Текст книги "Серебряная дорога"

Автор книги: Стина Джексон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Стина Джексон
Серебряная дорога

© Stina Jackson 2018

© Петров И.Н., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2020

Часть первая

Свет. Он колол глаза, обжигал кожу, все время теребил, призывая не сдаваться, продолжать дышать. Свет обещал, что новая жизнь уже близка, подождать осталось всего-ничего. Свет наполнял его тело энергией, вырывал из объятий сна.

В мае он обычно просыпался на рассвете, когда первые лучи солнца пробиваются между волокнами занавесок, в узкую щель между ними, а потом лежал и слушал, как весна постепенно вступает в свои права, как освобождает ручьи и реки из ледяного плена, срывая с гор надоевшее зимнее покрывало.

Уже совсем скоро свет отвоюет себе и ночное время, разбудит все то, что дремало под прошлогодней гнилой листвой, согреет почки на деревьях, вынудит их выпустить на свободу новые листочки, позволив лесу одеться в яркий зеленый наряд.

Примерно так же белые ночи действовали на всех людей, выгоняли их из нор, наполняли сердца страстью. Люди смеялись и любили, однако порой опускались до насилия. Иногда люди пропадали, возможно ослепленные собственными эмоциями, – исчезали неизвестно куда. Но он не хотел верить, что они умирали.

Он курил только тогда, когда искал ее.

Закуривая каждую новую сигарету, он видел дочь на пассажирском сиденье. Она гримасничала и таращилась на него поверх очков.

– Я думала, ты бросил.

– Так и есть, но это исключительный случай.

Казалось, в те светлые ночи, когда он совершал свои поездки, она всегда там сидела. Он видел, как она качает головой и обнажает заостренные клыки, которых так стыдилась. Он видел ее волосы, почти что белые, стоило им оказаться в лучах солнца, видел коричневые пятна веснушек над переносицей, которые в последние годы она начала прятать с помощью косметики, видел ее все замечавшие глаза, пусть бы она и смотрела совсем в другую сторону.

Внешне она мало походила на него – больше на Анетт, и слава богу, он ведь не отличался особой красотой. Но дочь выросла красавицей, и он так считал вовсе не потому, что был ее отцом. Прохожие всегда оглядывались вслед Лине, даже когда она была очень маленькой. Она относилась к детям, вызывающим улыбку даже у безнадежных пессимистов. Но сейчас никто на нее не смотрел. Никто не видел ее уже в течение трех лет, в любом случае, из тех, кто захотел бы сообщить: «Да, это та самая девушка».

Сигареты закончились еще до Йерна. Лина не сидела больше на соседнем сиденье. В машине было пусто и тихо, и он почти забыл, где находится. Смотрел вперед, но ничто вокруг его не интересовало. По государственной автостраде, называемой в народе «Серебряная дорога», он ездил так часто, что знал ее вдоль и поперек. Знал каждый поворот, знал, где находятся дыры в ограждении, позволяющие оленям и лосям пересекать дорогу, когда понадобится. Знал, где после дождя образуются лужи и где туман, поднимаясь от лесных озер, искажает пейзаж. Когда-то давно по этой дороге доставляли серебро из рудника Насафьель к Ботническому заливу; сейчас же, змеясь между гор как река, дорога связывала Глиммерстреск с другими внутренними районами страны.

Эта чертова дорога со всеми ее изгибами, со стеной непроходимого леса по сторонам надоела ему уже до тошноты, но он все равно не собирался сдаваться. Ведь здесь исчезла его дочь: именно эта Серебряная дорога поглотила ее.

Никто не знал, что он ездит по ночам искать Лину и, куря сигарету за сигаретой, обнимает пассажирское сиденье. Разговаривает с ней, как будто она на самом деле сидит там, словно и не исчезала. Он никому не рассказывал об этом. Во всяком случае, с тех пор, как Анетт оставила его. Она с самого начала считала, что это он виноват. Он ведь подвозил Лину к автобусной остановке в то утро. А значит, вся ответственность лежит на нем.

