Текст книги "Ката"

Автор книги: Стейнар Браги

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Ее привлек звук на нижнем этаже. Он доносился оттуда уже некоторое время и сопровождался рядом тихих щелчков, но она не обращала на него внимания. Датчик дыма в гостиной издал пронзительный писк, и Ката вскочила и сбежала вниз по лестнице. Из кухни тянулась тонкая струйка синеватого дыма, и Ката увидела, что духовка все еще включена. Она выключила ее, затем вынула из сигнализации батарейки и распахнула все двери и окна на нижнем этаже.

На лестнице перед домом Ката глубоко вдохнула и осмотрелась вокруг. Машина, стоявшая на той стороне улицы, уже уехала.

3

В канцелярии стояла тишина, если не считать тиканья часов на стене. Инга все еще где-то болтала с пациентами, или, как это еще назвать – усыпляющий монолог о последних аргументах бытия: чтобы дать атеистам утешение в отсутствие бога, сомневающихся – поддержать, а с просветленными разделить радость. В карантине лежала женщина, которая писала о своем состоянии в блог, а Инге особенно нравилась роль утешительницы.

Ката не стала говорить ей, что сегодня исполнился год с тех пор, как пропала Вала. А также – что в раздевалке у нее припасена свечка, которую она хочет зажечь в полночь в память о Вале. Она затруднялась сказать об этом, так как сама не разобралась, какой смысл вкладывать в эту дату, явно не радостную, но также и не дававшую повод грустить или сидеть с подругой, чтобы та утешала тебя – как часто делала Инга.

Все это время Ката пыталась не дать жизни согнуть себя, с утра до вечера старалась находиться в движении и брать в больнице как можно больше дополнительных дежурств. Это скрашивало ожидание, и оно становилось не таким изнурительным. Правда, в последние недели ей стало тяжелее, но это была тяжесть иного рода: Ката уже не старалась скоротать время ожидания, а чувствовала, что оно вот-вот окончится. Она уже перебрала все, что могло случиться с Валой. Обычно Ката не отдавала себе отчета в своих фантазиях, пока те не подходили к концу – а сердце неистово колотилось, и на ладонях выступал холодный пот: вот Вала скитается по континенту, где-нибудь в Амстердаме, Берлине или Праге, с размазавшимся макияжем, одетая в короткую юбку и рваные колготки в сеточку; подсела на наркотики, нюхает кокаин, сидит на героине, отрубается в туалете – а из ляжки торчит иголка; или она стала игрушкой в руках похитителей, и они замучили ее, стали торговать ее телом, а может, убили ее и записали это на видео, а запись потом продали в Даркнете…

Иногда фантазии окрашивались в тона, подсказанные словами полицейских. Например, убийство казалось маловероятным. Врагов у Валы не было, а изучение обстановки на танцах не выявило присутствия там посторонних. В расследовании дела эта версия пока не разрабатывалась ввиду отсутствия данных: свидетелей или подозреваемых. Зато версия самоубийства не исключалась; Кате даже показалось, что полицейские считают ее вероятной. Но осмотр мест, излюбленных столичными самоубийцами, ничего не дал.

Когда полицейские услышали, что Вала «поспорила» с матерью, они ухватились за версию, что она решила уйти из дому, но потом вернется сама; а когда они вдобавок узнали, что Вала и раньше пропадала – на сутки – и что обстановка в семье одно время в течение нескольких месяцев была «напряженной», они укрепились в этой версии: наверное, девчонка запила-загуляла, а может, еще что похлеще, с каким-нибудь «парнем постарше» – такое, мол, бывает сплошь и рядом. Другой вариант развития событий: Вала отплыла из Исландии на зарубежном траулере или каком-нибудь другом судне, втерлась на борт в порту или даже сбежала туда к своему тайному любовнику из местного экипажа, но такой вариант во всем противоречил той характеристике, которую дали Вале одноклассники и друзья из церкви.

