Текст книги "Радио"

Автор книги: Стивен Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Стивен Фрай
Радио
Из книги «Пресс-папье»[1]1
  Полностью книга в скором времени будет выпущена издательством Phantom Press.


[Закрыть]

Дональд Трефузис

Это первое появление Трефузиса в программе «Незакрепленные концы». Как уже говорилось в предисловии, объяснялось оно тем, что правительство попросило ученых смотреть в течение года телевизор, а затем вынести вердикт относительно того, наносит или не наносит показываемое на экранах насилие вред обществу и в особенности, разумеется, столь дорогим нашей стране детям.

ГОЛОС: В прошлом году правительство обратилось к доктору Дональду Трефузиусу, старшему тьютору кембриджского колледжа Святого Матфея и Карнеги-Профессору филологии, с просьбой просмотреть сколь возможно большую часть телевизионных программ Би-Би-Си, уделив особое внимание сценам насилия, способным дурно сказаться на наших детях или оказать на них какое-то иное влияние. Сегодня он поведает нам о том, что ему удалось обнаружить.

Полученное мною задание – проинспектировать пропаганду насилия телевизионными программами Би-Би-Си – было, с одной стороны, пугающим для закоренелого поклонника радио вызовом, с другой – привлекательным для алчного исследователя и летописца современного общества поручением, а еще с одной, – лестным для человека, который – о боже, сторон становится слишком много, впрочем, не важно, довольно будет сказать, что я приступил к выполнению этой задачи с радостным, пусть и учащенно бившимся сердцем.

Мой предшественник на посту заведующего учрежденной в нашем университете еще королевой Анной кафедрой прикладной морали[2]2
  По какой-то причине, я поначалу представил Трефузиса исследователем этики. Впоследствии выяснилось, что он филолог. – Прим. авт.


[Закрыть] всегда полагал, что телевидение, будучи, так сказать, этимологическим гибридом греческого «tele» и латинского «vision», является также и гибридом социальным, химерой, которая ждет, когда некий современный, препоясавшийся на борьбу со злом Беллерофонт оседлает Пегаса двадцатого столетия и умертвит ее, пока она еще не перемолола нашу культуру своей грязной, гниющей и гнилостной пастью и не набила оной алчную утробу свою.

Я же, будучи, по преимуществу, человеком из народа, человеком, чьи проворные юные пальцы так и тянутся к доверчивому, трепетному пульсу нашего времени, взгляды, толико невоздержанные, не разделяю. Для меня телевидение остается вызовом, надеждой, возможностью – или, если прибегнуть к словам Т. Э. Хьюма,[3]3
  Хьюм Томас Эрнест (1883–1917), английский поэт, эссеист, теоретик искусства. Наставник Т. С. Элиота и имажистов. – Прим. пер.


[Закрыть] «бетонным поносом взаимопроникновенных натуг». Вот в таком вот приподнятом состоянии духа и приступил я к исполнению долга, возложенного на меня правительством. Вообще-то, когда юный Питер, служащий ныне в Министерстве внутренних дел, обратился ко мне с этой просьбой в библиотеке для курящих клуба «Оксфорд и Кембридж», я вынужден был признаться ему, что, собственно говоря, никогда ни одной телевизионной передачи не видел. Все мы так заняты. Однако Питер, которого я, с гордостью должен признать это, готовил в 1947-м к экзамену для получения отличия по классическим языкам, держался того мнения, что решение этой проблемы требует свежих мозгов – и именно поэтому я, сознавая свое неведение и ощущая блаженную радость неофита, и уселся перед моим новехоньким «Сони Тринитроном», дабы испробовать то, что предлагает нам наша вещательная корпорация.

Вряд ли стоит напоминать моей радио-аудитории, что слово «насилие», или «violence», происходит от латинского «vis» и его ближайших сородичей, означающих силу. Однако «насилие», каковое мне было поручено отслеживать, представляло собой совершенно иной коленкор. Не буду более заставлять вас теряться в догадках и признаюсь сразу: то, что я увидел, потрясло меня до глубины моего естества, растревожило настолько, что я даже и описать это не в силах. Одна программа за другой демонстрировали попросту душераздирающее, потенциально губительное для неокрепшего, впечатлительного сознания юношества насилие.