Он добрался до Шеллефтео около трех и остановился на автозаправке залить бак бензином, а термос – кофе. Несмотря на ранний час, сидевший за прилавком парень выглядел бодрым и пребывал в игривом настроении. Рыжий, с зачесанными набок волосами, он выглядел лет на девятнадцать-двадцать. Столько было бы Лине сейчас. Хотя ему было непросто представить дочь такой взрослой.

Несмотря на угрызения совести, он купил пачку «Мальборо Лайт», а когда собрался расплатиться, его взгляд упал на стоявшую у кассы бутылочку с жидкостью от комаров. От неожиданности он никак не мог вспомнить, куда сунул карточку, – просто опять подумал о Лине. В последнее утро от нее воняло такой же гадостью. Ему даже пришлось опустить стекло и проветрить салон, после того как высадил дочь у автобуса, и в результате это врезалось в память. И на этом все. Он не помнил, о чем они разговаривали тогда, была ли она веселой или грустной, не помнил, что они ели на завтрак. Воспоминания затушевала обрушившаяся на них беда. В тот вечер он сказал полиции, что от Лины воняло средством от комаров, а Анетт посмотрела на него так, словно видела впервые, словно стыдилась его, и вот это он тоже запомнил.

Он открыл новую пачку, сунул сигарету в рот, но закурил ее, только когда снова оказался на автостраде, взяв курс на север. Дорога домой всегда казалась короче и не так утомляла. Серебряное сердечко Лины висело на цепочке на заднем стекле, блестело в лучах солнца. Она снова сидела рядом с ним на сиденье, светлые волосы свешивались на лицо.

– Папа, ты знаешь, что выкурил двадцать одну сигарету всего за несколько часов? – спросила она.

Лелле стряхнул пепел в окно, выпустил дым в сторону от дочки.

– Неужели так много?

Лина вознесла глаза к крыше машины, словно призывая в свидетели высшие силы.

– Тебе известно, что каждая сигарета забирает десять минут твоей жизни? То есть сегодня ты сократил ее на двести десять минут.

– Ого, – сказал Лелле. – Но для чего мне, собственно, жить?

– Ты должен найти меня. Никому другому не удастся этого сделать, – ответила она, с укоризной смотря на него.

* * *

Мея лежала, сложив руки на животе, и старалась не слушать нарушавшие тишину звуки. Урчание голодного желудка под собственными пальцами, да и все другие звуки тоже. Самые неприятные проникали сквозь тонкие доски пола: пыхтение Силье и ее нового мужчины, скрип кровати, и потом еще начала лаять собака. Она слышала, как мужчина приказал псу заткнуться.

Была середина ночи, но солнце освещало каждый уголок в маленькой комнате на чердаке, заливало ее таким ярким светом, что, казалось, стены горели огнем. Мея не могла заснуть. Она села на колени перед низким окошком и сняла с него паутину рукой. Снаружи виднелись только голубое небо и лес, насколько хватало глаз. Да еще кусочек озера внизу, если вытянуть шею; черное и спокойное, оно неудержимо манило. Мея чувствовала себя похищенной принцессой из сказки, заточенной в башне, которую окружала непроходимая чаща, принцессой, обреченной до конца жизни слушать, как ее злая мачеха предается сексуальным утехам этажом ниже. Хотя Силье была ей не мачехой, а мамой.

Они не бывали в Норрланде раньше. С каждым часом, проведенным в поезде, обеих все больше одолевали сомнения, они ругались, и плакали, и подолгу сидели молча, в то время как снаружи проплывал лес, а расстояния между станциями становились все длиннее. Силье поклялась, что они переезжают в последний раз. Мужчину, пленившего ее теперь, звали Торбьёрн, и он владел маленькой усадьбой в деревне под названием Глиммерстреск. Они познакомились в Сети и разговаривали много часов по телефону. Поначалу Мея слышала, как он отвечал односложно, в обычной норрландской манере, и ей представлялся усатый дядька с толстой шеей и узкими, как щелочки, глазами, когда он улыбался. Она видела фотографии. На одной он держал в руках баян, а на другой сидел, наклонившись, на льдине и выуживал рыбу с красноватой чешуей. Торбьёрн был настоящим мужчиной, если верить Силье, мужчиной, знавшим, как выживают в самых тяжелых условиях, и способным позаботиться о них.