В глубине души Ката не верила ничему из этого. После разговора с Валой за месяц до ее исчезновения было немыслимо, чтобы Ката что-нибудь упустила, если с дочерью и впрямь происходило что-нибудь серьезное. Ката хорошо знала Валу. Перед ее исчезновением внутренняя связь между ними стала такой прочной и тесной – какой и всегда должна была быть, – что она наверняка почувствовала бы, если б эта нить оборвалась… Вала еще жива. Ката чувствует это каждой клеточкой своего тела, и ни слова полицейских, ни собственное больное воображение не заставят ее поверить в обратное.

Инга вошла в канцелярию, произнесла: «Ну, что?», думая о чем-то своем, и засела за папки. Одну из них она принялась перелистывать, а Ката тем временем притворилась, что увлечена чтением журнала. С начала дежурства они едва ли перекинулись словом – и в этом не было ничего необычного. Как правило, суматоха утихала лишь после полуночи, и тогда для того, чтобы побороть дремоту, они или пили кофе, или изредка прогуливались к автомату в вестибюле. Еще раньше на неделе Инге сообщили, что ей дадут ту должность в хосписе в Коупавоге, на которую она метила. Ее попросили написать заявление о переводе, но она поставила условие, чтобы ей давали только дневные дежурства – на что получила согласие. Эта работа была проще в том смысле, что там не было надежды, а пациенты были спокойнее – как бы парадоксально это ни звучало.

Ката потянулась и зевнула. «Ночь будет долгой», – пробормотала она. Инга переспросила.

– Я говорю, ночь будет долгой.

– Ты спать хочешь?

– Устала.

– А есть разница?

– Ага. Как между… – В Кату вселился какой-то бесенок, который собрался брякнуть «Как между дерьмом и говном», но она промолчала. Инге от таких шуток было не смешно. Она вообще редко смеялась – разве что когда было необходимо вдохнуть надежду в пациента (так казалось Кате), и в этом было что-то неприятное.

– Как между чем и чем? – спросила Инга.

– Неважно… Я сегодня мало спала.

– Ты грустишь, милая моя?

– А с чего бы мне грустить?

Вскочив, Ката сказала, что ей надо заглянуть к Эмилю, молодому парнишке, которому сегодня днем назначили капельницу. После последнего курса лечения у него в плевральной области скопилась жидкость, что затрудняло дыхание; под утро его девушка привезла Эмиля в больницу, его поместили в отдельную палату, под надзор, и назначили противоотечное.

Коридор в отделении тянулся по прямой линии от самого входа до палаты для солнечных ванн на противоположном конце. По обеим сторонам тянулись палаты, и в каждой из них лежал пациент, с которым надо было бы поговорить по душам: по вечерам страх сильнее всего.

Эмиль лежал в палате номер 7. Ката вошла, тихонько постучавшись в двери, и увидела, что он спит в своей кровати. Она проверила ему пульс, попутно разглядывая неестественно опухшее безволосое лицо. Оно блестело от пота; Эмиль то и дело что-то тихо бормотал. В первое время после того, как попал в больницу, он часто сидел в гостиной и читал «Историю классической музыки» – толстое зарубежное издание, которое попросил купить для него, потому что вдруг чрезвычайно заинтересовался этим предметом. Такую реакцию в той или иной форме Ката наблюдала у большинства пациентов в первое время после того, как они узнавали, чем больны: их внутренний страх был бурлящей пустотой. Но вот страшный диагноз подтверждался официально, и после этого они испытывали своеобразное облегчение; однако мощный кратковременный прилив энергии лишь очерчивал контуры этой пустоты, а не заполнял ее (как они сами считали во время таких приливов) интересом к классической музыке, вязанию крючком, походам по странам Ближнего Востока или биографии Рудольфа Нуриева.

Позже, беседуя с пациентами, Ката обнаруживала, что эти их марш-броски, если выражаться кратко, ни к чему не приводили. Эмил, к примеру, потом мог припомнить, что читал это издание, но из его содержания – ни слова; он даже уверял, что всего лишь пару раз заглянул в него, хотя Ката сама видела, как Эмиль листал эту книгу целую неделю днями напролет в перерывах между визитами гостей.