Первая же программа, на которую я напоролся, именовалась «Шоу для тех, кто завтракает очень, очень поздно», и ведущим ее был – нет, переходить на личности и поносить оные, это в нынешние мои функции не входит, – ведущим ее была, скажем так, персона, которую я предпочел бы никогда больше не видеть ни в этом, ни в любом другом из возможных миров. Эта программа подвергала насилию все каноны порядочности, благоприличия, кротости, воспитанности, вкуса, гуманности и достоинства, какие я во всю мою жизнь стремился поддерживать и распространять. Над всеми ними совершалось насилие столь варварское, столь гротескное, столь подлое, что я его даже и обрисовать не берусь. То была оргия вульгарности, низости и невежества, непристойная настолько, что мне оставалось надеяться лишь на одно – больше я такого никогда не увижу. Юным умам внушалась мысль о том, что самореклама и неотесанное умение подать себя, точно некий товар, лицом, это прекрасно; что грубое, безграмотно вульгарное издевательство над достоинством женщины забавно, а тупоумное, топорное выставление напоказ своей якобы шутливости способно позабавить всех и каждого. Под девизом «Это всего лишь забавно» эта программа размахивала флагом постыдной и безысходной пошлости, повергавшей в тошноту само воображение. Если таково, подумал я, телевидение, тогда насилие, совершаемое над неокрепшими чувствами нашей молодежи, необходимо немедленно остановить, пока еще не стало слишком поздно. А по пятам за этой мерзостью последовала череда пустых и унизительных игровых программ: всю неделю меня насильственно забрасывали грязью. Одна из них, целиком сводившаяся к чтению выдержек из писем, каковые зрители имели глупость присылать на ее адрес, представляла собой такое насилие над грамотностью, присущей достойному населению нашей страны, над его разумом, владением правописанием, каллиграфией, над его проницательностью и скромностью, что я, просматривая эту программу, боялся лишиться чувств.

Впрочем, в сей навозной куче насилия, упадка и отчаяния все же отыскивались и проблескивали искупавшие многое подлинные жемчужины. И Америка, и наша страна создает, надо признать, немало программ, в которых актеры, переодетые полицейскими и преступниками, да и изображающие таковых, умело развлекают зрителей перестрелками и драками. По ходу этих приятно волнующих увеселений взрывается большое число автомобилей. Мне показалась особенно привлекательной парочка, носящая имена Старски и Хатч, которая только и знает, что палить во все стороны и бить кому-нибудь морду. Эта на редкость веселая, придурковатая, целиком и полностью выдуманная возня представляется мне, как и всякий вымысел, безвредной, поучительной и чарующей. Я рекомендую показывать в дальнейшем только ее, ибо она делает все прочие драматические потуги решительно ненужными. Что же касается насилия, чудовищного насилия над нашей молодежью, которое я попытался вам описать, – что до него, то я не пожалею никаких сил, дабы искоренить его, истребить, уничтожить, разрушить и помножить на ноль.

Доброго вам утра.

Розина, леди Сбрендинг

Это первый из трех монологов Розины, леди Сбрендинг, прозвучавших в программе «Незакрепленные концы». Представьте себе голос человека, – женщины, – который произносит слова на вдохе.

ГОЛОС: Розина, леди Сбрендинг, обращается к нам из ее дома Истуолд-Хауз.

Я живу здесь совсем одна, этот дом назывался, когда я была девочкой, «Вдовым домом». Полагаю, в смысле формальном, меня можно назвать вдовой, хотя мой сын, Руфус, он у нас четвертый граф, все еще не женат. Я люблю сельские просторы, в них так тихо, спокойно. А здесь меня окружают фотографии из моей прошлой жизни. Вон тот снимок, на фортепьяно, на нем я танцую с Дэвидом, принцем Уэльским, – потом он стал королем Англии Эдуардом, а потом герцогом Виндзорским. Танцором Дэвид был очень плохим, он вечно наступал партнершам на ноги и, помню, однажды, переломал все плюсневые кости одной моей очень близкой подруге – осмотрительное лесбиянство было в то время в большой моде.