Стоявшая среди сосен железнодорожная станция, где они в конце концов вышли из поезда, была совсем крохотной. Здание размерами не превышало скромную избушку, а когда они попробовали открыть дверь, оказалось, что та заперта. Никого больше не было, и они стояли, растерянные, на ветру, пока поезд уносился прочь, исчезая между деревьями. Земля еще долго вибрировала под их ногами. Силье закурила сигарету и потащила дорожную сумку через обшарпанную платформу, тогда как Мея еще какое-то время слушала шелест деревьев и жужжание миллионов новорожденных комаров. Она чувствовала, что вот-вот завоет, и не хотела следовать за Силье, но побоялась остаться одна. По другую сторону железнодорожного полотна темно-зеленым занавесом поднимался лес на фоне голубого неба, и тысячи теней двигались между его ветвями. Она не видела никаких животных, но ощущение, что за ней наблюдают, было столь же сильным, как если бы она торчала где-нибудь посередине площади. Сотни пар глаз своими взглядами обжигали ей кожу.

Силье тем временем уже успела спуститься на парковку с растрескавшимся асфальтом, где увидела ржавый «форд». Мужчина в надвинутой на лоб черной кепке стоял, прислонившись спиной к капоту. Он выпрямился, увидев их, и улыбнулся, обнажив коричневатые от жевательного табака зубы. В реальности он выглядел шире в плечах и крупнее, чем на фотографиях, и двигался немного неловко, отчего производил впечатление безобидного человека, по-настоящему не осознающего свои истинные размеры. Силье опустила сумку и обняла его, словно он был спасательным кругом в окружавшем их лесном море, а Мея, пристроившись сбоку, смотрела на трещину в асфальте, из которой торчала пара одуванчиков. Она слышала звуки поцелуев, их прерывистое дыхание.

– Это моя дочь Мея.

Силье вытерла рот и показала рукой в ее сторону. Торбьёрн посмотрел на нее из-под козырька кепки и поприветствовал в своей односложной манере. Сама она по-прежнему не отрывала взгляд от земли, как бы подчеркивая, что все произошло против ее воли.

В его машине воняло мокрой собачьей шерстью, заднее сиденье было покрыто шершавой серой шкурой какого-то животного. На спинках сидений желтая набивка кое-где торчала наружу. Мея села на самый край и дышала через рот. По рассказам Силье, Торбьёрн особо не нуждался в деньгах, но, судя по автомобилю, мама, пожалуй, выдала желаемое за действительное. На всем пути до его усадьбы они не увидели ничего, кроме мрачного елового леса, чередовавшегося с вырубками, и отдельных крошечных озер, подобно слезам блестевших между деревьями.

К тому времени, когда они доехали да Глиммерстреска, Мею уже начало подташнивать. На переднем сиденье Торбьёрн давно положил Силье руку на бедро и поднимал ее только время от времени, показывая то, что сам считал важным: торговый центр, школу, пиццерию, почту и банк. Он явно гордился всем этим. Сами жилые дома были большими и встречались редко. Чем дальше они ехали, тем больше становилось расстояние между усадьбами. В промежутках мелькали перелески, поля и пастбища. То тут, то там слышался собачий лай. На переднем сиденье щеки Силье стали уже почти красными.

– Смотри какая красота, Мея. Прямо как в сказке.

Торбьёрн сказал, что сейчас ей надо взять себя в руки, поскольку он живет с другой стороны болота. Мея поинтересовалась, что это означает. Впереди дорога постепенно сужалась, в то время как лес подступал все ближе, и в автомобиле воцарилась гнетущая тишина. Мея почувствовала, как у нее начались трудности с дыханием, когда она смотрела на высоченные сосны, мелькавшие по бокам.

Дом Торбьёрна торчал в гордом одиночестве на огромной поляне. Двухэтажный, он когда-то, пожалуй, выглядел респектабельно, но сейчас красная фалунская краска на стенах прилично выгорела и облезла, и дом уже довольно глубоко сидел в земле. Сердито рычавшая собака натянула цепь. В остальном вокруг было очень тихо, если не считать шума ветра в ветках елей и сосен. Мее стало немного не по себе, когда она огляделась.