В его палате стоял тяжелый сладковатый запах, словно оттуда до сих пор не убрали остатки ужина. Ката заглянула за кровать, чтобы проверить, не было ли у Эмиля рвоты, и увидела перевернутый контейнер с едой. Судя по ее количеству, Эмиль к ней не притрагивался и опрокинул ее уже во сне. А это значило, что за пустым контейнером никто не пришел вовремя.

Она, ругаясь, опустилась на четвереньки, чтобы собрать еду, попыталась сгрести ее с пола ложкой, но тут вспомнила про санитарку, забывшую забрать контейнер, и о том, что вообще-то это ее дело.

Инга все еще сидела в канцелярии и просматривала отчеты. Ката рассказала ей о случившемся, затем позвонила дежурному по кухне и сказала ему то же самое. А потом стала ждать.

Через пятнадцать минут в дверном проеме показалась блондинка. Ката узнала ее: та самая «телка», которая несколько дней назад наехала на нее своей тележкой, да еще и огрызалась.

– Я за контейнером для еды, который забыли, – лениво проговорила девушка, не меняя выражения лица и даже почти не двигая губами – очевидно, чтобы не порвать маску у себя на лице.

– Палата номер семь, – сказала Ката. – Контейнер опрокинулся на пол, когда больной заснул.

Девушка не подала виду, что слышит – разве что на губах появилось призрачное подобие улыбки, – развернулась и вышла.

Ката выскочила за ней в коридор.

– И ты ничего не хочешь сказать? По-твоему, так поступать с беспомощными – это нормально?

– Ну, забыла я этот контейнер, – ответила девушка и повернулась. – Что ты хочешь от меня услышать?

– В палате невыносимая вонь. А бедный мальчик во всем этом спит, и весь пол вокруг него в какой-то гадости.

– Ну и?..

– Ты хотя бы могла сказать: «Простите, больше не буду». Уж могла бы сказать «здрасте» и «до свидания». И при этом смотреть в лицо человеку, с которым разговариваешь. Все-таки мы тут вместе работаем.

– Но контейнер не я же на пол кинула, а? – Девушка скрестила руки на животе, так что грудь поднялась вверх. Под халатом у нее было декольтированное черное платье, легкомысленные нейлоновые чулки, а еще на ней были серьги и кулон, словно она собиралась на танцы.

– И что это значит? – спросила Ката. Приблизившись к девушке, она уловила от нее резкий запах спиртного.

– А почему я должна за это просить прощения? Ну забыла… Подумаешь, ерунда.

– А что от тебя на рабочем месте вином разит – это тоже ерунда?!

– Вином? – Она рассмеялась. – Я вас умоляю! Ты что, про духи никогда не слышала? – Она пробежалась по фигуре Каты глазами, словно рассматривала что-то безнадежно отсталое и жалкое, которое духов и во сне не видело…

– Вино я по запаху узнаю, уж не сомневайся. На работу в пьяном виде приходить нельзя!

– Что еще за допрос? Мне, что ли, пальцем до носа дотронуться или по прямой пройти?

– Ты думаешь, получится?.. А контейнер ты забыла не из-за того, что была пьяна?

Девушка развернулась и, смеясь, зашагала прочь. Ката – за ней. Услышала, как за спиной Инга пытается унять ее, что рассердило Кату еще больше.

– И не поворачивайся ко мне спиной! – прокричала она ей вслед. – Вот я твоему начальству позвоню!

– Давай, звони, старая! Меня это не колышет. А когда позвонишь, передай ему: пусть оно идет лесом, а я хочу, чтобы мне зарплату подняли!

– Ты как со мной разговариваешь?! – заорала Ката, когда они уже были у дверей палаты номер 7. – Таким, как ты, на работе в больнице не место!

– Ну что ты такая агрессивная! Наверное, от недотраха? – Девушка ухмылялась ей в лицо. – Похоже на то…

Она открыла дверь, но Ката вцепилась в нее, развернула и велела убираться вон из отделения.

– И больше сюда не приходи! А контейнер оставь.