А вот это фотография Ноэла Кауарда – душечки Ноэла, так мы его называли. Вы знаете, он был человеком до крайности остроумным – эта его сторона осталась известной очень многим. Помню, я как-то появилась в танцевальном зале клуба «У Марио» – это на Грик-стрит – в весьма откровенном платье: с декольте, какие в ту пору считались выходящими за рамки приличия – теперь-то, смею сказать, мало кто, увидев его, и бровью бы повел, но в то время оно представлялось ужасно порочным. Я появилась в зале, и душечка Ноэл подошел ко мне и сказал: «Розина» – он всегда называл меня Розиной, – но вы же понимаете, таково мое имя. «Розина, – произнес он этим его удивительным голосом, – Розина, где вам удалось отыскать столь соблазнительную, столь низко вырезанную грудь?». Вот такие у Ноэла были причуды, представляете?

Портрет, который висит над камином, был написан, когда я жила в Париже – мой муж Клод служил там в конце двадцатых послом. Я устраивала в посольстве литературные приемы. Плум и Дафф Куперы,[4]4
  Альфред Дафф Купер (1890–1954), английский дипломат и писатель. Одна из литературных премий Англии названа его именем. – Прим. пер.


[Закрыть] Скотт и Гаррет Фитцджеральды, милейший Джефри Чосер, разумеется, Адольф Гитлер и Юнити Митфорд,[5]5
  Юнити Валькирия Митфорд (1914–1948), английская сторонница фашизма, близкий друг Адольфа Гитлера. – Прим. пер.


[Закрыть] Гертруда Стайн и Алиса Б. Топлесс, Рэдклифф Холл[6]6
  Рэдклифф Холл, псевдоним Марджерит Рэдклифф-Холл (1880–1943), английская поэтесса и автор восьми романов, один из которых, «Стена одиночества», считается «лесбийской классикой». – Прим. пер.


[Закрыть] и Анджела Браззл,[7]7
  Анджела Браззл (1868–1947), английская писательница, работавшая в жанре «рассказы для школьниц». – Прим. пер.


[Закрыть] – на них я всегда могла положиться, они неизменно принимали мои приглашения. Ну, и конечно, О. Генри Джеймс Джойс Гэри Грант. Помню еще Ф. Э. Смита,[8]8
  Фредерик Эдвин Смит (1872–1930), английский юрист и политик-консерватор, близкий друг и помощник Черчилля. – Прим. пер.


[Закрыть] позже он стал, разумеется, лордом Биркенхидом, вон там, прямо под доской для «дартса» висит его портрет. Он всегда говорил: «Весь мир и все сожительствующие с ним любовники неизменно появляются на приемах Розины», – мне это очень льстило.

Позднее, когда мы с Клодом перебрались в Индию и стали вице-регентами, я познакомилась с Ганди и часто играла с ним в французский крикет – собственно говоря, он потрясающе играл в крикет, Клод всегда говорил: «То, что приобрела индустрия набедренных повязок, потеряла безопасность крикетных воротец». Пандит Неру тоже производил на нас очень приятное впечатление, хоть Эдвина Маунтбаттен[9]9
  Эдвина Маунтибаттен (1901–1960), светская дама, общественная деятельница, жена последнего вице-короля Индии. – Прим. пер.


[Закрыть] считала, что при его слишком изменчивой длине корпуса настоящими кручеными бросками он никогда прославиться не сможет.

Большая бронзовая статуя обнаженного мужчины – та, что стоит у меня на синтезаторе, это портрет заместителя премьер-министра Герберта Моррисона. Играя на синтезаторе, я вешаю на него мои браслеты. Я часто сижу в этой комнате, вспоминая о прошлом. Глупыш Поулс Хартли, Л. П. Хартли,[10]10
  Лесли Поулс Хартли (1895–1972), английский писатель, его приводимая чуть дальше фраза о прошлом практически стала пословицей. – Прим. пер.


[Закрыть] знаете такого? – сказал однажды, что прошлое это заграница, но я с ним не согласна. Прежде всего, в прошлом и еда была вкуснее, и люди не так пахли. Мне часто говорят, что я принадлежу к избалованному поколению богатых, красивых, праздных, паразитических людей. Да, конечно, я всю жизнь купалась в роскоши, встречалась с прославленными, влиятельными людьми, посетила множество удивительных мест и никогда не занималась ничем более трудоемким, чем организация больших домашних приемов. Но знаете, несмотря на все это, если бы мне довелось прожить мою жизнь снова, я бы ничего менять в ней не стала. Сожаления? Их у меня очень немного. Не следовало, пожалуй, ссужать душечке Т. Э. Лоуренсу[11]11
  Как известно Томас Эдвард Лоуренс (1888–1935), он же «Лоуренс Аравийский», завершил свою бурную жизнь тем, что погиб в деревушке Дорсет, вылетев из седла мотоцикла. – Прим. пер.