– Вот мы и на месте, – констатировал Торбьёрн и развел руки в стороны.

– Как тихо и спокойно здесь, – сказала Силье, но от недавнего восторженного тона не осталось и следа.

Торбьёрн внес в дом их сумки и поставил на черный от грязи пол. Внутри воздух был затхлый, и вдобавок воняло сажей и пригоревшим маслом. На них таращилась потертая старая мягкая мебель. Стены, оклеенные коричневыми полосатыми обоями, украшали рога животных и ножи в кривых ножнах. Мея никогда не видела столько холодного оружия. Она попыталась перехватить взгляд матери, но безуспешно. Судя по улыбке, застывшей на лице, Силье была готова почти к любым испытаниям и уж точно не собиралась признавать никакой ошибки.

Стоны этажом ниже прекратились, уступив место щебетанью птиц. Никогда раньше Мея не слышала, чтобы их пение звучало так истерично и безрадостно. Ее комнатушка находилась прямо под крышей, заменявшей потолок; сотни пустых дыр от сучков, подобно глазам, таращились сверху. Из-за потолка Торбьёрн назвал комнату «треугольной», когда, стоя у лестницы, показал, где она будет жить. Своя собственная комната на втором этаже – давно она не имела ничего подобного. Обычно в ее распоряжении находились только собственные руки, затыкающие уши, чтобы не слышать крики взрослых, как соединяются их тела. Не имело значения, как далеко они переезжали, – эти назойливые звуки всегда догоняли ее.

* * *

Лелле почувствовал, насколько устал, только когда внезапно съехал на обочину. Он резко затормозил, чтобы не оказаться в канаве, опустил стекло и стал бить себя по щекам, пока кожу не начало жечь. Сиденье рядом было пустым, Лина исчезла. Его ночные поездки ей бы точно не понравились. Он сунул в рот сигарету, чтобы не заснуть.

Щеки все еще пылали от пощечин, когда Лелле приехал домой в Глиммерстреск. Он сбросил скорость у автобусной остановки и, припарковавшись, посмотрел скептически на украшенный каракулями и птичьим дерьмом стеклянную остановку. Было слишком рано, и первый автобус еще не проходил. Вылез из машины и направился к изрезанной надписями деревянной скамейке. Вокруг валялись обертки от конфет и комки жвачки. Лужи блестели в лучах солнца. Лелле не помнил, чтобы шел дождь. Он обошел остановку несколько раз, а потом, как всегда, остановился на том месте, где была Лина, когда он оставил ее. Прислонился плечом к грязному стеклу, точно как сделала она тогда. Немного небрежно, словно ей тем самым хотелось показать, что речь идет о самой заурядной для нее поездке. Первая настоящая летняя работа. Сажать еловый лес в Арьеплуге. Чтобы заработать прилично денег, прежде чем начнутся занятия в школе. В этом ведь не было ничего странного.

Из-за этого они и приперлись так рано – он боялся, что дочь пропустит нужный автобус и опоздает в свой первый рабочий день. Лина не жаловалась – июньское утро выдалось теплым, громко пели птицы. Она стояла одна в павильоне, и солнце отражалось в ее старых темных очках, которые девчонка когда-то выклянчила себе, пусть они и закрывали половину лица. Пожалуй, она помахала ему рукой, возможно, даже послала воздушный поцелуй. Она обычно поступала так.

У молодого полицейского были похожие солнечные очки. Он сдвинул их на лоб, когда шагнул в прихожую, и впился взглядом в Лелле и Анетт.

– Ваша дочь не садилась в автобус утром.

– Это невозможно, – сказала Лелле. – Я же высадил ее у остановки!

Полицейский покачал головой так, что очки чуть не свалились.

– Твоей дочери не было в автобусе, мы разговаривали с водителем и пассажирами. Никто не видел ее.