– Ты определись уже: то забери, то оставь…

– Вон! – Ката вытянула палец в коридор и постаралась скрыть дрожь. К ней подскочила Инга и попросила успокоиться.

Уходя, девушка пробормотала что-то вроде: «Калоша старая!» – и Ката почувствовала, что с губ у нее готовы сорваться выкрики: «Телка! Дура несчастная!» – но она сдержалась.

В палате проснулся Эмиль, сонно хлопая на нее глазами в кровати, и она выдавила из себя улыбку: «Эмильчик, все нормально. Спи дальше». И закрыла дверь.

4

Когда Ката проснулась, за окном было темно. В голове у нее была тяжесть: чтобы заснуть утром, она приняла две таблетки «Паркодин форте». В ванной сполоснула лицо, почистила зубы, а потом спустилась в кухню и налила себе кофе. Через полчаса ей на дежурство. Чтобы не быть похожей на зомби, она заставила себя проглотить молоко с печеньем, а потом вышла на балкон покурить.

Снег во дворе начинал таять. Погода была безветренная, мягкая, везде стояла тишина. Ее посетило смутное воспоминание, что раньше днем она просыпалась у окна спальни, смотрела на белую метель и замерзшие деревья, которые стояли под ветром не шелохнувшись.

С улицы раздался шум автомобильного двигателя на холостом ходу, в темноте обозначились очертания машины. Передние фары были выключены. Ката загасила сигарету и ушла обратно в комнату. На мгновение ее посетила мысль, что если в дом залезли воры, пока она спала, то они могли спрятаться где-нибудь. Она принесла свой мобильник и держала его в руке, готовая в любой миг вызвать помощь, а заодно поскорее надела пальто и обулась. Бросила взгляд на свои ногти и увидела, что серебристый лак пошел трещинами, а кутикула на указательном пальце растрепалась, – но у нее не было времени, чтобы привести это все в порядок.

Перед тем как открыть дверь в гараж, Ката приложила к ней ухо, а затем распахнула ее резким движением и зажгла свет. Там она никого не обнаружила – и почувствовала себя немного глупо.

«Спокойно», – пробормотала Ката, открыла ворота гаража пультом – и снова подумала о машине на той стороне улицы. Она быстро вышла на улицу, прошагала вдоль выезда из гаража и очутилась на тротуаре перед домом.

Машина была по-прежнему на том же месте, двигатель бурчал на холостом ходу, а внутри виднелись две тени. Тот, кто сидел на пассажирском месте, быстро выкинул свою сигарету из окошка – и в тот же миг мотор заглушили.

На улице воцарилась глубокая тишина, и Ката какое– то время стояла не шевелясь, но наконец подняла телефон и набрала номер полиции; собственные движения показались ей замедленными и нереальными. Помощь могла бы прийти через какие-то несколько минут, но какой в ней будет прок, подумала она, и ее охватило безразличие, которое также можно было назвать и отчаянием: оно жило внутри нее уже несколько дней, а Ката все никак не могла подобрать ему названия.

Она перешла улицу, чтобы спросить этих людей, чего это они торчат тут вечерами, – но тут дверцы машины с обеих сторон распахнулись, и оттуда вышли двое мужчин. Один – в сером пальто, другой – в джинсах и зимней куртке темного цвета. Первому на вид было лет пятьдесят; взгляд живой, пронзительный, лицо длинное, как будто конское, а на поясе у него висел предмет, напоминавший рацию.

– Катрин Эйнарсдоттир? – осведомился он, сунул руку в карман и извлек оттуда что-то, похожее на удостоверение.

– Я звоню в полицию! – сказала Ката, но не шелохнулась. Она почувствовала, как вся обмякла, и услышала, как падает на асфальт пульт от гаражных ворот. Тот, с конским лицом, приблизился.

– Не бойтесь, – сказал он. – Мы и есть полиция. Меня зовут Хильмар, а это мой коллега Ивар. Мы весь день не могли дозвониться до вас и вашего мужа.