[Закрыть] мою мотоциклетку. Ну все, я устала. Хочу кушать.

Джереми Гадинг

Это выступление было повторено в программе «Красочное приложение».

ГОЛОС: На этой неделе в программе «Люди дела» выступает сэр Джереми Гадинг, ректор Лондонского архитектурного колледжа, находящегося в Роган-Пойнт, Патни.

Архитектура предоставляет совершенно необычайные возможности тем, кто хочет послужить обществу, облагородить ландшафт, освежить окружающую среду и продвинуть человечество на шаг вперед, – однако архитектора, который желает добиться подлинного успеха, следует научить тому, как обходить эти волчьи ямы стороной и зарабатывать приличные деньги. У меня в штате состоят люди из самых разных школ и университетов, а сама моя работа многостороння и разнообразна. Естественно, первое и самое главное, это визуальный ряд. Молодые люди привыкли так или иначе пользоваться глазами, – но для того, чтобы стать в сегодняшней Британии хорошим архитектором, требуется нечто большее, чем просто умение пользоваться глазами, требуется еще и удалить их хирургическим путем. Впрочем, современный архитектор должен быть не только слепым, он должен также выпестовать в себе живое чувство презрения к ближнему, а для этого необходимо как можно раньше начать участвовать в совещаниях планировщиков микрорайонов и администраторов городских советов.

Далее мы используем детально продуманную систему семинаров, помогающих создать необходимое направление мыслительной деятельности, как мы ее называем. На этих семинарах мы показываем нашим студентам фильмы о старинных зданиях, старинных сельских общинах, в них также наличествуют интервью с такими приверженцами сохранения памятников старины, как покойный Джон Бетжемен и Его Королевское Высочество принц Чарльз. Наполняя одновременно с этим аудиторию ядовитыми газами и подвергая студентов ударам электрического тока средней силы, мы вызываем в них чувства тошноты, отвращения и острой физической боли, которые с течением времени связываются в их сознании с перечисленными выше образами. А следом им показывается фильм, в котором фигурируют большие стеклянные коробки, башни из грубого бетона и стальные балочные фермы, и на этот раз студентов стимулируют встроенными в их стулья вибромассажерами, избранными, внушающими ощущение покоя произведениями Моцарта, клеретами многолетней выдержки и сигаретами с марихуаной. Все это позволяет внушить им устойчивое отвращение к старым формам архитектуры и любовную привязанность к новым.

Внимательные слушатели наверняка заметят: я говорил ранее о том, что мы удаляем нашим учащимся глаза, а затем показываем им фильмы. Разумеется, мне следует упомянуть и о том, что архитектор должен уметь врать. Ему (или ей) надлежит стать адептом гладкого и проворного публичного вранья. «Это здание простоит десять лет», «Собор Святого Павла уродлив и потому его необходимо окружить объектами подлинной красоты», «Наш многоквартирный дом построен так, чтобы удовлетворять все нужды человека, чтобы человек чувствовал себя в нем привольно». Я сильно сомневаюсь, что даже самый совершенный детектор лжи смог бы определить любое из этих заявлений как оскорбительное сплетение ектений и каталогов отборной лжи, каковыми каждое из них безусловно является.

Внушающая немалую тревогу склонность к неоманьеризму, тайком прокравшаяся в офисную и городскую архитектуру 1980-х, в последнее время вынудила нас ужесточить нашу программу переобучения, и теперь мы, после вручения дипломов успешно прошедшим весь курс студентам, в обязательном порядке высасываем через соломинки их мозги и лишь после этого позволяем им покинуть стены нашего колледжа.