Они странно смотрели на него уже тогда. Он почувствовал это. Полицейские и Анетт. Под давлением их укоризненных взглядов Лелле сразу сник, казалось, силы покинули его. Он ведь, в любом случае, видел Лину последним, сам подвез, значит, ответственность лежала на нем. Они раз за разом задавали одни и те же трудные вопросы. Хотели знать точное время. В каком настроении Лина была в то утро? Хорошо ли ей жилось дома? Ругались ли они?

В конце концов Лелле вышел из себя, схватил кухонный стул и швырнул его со всей силы в одного из стражей порядка, трусливого дьявола, который, выскочив из дома, тут же вызвал подкрепление. Они завалили его щекой на прохладный пол (до сих помнится это ощущение) и оседлали, чтобы надеть наручники. Кажется, он слышал, как плакала Анетт, когда его уводили. Но он так и не дождался поддержки с ее стороны. Ни тогда, ни сейчас. Их единственный ребенок исчез, и за неимением других она каждодневно винила в этом его.

Лелле завел мотор и поехал прочь от пустой автобусной остановки. Три года минуло с тех пор, как дочь стояла там и улыбалась ему. Целых три года, а он по-прежнему оставался последним, кто видел ее.

* * *

Мея могла бы вечно оставаться в тесной комнате под крышей, если бы не голод. Голод никогда не покидал ее, куда бы они ни переезжали. Она держалась одной рукой за живот, пытаясь заставить его замолчать, когда приоткрыла дверь. Ступеньки были настолько узкими, что ей приходилось идти на носочках, и некоторые скрипели и трещали, когда она ставила на них ногу, тем самым сводя на нет все старания двигаться неслышно. Свет на кухне не горел, там было пусто, а дверь в спальню Торбьёрна была закрыта. Собака лежала, вытянувшись на полу в прихожей, и настороженно смотрела, когда она проходила мимо. Стоило ей открыть входную дверь, псина поднялась и, ловко просочившись между ее ног, выскользнула на улицу – Мея даже не успела среагировать, – присела на задние лапы у кустов смородины, а потом стала нарезать круги по траве, уткнув нос в землю.

– Почему ты выпустила собаку?

Мея только сейчас заметила Силье, сидевшую в шезлонге у стены. Мама курила сигарету, одетая в чужую фланелевую рубашку. Волосы стояли подобно львиной гриве у нее на голове, и, судя по глазам, ночью она не спала.

– Я не хотела, пес выбежал сам.

– Это сука, – сказала Силье, – ее зовут Джолли.

– Джолли?

– Угу.

Собака среагировала на имя и вернулась на террасу. Легла на потемневший от времени деревянный пол и глазела на них, высунув язык, похожий на галстук. Силье достала пачку сигарет, и Мея увидела красные отметины у нее на шее.

– Чем ты занималась там? – спросила она.

Силье криво улыбнулась:

– Не разыгрывай из себя дурочку.

«Хоть бы она не стала вдаваться в подробности», – подумала Мея, взяла сигарету, чтобы заглушить голод, и, прищурившись, посмотрела в сторону леса. Там вроде бы что-то двигалось, и даже если нет – показалось, она решила не ходить в том направлении ни при каких условиях, а потом сделала затяжку, и неприятное ощущение вернулось снова. Она опять почувствовала себя запертой в башне в непроходимой чаще.

– Мы действительно будем жить здесь?

Силье перекинула одно колено через подлокотник так, что стали видны черные трусы, и принялась качать ногой.

– Нам надо воспользоваться этим шансом.

– Почему?

– Потому что у нас нет выбора.

Мать не смотрела на нее сейчас. Эйфория предыдущего дня прошла, блеск в глазах потускнел, но тон был решительным.

– У Торбьёрна есть деньги. У него усадьба и постоянная работа. Мы можем хорошо жить здесь без необходимости беспокоиться о том, что в следующем месяце нам снова придется платить за квартиру.

– Прозябание в лачуге… черт знает в какой глуши… у меня язык не поворачивается назвать это хорошей жизнью.

Шея Силье покрылась красными пятнами, и она положила руку поверх ключицы, как бы в попытке остановить продвижение пятен вверх.

– У меня нет другого выхода, – сказала она. – Я устала быть бедной. Мне необходим мужчина, который заботился бы о нас, а у Торбьёрна есть такое желание.