– Тоумаса, – ответила Ката и прибавила: – До Тоумаса вообще дозвониться сложно. – Ее голос звучал как пароходная сирена. Она стояла на краю тротуара – и сама не помнила, как здесь очутилась; наверное, пятилась от этих двоих. А сейчас ей хотелось сесть – как будто у нее входило в привычку плюхаться на асфальт перед домом, если к ней неожиданно нагрянут гости.

– Мы и не знали, что вы дома, – продолжал Конь; глаза круглые, полные тревоги и сожаления, голос вкрадчивый, такой, будто его обладатель изо всех сил старается не напугать… Этот тон был знаком Кате по работе в отделении – он бывает у врачей, объявляющих о том, что они потерпели поражение в борьбе с болезнью. – Мы стучались к вам и звонили по всем номерам, которые у нас зарегистрированы.

Он спросил, можно ли зайти к ней и поговорить, но Ката прервала свои раздумья и резко помотала головой.

– Я на работу собиралась, – сказала она и наконец села-таки на тротуар – этого ей хотелось уже давно, словно это была ее главная цель в жизни.

– У нас есть новости о вашей дочери, – сказал Конь, собрался добавить к этому что-то еще, но замолчал. Ката продолжала мотать головой, не в силах остановиться, пока сама не схватилась за собственный лоб и не прервала движение.

– Вы ее нашли? – спросила она – и увидела, как зубы Коня откусывают и прожевывают мир, кусок за куском, и куски с каждым разом все крупнее – а потом все стало таким далеким, словно она сидела на дне колодца, а высоко-высоко вверху виднелся человек, несущий огонек. Что-то внутри нее оборвалось, Ката съежилась в темноте, а ее мысли превратились в бесформенный пылающий узор. Она почувствовала, что в мире, который она оставляет, ее подхватывают руки, но это уже не имело значения: Ката погружалась в глубину, и ей было хорошо.

5

Дни тянулись, как в тумане. По туману были рассеяны деревья и цветные растения вырвиглазной расцветки. Ката сидела вокруг стола – восемь, девять Кат, наперебой обсуждающих факты дела, а люди пытались приблизиться к ней, как чайки на лету; она слышала их отдаленный гомон, лишь усиливающий одиночество. Вот протянул руку какой-то человек и представился как Рунар.

– Ты не одна, – сказал он, и Ката прислонилась к нему и долго плакала, а он говорил о том, как важно дать волю печали. И тут Ката его узнала: они уже встречались.

– Вы к нам домой приходили, – сказала она, утирая лицо. – Год назад, так ведь?

На мгновение она заметила в его глазах колебание, но потом Рунар помотал головой.

– Каточка, мы же вместе работали.

И он рассказал, что иногда заходил к ней в онкологическое отделение; их там было двое, и они приходили посменно, если кто-нибудь скорбел; а с Катой они не единожды пили кофе и даже вместе смеялись. И все же в связи с исчезновением Валы к ней приходил не он, а другой пастор. Рунар улыбался – а когда он улыбался, то выглядел красиво, и Ката была благодарна за то, что он рядом. Для этого человека работой были судьбоносные события в жизни других людей: когда их дети гибли в авариях, когда кого-то приходилось отключать от аппарата искусственного дыхания или если в соседний офис вваливался кто-то с ножом и наносил коллеге десяток ударов – тогда этот человек прилетал, как на крыльях, вооруженный своими образованием и опытом, и принимался водворять спокойствие, унимать бурю. Но его ничто не связывало с ее дочерью, он был с ней не знаком, даже ни разу не разговаривал с ней. Эта мысль наполнила Кату такой внезапной злостью, что она вся сжалась, скрестила руки на животе и вытаращила глаза на пастора. Его лицо мерцало, вытягивалось в разные стороны, а порой на него нисходил тот жуткий штиль, который как бы говорит: смерть – это коллега. Ката и сама бывала в роли того, кто приходит извне и создает затишье, произносит слова о том, что горе, примирение и смерть – это коллеги (как она советовала молодым медсестрам), – но теперь она знала, что такое немыслимо, и если пропасть разверзлась, то мост через нее уже ни за что не навести.