Ле Корбюзье, этот величайший из архитекторов (видите, перо полиграфа даже не шелохнулось) сказал однажды: «Человеческое существо есть машина, предназначенная для проживания в одном из моих домов», и если Британия хочет обратиться в сообщество процветающих, преуспевающих, хорошо оплачиваемых, хорошо питающихся и с приятностью выпивающих архитекторов, нам надлежит накрепко усвоить этот и подобные ему принципы.

Позвольте мне привести еще одну цитату, на сей раз из сэра Николауса Певзнера: «Здание есть обрамление пространства; архитектура есть эстетическое его обрамление». Сидя в библиотеке моей находящейся в графстве Гэмпшир перестроенной под жилье георгианской водяной мельницы, я снимаю с полки последний том «Словаря архитектора» – от «Эбеновых храмов» до «Ячеистого бетона» – и ищу в нем слово «эстетический». Я нахожу следующее: «эстетика, непр. вульг. происх. неизвестно». Исчерпывающее описание современного архитектора, не правда ли? Непристойный, вульгарный ублюдок. Спокойной ночи.

Трефузис расфуфырился

Добрый привет всем вам. Приступая к нашей небольшой беседе, должен со всей открытой, мужественной прямотой признаться: я не сноб. Никогда им не был и становиться не собираюсь. Тут мы с Робби Бернсом приходим к полному согласию, – что в последнее время случается с нами нередко: богатство – штамп на золотом, а золотой – мы сами. Поверьте, – я часто ловлю себя на том, что шепчу, проходя по бальной зале, в которой толчется смешанное общество обладателей благороднейших имен нашего королевства, – поверьте, тот лишь благороден, чья не запятнана душа, а ваши «форды» и «короны» не стоят, братцы, ни шиша. При всем, при том, человек я уже старый, плотских удовольствий у меня осталось всего ничего, если, конечно, не считать пересчет мозолей чувственным и сибаритским наслаждением, и потому, когда начинается Сезон, я с большим удовольствием отираюсь среди котлов с мясом, коими наполнен наш Свет,[12]12
  Профессор Трефузис цитирует не только «Честную бедность» Бернса («При всем при том, / При всем при том, / Пускай бедны мы с вами, / Богатство – / Штамп на золотом, / А золотой – / Мы сами!» – пер. С. Маршака), но также, не совсем точно, «Леди Вер-де-Вер» А. Теннисона («Поверьте, тот лишь благороден, / чья не запятнана душа… / А ваши графские короны / не стоят медного гроша» – пер. А. Плещеева) и пени евреев в пустыне – книга Исход, 16, 3 («и сказали им сыны Израилевы: о, если бы мы умерли от руки Господней в земле Египетской, когда мы сидели у котлов с мясом, когда мы ели хлеб досыта!» – Синодальный перевод). – Прим. пер.


[Закрыть] – то приветствуя кликами «Алмазные Головы» на регате в Хенли, то сопровождая какую-нибудь тоненькую дебютантку на Бал королевы Шарлотты. Должен сказать, мне трудно примирить упоение этими празднествами с исповедуемым мной прудоновским синдикализмом, с одной стороны, и почти универсальным презрением к всепролазности представителей высших классов, с другой. Красота происходящего eux-mêmes[13]13
  Самого по себе (фр.).


[Закрыть] портится почти всеобщей грязнотцой и самомнением присутствующих. К примеру, в Хенли, оказавшись в ложе распорядителей, трудно расплескать содержимое полупинтовой кружки «Пиммса» и не намочить при этом человека, ни аза в гребле не смыслящего. Запустите крысу в клубную ложу стадиона «Лордз» и вы перепугаете дюжину человек, ничего не ведающих о крикете. Однако любимейшее мое из происходящих во время Сезона событий – это оперный фестиваль в Глайндбёрне. Если не обращать внимание на его манерность и привилегированность, оставить в стороне чопорность присутствующих и сбросить со счетов ужасающую пышность происходящего, получится место, побывать в котором стоит. Вообразите же удовольствие, которое я испытал, когда в начале нынешней недели старый мой ученик, приобретающий ныне все более солидную репутацию международный шпион, предложил мне встретиться с ним именно там, чтобы увидеть новую постановку «Травиаты» под управлением сэра Питера, сэра Питера, сэра Питера, как бы его ни называли.