– Ты уверена в этом?

– В чем?

– Что оно у него есть?

Силье ухмыльнулась уголком рта:

– Я позабочусь, чтобы он этого хотел, не беспокойся на сей счет.

Мея каблуком раздавила недокуренную сигарету.

– Есть что-нибудь пожрать?

Силье сделала глубокую затяжку и улыбнулась:

– В этой лачуге больше еды, чем ты когда-либо видела за всю свою жизнь.

* * *

Лелле проснулся от вибрации мобильника в кармане. Он сидел в шезлонге у куста сирени, и все тело заныло, когда он поднес телефон к уху.

– Лелле, ты спишь?

– Нет, черт побери, – солгал он. – Я работаю в саду.

– Клубника уже начала созревать?

Он бросил взгляд в сторону заросших грядок с ягодами:

– Нет, но скоро начнет.

Анетт запыхтела на другом конце, словно пыталась взять себя в руки.

– Я выложила информацию у себя на странице в Фейсбуке, – сообщила она. – Относительно бдения в воскресенье.

– Бдения?

– Исполняется три года… Ты же, наверное, не забыл?

Шезлонг заскрипел, когда он резко поднялся. Голова закружилась, и ему пришлось схватиться за ограду террасы, чтобы не упасть.

– Само собой, не забыл!

– Я и Томас купили свечи, а мамин швейный кружок напечатал несколько футболок. Мы решили начать у церкви и дойти вместе до автобусной остановки. Ты, пожалуй, можешь подготовиться, если захочешь, сказать несколько слов.

– Мне не надо готовиться. Все необходимое в моей голове.

Голос Анетт звучал очень устало, когда она ответила:

– Лучше, если бы смогли показать, что между нами все нормально, – промямлила она. – Ради Лины.

Лелле помассировал виски:

– Нам надо будет держаться за руки? Тебе, мне и Томасу?

Анетт тяжело вздохнула в ответ:

– Мы увидимся в воскресенье. И, Лелле…

– Да?

– Ты же не ездишь по ночам?

Он закатил глаза к небу, где солнце пряталось за прозрачной завесой облаков.

– Увидимся в воскресенье, – буркнул он и отключил телефон.

Половина двенадцатого. Он проспал четыре часа в шезлонге после ночной поездки. Даже больше, чем обычно. Затылок чесался, и, запустив пальцы, чтобы помассировать его, Лелле обнаружил под ногтями кровь, вероятно, от раздавленного комара.

Он пошел в дом, приготовил себе кофе и, сполоснув лицо над раковиной, вытер его кухонным полотенцем. И тут же как наяву услышал протесты Анетт о том, что кухонные полотенца предназначены для фарфора, но никак не для грубой мужской кожи. И что Лину должна искать полиция, а не папочка. В тот день, когда исчезла Лина, Анетт хлестала его ладонями по щекам и кричала, что это он виноват во всем: ему нужно было удостовериться, что дочь села в автобус. Она била и царапала его, пока не удалось схватить ее за руки и прижать к себе изо всех сил. Потом она вся обмякла в его объятиях. Тогда они последний раз прикасались друг к другу.

Анетт искала помощи на стороне, пыталась получить ее от друзей, психологов и репортеров. У профессионального мозгоправа Томаса, казалось, только и ждавшего подходящего случая, человека, готового часами болтать со своими клиентками и трахаться с ними, словно это могло избавить их от проблем. Жена принимала снотворное и успокоительные таблетки, от которых взгляд ее мутнел и ее постоянно тянуло выговориться. Она создала страницу в Фейсбуке, посвященную исчезновению Лины. На этой странице она анонсировала всяческие встречи и писала посты, от которых у Лелле волосы вставали дыбом: подробности их личной жизни и подробности о Лине из тех, какие не стоило бы обнародовать.

