль подошел ко мне и сказал: «Розина (он всегда называл меня Розиной, – но вы же понимаете, таково мое имя). Розина, – произнес он этим своим удивительным голосом, – Розина, где вам удалось отыскать столь соблазнительную, столь низко вырезанную грудь?» Вот такие у Ноэля были причуды, можете себе вообразить?

Портрет, который висит над камином, был написан, когда я жила в Париже – мой муж Клод служил там в конце двадцатых послом. Я устраивала в посольстве литературные приемы. Плум и Дафф Купер, Скотт и Гаррет Фитцджеральд, милейший Джефри Чосер, разумеется, Адольф Гитлер и Юнити Митфорд, Гертруда Стайн и Алиса Б. Топлесс, Рэдклифф Холл и Анджела Браззл[8]8
  Альфред Дафф Купер (1890–1954) – английский дипломат и писатель; одна из литературных премий Англии названа его именем. Юнити Валькирия Митфорд (1914–1948) – английская сторонница фашизма, близкий друг Адольфа Гитлера. Рэдклифф Холл, псевдоним Марджерит Рэдклифф-Холл (1880–1943), – английская поэтесса и автор восьми романов, один из которых, «Стена одиночества», считается «лесбийской классикой». Анджела Браззл (1868–1947) – английская писательница, работавшая в жанре «рассказы для школьниц».


[Закрыть] – на них я всегда могла положиться, они неизменно принимали мои приглашения. Ну и конечно, О. Генри Джеймс Джойс Кэри Грант. Помню еще Ф. Э. Смита,[9]9
  Фредерик Эдвин Смит (1872–1930) – английский юрист и политик-консерватор, близкий друг и помощник Черчилля.


[Закрыть] позже он стал, разумеется, лордом Биркенхидом, вон там, прямо под доской для дартса, висит его портрет. Он всегда говорил: «Весь мир и все сожительствующие с ним любовники неизменно появляются на приемах Розины», мне это очень льстило.

Позднее, когда мы с Клодом перебрались в Индию и стали вице-регентами, я познакомилась с Ганди и часто играла с ним во французский крикет, – собственно говоря, он потрясающе играл в крикет, Клод всегда говорил: «То, что приобрела индустрия набедренных повязок, потеряла безопасность крикетных воротец». Пандит[10]10
  Пандит (санскрит) – почетное звание ученого брахмана, а также человека, высокообразованного в области классической индийской литературы.


[Закрыть] Неру тоже производил на нас очень приятное впечатление, хоть Эдвина Маунтбаттен[11]11
  Эдвина Маунтбаттен (1901–1960) – светская дама, общественная деятельница, жена последнего вице-короля Индии.


[Закрыть] считала, что при его слишком изменчивой длине корпуса настоящими кручеными бросками он никогда прославиться не сможет.

Большая бронзовая статуя обнаженного мужчины – та, что стоит у меня на синтезаторе, – это портрет заместителя премьер-министра Герберта Моррисона. Играя на синтезаторе, я вешаю на него мои браслеты. Я часто сижу в этой комнате, вспоминая о прошлом. Глупыш Поулс Хартли, Л. П. Хартли,[12]12
  Лесли Поулс Хартли (1895–1972) – английский писатель; его приводимая чуть дальше фраза о прошлом практически стала пословицей.


[Закрыть] знаете такого? – сказал однажды, что прошлое – это заграница, но я с ним не согласна. Прежде всего, в прошлом и еда была вкуснее, и люди пахли совсем иначе. Мне часто говорят, что я принадлежу к избалованному поколению богатых, красивых, праздных паразитов. Да, конечно, я всю жизнь купалась в роскоши, встречалась с прославленными, влиятельными людьми, посетила множество удивительных мест и никогда не занималась ничем более трудоемким, чем организация больших домашних приемов. Но знаете, несмотря на все это, если бы мне довелось прожить мою жизнь снова, я бы ничего в ней менять не стала. Сожаления? Их у меня очень немного. Не следовало, пожалуй, одалживать душечке Т. Э. Лоуренсу[13]13
  Как известно, Томас Эдвард Лоуренс (1889–1935), он же «Лоуренс Аравийский», путешественник, шпион и авантюрист, завершил свою бурную жизнь в деревушке Дорсет, вылетев из седла мотоцикла.


[Закрыть] мою мотоциклетку. Ну все, я устала. Кушать хочу.