В назначенный день я возбудился настолько, что был едва способен устоять на месте, пока Глэмбидж, мой университетский прислужник, загалстучивал мой галстук, призапонивал запонки и подтягивал подтяжки. Я очень люблю облачаться в мой парадный праздничный наряд, – молодая американка однажды сказала мне, что в нем я, типа того, выгляжу «секси», а такие слова застревают в памяти надолго. Я всегда страх как боюсь слишком уж расфуфыриться, но Глайндбёрн обладает по крайней мере тем преимуществом, что в нем приняты касательно одежды правила самые скрупулезные. Или строгий костюм с галстуком-бабочкой, или ничего. Подозреваю, впрочем, что человек, одетый в ничего, вызвал бы там косые взгляды, а то и был бы незамедлительно изгнан.

Мы с Глэмбиджем появились как раз вовремя, чтобы почти целиком пропустить первое действие. Глэмбиджа я не виню, он выжимал из «Вулзли» все, на что тот способен. К сожалению, все, на что тот способен, это девятнадцать миль в час. Так или иначе, до начала антракта оставалось пять минут, которые я провел, озирая ближайшие окрестности театра и дивясь особой проникновенности частой и холодной летней мороси. В должное время первое действие завершилось и публика начала вытекать из – э-э, из ее публичного места.

Леди и джентльмены, матери, друзья: вообразите мое унижение, нарисуйте себе картину моего горя, постигните мою муку. Эта публика была одета, – каждый из составлявших ее джеков и каждая джилл, – в то, что я могу описать лишь как самую пугающую коллекцию затрапезы. Единственные строгие черные костюмы, какие в ней наблюдались, облекали театральных служителей. Мой старый ученик подскочил ко мне, пронзительно вереща: «Ну что же вы, профессор? Зачем вы так вырядились? Это же генеральная репетиция, я думал, вы в курсе».

Я заявился на генеральную репетицию в вечернем костюме! Слова, тысячи слов, вскружились в моем мозгу, некоторые были английскими, другие подобранными в чуждых нам языках, но ни одно из них, ни одно не годилось для описания даже крупицы от йоты тени намека на фракцию атома призрачной десятины наималейшей частички ужаса, стыда и жалкой муки, обуявших меня. Какие бы ни существовали на свете просчеты, промахи, ляпсусы, оплошки, умонелепости и ложные шаги, от коих у совершившего их завязываются в узел кишки, моя расфуфыренность, я совершенно в этом уверен, галопом шла впереди всех, обскакав на целый фарлонг.

Ихавод, вай-ме, эх-ма и ой-ё-ёй! Я ужом проскользнул в уборную, захлопнул за собой дверцу кабинки, и просидел в ней, рыдая, следующие два с половиной часа. Каждый наполовину жалостный, наполовину презрительный взгляд, провожавший меня, когда я летел в этот приют, снова и снова воспроизводился моим исстрадавшимся мозгом. Все они смотрели на меня, как на армянского миллионера-парвеню, щеголяющего купленными неведомо где орденами на званом обеде Британского легиона, как на выскочку-мэра, который и в ванну садится, не снимая пышно блистающей нагрудной цепи. И если бы я еще не сказал Глэмбиджу, что он может съездить в Льюис, дабы повидаться с живущей в построенном под этим городом приюте для умалишенных женой, тогда я хоть мог бы сразу улепетнуть домой. А теперь вот корчись столько времени, весь в мыле от позора.

Впрочем, сейчас, включив холодный свет разума, я гадаю, – не слишком ли остро отреагировал я на случившееся? Не мог ли человек более спокойный отозваться на все это недоразумение легким смешком? Не показал ли я себя отчасти все-таки снобом, приписав другим собственное мое презрение к себе? Если кто-то из вас был там и видел меня, возможно, вы напишете мне и снимете с моей души тяжкий груз.

Пока же вы, во всяком случае, проявили терпение. Многие из вас наверняка гадали, какое, собственно, отношение, какую ценность имеет это мое внутреннее несчастье для нешуточной жизни, что протекает вовне меня; те же, что посообразительнее, уяснили, вспомнив, что сейчас, во время выборов, разговоры о политике запрещены, подтекст моего небольшого воспоминания, увидели ясные знаки его аллегорической подоплеки и поняли, чем она может им пригодиться. Вперед и выше, ага: а если вы уже там, можете сесть.