Сам он почти ни с кем не разговаривал. Не имел на это времени. Ему требовалось найти дочь. Только ее поиски что-то значили для него. Поездки по Серебряной дороге начались уже в первое лето: он поднимал крышку каждого бака для мусора и копался в контейнерах, проверял заброшенные рудники и заболоченные участки, и все исключительно голыми руками. Дома он постоянно сидел в Интернете и общался на форумах, где абсолютно незнакомые люди излагали ему свои теории относительно Лины. По их мнению, девочка сбежала, попала под машину, наложила руки на себя, утонула, ее убили, похитили, заставили заниматься проституцией и так далее. Иногда попадались совсем уж безумные сценарии, но он в любом случае заставлял себя читать всё. И почти ежедневно звонил в полицию, кричал, что они не делают ни черта. Не мог ни спать, ни есть. Возвращался домой после очередной, порой продолжавшейся целые сутки поисковой экспедиции в грязной одежде, с царапинами на лице, о происхождении которых сам не знал. Со временем Анетт перестала мучить его вопросами. Пожалуй, он даже испытал облегчение, когда она покинула его ради Томаса, поскольку теперь он мог целиком посвятить себя поискам. Поиски – единственное, что у него осталось.

Лелле сидел перед компьютером с чашкой кофе. Лина улыбалась ему с экранной заставки. Воздух в комнате был тяжелый и затхлый. Пыль танцевала в лучах света, прорывавшегося сквозь щели в опущенных жалюзи. На подоконнике склонил голову мертвый цветок. Со всех сторон – грустные напоминания о собственной деградации, о том, как изменилась жизнь.

Он вошел на страницу в Фейсбуке, где Анетт выложила приглашение на бдение. Сто три человека поставили лайки, шестьдесят четыре участника оставили комментарии. «Лина, нам не хватает тебя, надежда никогда не умрет в наших сердцах», – написала одна из ее подруг, сопроводив стенание плачущими смайликами. Сорока трем пользователям комментарий понравился, включая Анетт Густафссон. Лелле стало интересно, собирается ли она когда-нибудь поменять фамилию. Он кликнул дальше, быстро прокрутил стихотворения, фотографии и сердитые реплики. «Кто-то знает, что случилось с Линой, пора тебе выйти из тени и рассказать правду!» – гласила одна из них, со злым краснощеким смайликом на конце. Девяносто три человека выразили одобрение. Двадцать написали комментарии.

Лелле закрыл Фейсбук. Каждое посещение оставляло тяжелый осадок на душе.

– Почему тебя нет в социальных сетях? – обычно ныла Анетт.

– Зачем? Чтобы рыдать вместе со всеми на глазах у целого мира?

– Но речь идет о Лине…

– Я не знаю, понимаешь ли ты это, но моя задача найти ее, а не скорбеть по ней.

Он пригубил кофе и вошел в Flashback. Там не появилось ничего нового относительно исчезновения его дочери. Последнее сообщение по поводу Лины, датированное декабрем прошлого года, написал пользователь, называвший себя «Искателем истины».

«Полиции следовало проверить, какие дальнобойщики находились на Серебряной дороге в то утро. Все знают, что это любимая профессия серийных убийц. Посмотрите данные по Канаде и США. Там каждый день пропадают люди в населенных пунктах, расположенных вдоль автострад».

Ни много ни мало, тысяча двадцать четыре поста от анонимных пользователей. В большинстве своем все эти люди склонялись к тому, что Лину уговорил поехать с ним и увез какой-то шофер до прибытия автобуса. То есть у них была та же теория, что и у полиции. Лелле обзванивал фирмы, занимавшиеся грузоперевозками, и спрашивал, какие водители были в их районе в то время, когда пропала Лина. Он пил кофе кое с кем из шоферов, осматривал их машины и передавал имена в полицию. Но никто из этой разношерстной компании, похоже, так и не стал подозреваемым, да и не видел ничего.

Полицейские не любили, когда Лелле начинал настаивать. Они ведь живут в Норрланде, на севере Швеции, а не в Северной Америке. Серебряная дорога вряд ли могла считаться «настоящей» автострадой с американской точки зрения, и у них, в Норрланде, отродясь не было серийных убийц.