Ката отделалась от него – и в следующий миг уже стояла на балконе и курила. Улицу заполонили полицейские машины. А в конце ее стояли другие машины, с логотипами СМИ, и люди с камерами, устремленными на дом.

Раздался звонок в дверь, и незнакомец впустил двоих других. Один из них выразил соболезнования, сказал, что хочет поговорить с Катой и Тоумасом, и уселся за столом напротив них. В отличие от всех остальных в этом доме, он широко улыбался – но не так, словно его сильно рассмешили, а так, словно улыбка когда-то давным-давно застыла на его лице, да так и не сошла. Он рассказал, что его зовут Хильмар и что он будет расследовать гибель их дочери. Сначала Хильмар поговорил с Тоумасом, а затем обратился к Кате; расспросил про машину, которую она видела у дома несколькими днями раньше, и о том, где она сама находилась, когда заметила ее.

– На верхнем этаже… на балконе, – прибавила Ката, чтобы Тоумас не решил, что она заходила в его кабинет, пока его не было дома. Она провела Хильмара с его улыбкой на второй этаж, через спальню, на балкон и указала место, где увидела машину.

– Три раза, – сказала она, и все вновь сели за стол.

Хильмар достал портфель, разложил на столе прозрачные пакетики и попросил Кату и Тоумаса опознать личные вещи Валы. В пакетиках были заколка и две серьги: одна – платиновый крестик, другая – бриллиантовая, которую Ката сама подарила ей на последний день рождения.

– Это всё? – спросила Ката.

– Больше мы пока ничего не нашли. Вы их узнаёте?

– Узнаю сережки, – сказала Ката, кивнув. – А заколку она надела, когда пошла на те танцы. – В одном месте на заколке виднелась грязь, а красная краска была бледнее, чем раньше. – А еще у нее была сумочка, такой ридикюль, куда она клала свою косметику, карточки и все такое. А на шее у нее висел ключ.

– С ключом она не расставалась, – сказал Тоумас. Его глаза округлились и блуждали.

– А что за ключ?

– Крошечный ключик, – ответила Ката. – Вала носила его на шее, на цепочке, с самого детства.

– Это был ключ от ее дома, – сказал Тоумас.

– Ее дома?

– Кукольного домика, – уточнила Ката.

– Увы, ключа не было. Надеюсь, что-нибудь из этого вскоре отыщется; мы продолжаем поиски.

Хильмар достал лист с описанием сумочки и ключа, которое супруги дали еще раньше. Они подтвердили, что описание верно, расписались в том, что опознали вещи, которые осматривали, после чего Хильмар убрал пакетики в портфель.

– А как же ее одежда? – спросила Ката, поняв, что именно тревожило ее все это время. Голос у нее стал визгливым, перед глазами у нее так и стояло это пятно на заколке: она вдруг поняла, что это земля. – Одежда где?

– Одежды не было, – сказал Хильмар, и его улыбка стала еще шире. Ката почуяла, что он хочет что-то скрыть, но сам не в силах.

– Но она была в одежде, – произнесла Ката и закрыла глаза. «Целый год», – сказал кто-то. Она уже целый год была мертва, – но когда Ката попыталась расспросить об этом подробнее, Хильмар исчез, а вместо него появилась Инга и уселась рядом. Ката бросила взгляд на Тоумаса, стоявшего посреди комнаты; лицо у него было безвольное и открытое, словно крутящаяся дверь, которую ветер гонял по кругу. К нему подошел пастор и обнял его.

Полицейские роились, как пчелы, сгрудились со своими приборами и спортивными сумками на верхнем этаже и жужжали там. Инга захотела вспомнить приятные моменты с Валой – и Ката попыталась, а Инга все кивала, а потом попробовала заставить ее поесть печенья, потому что ей нужна энергия, и все вещала о том, что танин, содержащийся в чае, полезен, потому что стимулирует ГАМК – один из четырех крупных нейромедиаторов.

– Они там все вместе действуют, – сказала Инга, стиснув руку Каты. Или это было позже и в другой связи…

На улице зажглись прожектора, и люди в перчатках фотографировали улицу, а другие, в синих комбинезонах, ползали по ней. Ката курила, а потом Инга уложила ее в постель, а потом сидела у изголовья и читала ей книжку.