Поднявшись из-за компьютера, он закатал рукава своей пропахшей сигаретным дымом рубашки, подошел к карте северного Норрланда, приколотой к стене, прищурился и посмотрел на вереницу булавочных головок в центральной части. Затем вернулся к столу, вынул новую булавку из ящика и обозначил место, где побывал этой ночью. Он не сдастся, пока не проверит каждый отрезок дороги, любое, пусть самое убогое и гнилое, человеческое жилище вблизи нее. Провел окровавленным ногтем по карте, прикидывая, какое захолустье посетит следующим, ввел координаты в мобильный телефон и потянулся за ключами от машины. Он уже и так потерял достаточно времени.

* * *

Глаза Силье восторженно блестели, как будто перед ними открылось море возможностей, как будто лачуга в лесу была божьим даром в ответ на ее молитвы. Голос ее резко прибавил в громкости, стал мелодичным и чистым. Слова лились непрерывным потоком, наталкиваясь друг на друга. Как будто она боялась, что у нее не хватит времени сказать все необходимое. Торбьёрн, казалось, наслаждался этим. Он сидел молча с довольной миной, в то время как Силье щебетала и щебетала. Поведала о том, как ей понравился он сам, а про усадьбу – что она прямо влюбилась во все, начиная с узоров на линолеуме и заканчивая цветастыми занавесками. Не говоря уже об окружающей природе, прям точно как в мечтах, которые она лелеяла все годы. Очень удачно приплела про мольберт и кисти. Поклялась создать свои лучшие работы с помощью необычайного ночного света в царстве тишины и покоя, где ее исстрадавшаяся душа наконец получила долгожданную передышку. Да-да, только здесь у нее появится возможность творить по-настоящему.

Каждый раз влюбляясь заново, своей излишней эмоциональностью Силье могла утомить предмет страсти. Ее разглагольствования дышали ожиданием поцелуев и ласк, долгих объятий, но… Внезапный всплеск энергии матери не нравился Мее, даже пугал ее. Обычно такие приступы восторга заканчивались бедой.

Уже во второй вечер таблетки отправились в мусор. Открытый блистер с ними Мея заметила среди картофельной кожуры и кофейной гущи. Безобидные на вид пилюли пастельного цвета. Чудесное творение фармакологии, таблеточки, при своих крошечных размерах обладавшие достаточной силой, чтобы остановить безумие и темноту. Обеспечивавшие нормальное существование человека.

– Почему ты выбросила лекарство?

– Потому что оно мне больше не требуется.

– Кто тебе это сказал? Ты разговаривала с врачом?

– Мне не надо ни с кем разговаривать. Я сама знаю, что в таблетках больше нет необходимости. Тут я в своей стихии. Сейчас я наконец могу быть сама собой. Темнота меня здесь не настигнет.

– Ты сама слышишь, как это звучит?

Силье рассмеялась непринужденно:

– Почему тебе постоянно надо обо всем беспокоиться? Ты должна научиться расслабляться, Мея.

Долгими светлыми ночами Мея лежала и таращилась на рюкзак, в котором по-прежнему лежали все ее вещи. Она могла бы стащить немного денег и поездом отправиться назад, в южном направлении. Пока будет заниматься поисками работы, поживет у друзей. Обратится в социальную службу за помощью в худшем случае. Там прекрасно знали Силье, насколько неадекватной она могла быть. Но Мея понимала, что не решится на это. Ей требовалось следить за матерью, которая так и сыпала банальностями.

– Таким свежим воздухом я никогда не дышала прежде!

– Разве не замечательно, когда вокруг царит такая тишина?

Что касается тишины, Мея не замечала ее. Наоборот, лес был полон звуков, заглушавших мысли. Хуже всего было по ночам, когда назойливое жужжание комаров смешивалось с птичьим пением, а ветер с шумом гулял среди елей, заставляя их качаться. Не говоря уже о какофонии, долетавшей из комнаты, расположенной этажом ниже. Крики и пыхтение, экзальтированные возгласы. Главным образом со стороны Силье, конечно. Торбьёрн предпочитал не выражать свои эмоции вслух. Только когда они замолкали, Мея осмеливалась спуститься на кухню, а услышав храп Торбьёрна, пробиралась через комнату выпить вино, оставшееся после Силье. Оно помогало ей не слышать звуки.