– Спасибо, – промямлила Ката. Между деревьями поднялся туман, сгустился, обернулся вокруг них с Ингой, и это вызвало у Каты слезу: взаимопомощь, человеческое участие, – нет на свете ничего прекраснее и важнее него! Инга была сияющим, пылающим столпом человеческой любви с миниатюрными ушами и курносым носом. Она распорядилась своей жизнью наилучшим образом: служит другим и на работе, и в свободное время…

– Я была неправа, – произнесла Ката и по шуму в голове поняла, что таблетки начали действовать. – Ее не было в живых. А я-то думала, что почувствую… все это время думала. Я думала, между нами есть связь… А оказалось, это все бред…

Инга ласково обняла ее.

Комнату Валы опечатали скотчем. Кате посоветовали покинуть дом и ночевать у Инги, но она отказалась и сидела в спальне при включенном телевизоре или курила на балконе.

Ей устроили встречу с седой женщиной-полицейским, чтобы поговорить о том, что произошло в минувшие дни, но сказали, что прошли всего сутки. Неожиданно появился пастор вместе с Тоумасом, и они вчетвером уселись за стол в гостиной.

– Меня зовут Сигрун, – сказала женщина, и Ката тоже представилась, не зная, нужно ли это.

Накануне, в одиннадцатом часу утра, сказала Сигрун, в полицию Рейкьявика поступил звонок, что в ложбине, на границе дачного участка на Болотах в Боргарфьорде обнаружен труп. Позвонившим был мужчина, и эту ложбину нашли по его указаниям. В ней под слоем песка находился труп молодой девушки – и тогда возникла подтвердившаяся тем же днем догадка, что это Вала. Место осмотрели и начали поиски позвонившего: звонок поступил с мобильного телефона, который удалось обнаружить по сигналу в мусорном баке на улице Лайкьяргата. Было установлено, что он был куплен накануне в торговом центре «Мьоудд», и, принимая во внимание описание, которое Ката дала машине, стоявшей возле ее дома, был начат просмотр записей с камер слежения на Лайкьяргате и на трассе, ведущей на Мыс, так как было сочтено, что позвонивший и сидевший в машине – одно и то же лицо.

– Хотя я не уверена, – сказала Ката. Многие расспрашивали ее о марке машины и еще множество подробностей про эту машину и про то, сидел ли в ней один, двое или трое; а когда она ответила, что не помнит, ее, кажется, попросили рассказать, что она предположила, – а она не помнила даже, какие именно предположения у нее были на этот счет.

– Мы работаем исходя из множества свидетельств, – сказала Сигрун. После короткой паузы она заявила, что собирается поговорить о том, что им хочется выяснить, – о том, о чем Ката с Тоумасом спрашивали еще раньше. – Мы считаем маловероятным, что с вашей дочерью произошел несчастный случай. Вид места обнаружения на это не указывает. Чтобы окончательно выяснить, что произошло, нужно разыскать человека, который нам позвонил. Может быть, он нашел вашу дочь, но по каким-то причинам не пожелал быть к этому причастным. Однако пока еще рано утверждать, сама ли она покончила с собой, или к ее гибели причастны другие лица.

– К ее гибели причастны другие лица? – переспросила Ката со смехом. – О чем вы? – Пастор наклонился к ней и что-то сказал, но она не слушала. – Зачем? Зачем кому-то понадобилось бы с ней такое делать?

Сигрун повторила, что эти версии еще рассматриваются, а под конец сообщила, что кое-что из сообщенного им с Тоумасом будет высказано на пресс-конференции в полицейском управлении позже сегодня днем, и посоветовала им не читать и не смотреть ничего в СМИ, не слушать сплетен, а если им будут предлагать помощь – принимать ее.

Ката моргала, сидя на диване, курила прямо в помещении и витала в неспокойном сне спутникового телевидения – телевизор, который добрый папа когда-то давным-давно купил для Валы, – что-то про калифорнийских домохозяек, которые держали в руках апельсины, выпивали лишнее, вводили под кожу ботулин, от чего их лица становились одутловатыми и гладкими, ссорились на нескончаемых вечеринках, орали на детей и мужей, а потом одна за другой незаметно для окружающих исчезали из сериала.

6

Так прошло несколько дней, а может, часов; для Каты это было неважно. Инга и Тоумас составили список и обзвонили народ. Ката рассматривала вместе с Ингой фото надгробий и выбрала такое: белый мрамор. Но нужно ли высечь там крест, она не знала.

Инга спросила:

– А что Вала сама хотела бы? – и тогда Ката разрешила: пусть будет крест.

Улицу открыли, машины разъехались, а они с Ингой пошли погулять вдоль берега моря на Айиссиде и к Рейкьявикскому озеру. Ката продолжила прогулку у себя во дворе, ходя по нему кругами и рассыпая корм для птиц, который отыскался в одном из кухонных шкафов. Потом села у окна и стала ждать, когда прилетят птицы, и они прилетели: стая дроздов. В больнице один пациент рассказывал ей, что однажды обнаружил у себя во дворе мертвых дроздов. Дело было осенью; они с женой вырыли во дворе яму, положили в нее этих дроздов и забросали землей. Вечером во дворе раздался писк, и когда землю разгребли, птицы стали с щебетом вырываться на поверхность и улетать прочь. Оказывается, в это время года в ягодах начинается брожение; птицы наклевались их и заснули пьяным сном под деревом… Но этот рассказ, без сомнения, был выдумкой, так как живые существа вряд ли продержались под землей дольше пары минут: ведь там нет кислорода.

* * *

Утром того дня, на который были назначены похороны, Кате дали разрешение посидеть в комнате Валы. По случаю такого события скотч с двери был снят, но женщина-полицейская все же следила за Катой из-за порога.

– Вы верующая? – спросила она женщину, а та немного помешкала и затем кивнула. Явно ведь неверующая – народ сейчас не верит ни фига, разве что в политику, в футбол, в других людей и в те или иные источники своих страданий и бед.

Ката стиснула зубы, ощутив мягкое сопротивление челюсти (стискивать ее оказалось неожиданно приятно), села на кровати и огляделась вокруг. Сердце билось ровно и спокойно, мысли появлялись и исчезали, словно чужие. Хоронить будут в закрытом гробу.

«И ты ее никогда не увидишь», – подумала она, но каких-то особых чувств при этом не испытала.

К ней закралась мысль: может быть, Вала всегда знала, чем закончится ее жизнь. Стоило ей только попытаться преодолеть одиночество, все время окружавшее ее, как тут же последовало суровое наказание. Тогда лучше б она так и сидела здесь со своим кукольным домиком…

Ката обводила глазами картины на стенах, письменный стол, книжные полки и домик. Она попробовала молиться, но не вспомнила никаких молитв. Вдруг ее охватило нестерпимое желание спрятаться в этом домике, где ее никто не найдет и не потребует от нее ничего, никаких действий… Но домик был по-прежнему накрепко заперт.

В церковь они поехали вчетвером: Тоумас с Катой на переднем сиденье, Инга с мужем на заднем. Ката настояла, чтобы они поехали вместе с ними, чтобы не оставаться в машине одной с Тоумасом.

Пьетюр, муж Инги, по образованию был морской биолог и работал на траулерах по заданиям Института исследования морей; чем он там занимался, Ката тотчас забыла, кроме одной вещи, про которую рассказывала Инга, насчет определения пола креветок: он брал образцы улова, изучал и отправлял данные в свой институт. Кату это до слез насмешило, а Ингу смутило – они представили себе, как этот серьезный человек заглядывает креветкам ниже пояса…

– Так хотела бы Вала, – сказал Тоумас в продолжение какого-то разговора и медленно повел машину между фонарных столбов. Гроб привезли в «Филадельфию». У Каты не было сил сопротивляться, да и объяснимой причины для этого тоже не было. И Тоумас не мог – хотя у него была четко оформленная многолетняя причина. Вот так все и вышло…