Текст книги "Избранная лирика"
Автор книги: Степан Щипачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
СТЕПАН ЩИПАЧЁВ
ИЗБРАННАЯ ЛИРИКА
«Библиотечка избранной лирики»
Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», 1966
Scan, OCR. Spellcheck А.Бахарев
СОДЕРЖАНИЕ
От составителя. Лев Озеров
Зрение
На парткоме
Соловей
Овёс
В троллейбусе
«Лил дождь...»
«Себя не видят синие просторы...»
«Урал! Он был как начало песни...»
Нескошенная трава
«Лил дождь осенний...»
«Наверно, и вы бы приметили сразу...»
«Ой, вьюга, ой, вьюга какая...»
Прощание с зимой
«На жизнь свою я не хочу пенять...»
Потомкам
«Уже приметен радостный почин...»
Могила матери
Первые шаги
В степи
Он
«Когда накреняется купол звёздный...»
«Не оттого ли она хорошеет...»
Опять о луне
Берёзка
Незнакомая
Муж и жена
По росе
Соседка
«Тело твоё молодое, ржаное...»
«На ней простая блузка в клетку...»
«Пускай умру, пускай летят года...»
«Своей любви перебирая даты...»
«Пусть пристально глядят мужчины...»
«Как хочешь это назови...»
«Опять тревожно, больно сердцу стало...»
«Ты со мной, и каждый миг мне дорог...»
«Любовью дорожить умейте...»
«Ты порой целуешь ту, порою – эту...»
Голос
«Берут мальчишки и девчонки в руки...»
День
14 апреля 1930 года
Ладонь
Библиографическая справка
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
При имени Степана Щипачёва сразу же перед глазами возникает образ
стройного седовласого внимательного человека. Он говорит мало, негромко,редко улыбается. Но зато если скажет – всерьёз, повысит голос – справедливо, улыбнётся – от души. Он добр той добротой, «от которой пятится ложь, негодяя
бросая в дрожь». Не терпит многословия. Все написанное им, вернее то, что он
хочет видеть в читательском обращении, умещается в двух небольших томах. Что
же – мало написал? Нет, жёсток отбор.
Крестьянский сын, батрак, председатель солдатского комитета, он имел
все права воскликнуть: «Революция... а тебе восемнадцать лет! Как здорово
это, как это прекрасно!» Человека с лицом, характером, биографией Щипачёва
мог бы среди своих двенадцати красногвардейцев встретить Блок. Державный шаг
двенадцати – это государственная уверенность Щипачёва в настоящем и будущем.
Скромный и застенчивый в быту, он по жизни, идёт всегда смело и открыто.
Мечтательность не мешает ему быть бойцом.
Сейчас это кажется таким простым: стихи о природе и любви. Но в
середине тридцатых годов, когда в газетах и журналах преобладала риторика, когда нередко воспевался бетон, а не человек, Щипачёв выступил с небольшой
книжкой «Лирика». Она рассказала о глубокой жизни сердца. После длительного
поиска собственного пути, после шести книг Щипачёв, наконец, находит себя. Он
берёт в собеседники природу и возлюбленную. И говорит с ними о самом близком
и дорогом. Любовь! О ней писали в лоб, декламационно, напрягая голосовые
связки. Щипачёв написал о берёзке, которую ломает ливень, гнёт буран, но она
не сдаётся – «видать, характером прямая, кому-то третьему верна». Эта лирика
запросто открывает сердца читателей и заставляет по-новому задуматься над
вечными темами. Щипачёв отстаивает поэзию раздумий и душевной
сосредоточенности. Он борется за цельного, во всех отношениях цельного
человека, выверяет чистоту его общественных помыслов частотой жизни сердца, личной, или, как прежде говорили, частной жизнью. Щипачёву принадлежат слова:
«...кто сказал, что наша любовь должна быть мельче наших дел?»
Он видится мне на фоне берёз. Их образы и в стихах нередки – «бело от
молний, от берёз бело», и в прозе – автобиографическая повесть «Берёзовый
сок». И всегда от стихов Щипачёва ощущение нежной вязи берёзовых веток в
бездонной голубизне. Я вижу поэта – уральца по месту рождения – на фоне
берёзовых рощ и Подмосковья и Приволжья...
Мы читаем: две-три строфы, афористичность, ясность. Но так ли уж прост
Щипачёв? Нет, только с первого взгляда. В эту простоту надо углубиться. У
текста есть подтекст, как у реки глубокие течения. При первом знакомстве в
юности Щипачёв выглядит не так, как при повторном чтении в зрелые годы. Не
только поэт растёт, растут вместе с нами и его давно знакомые строки...
Это лирика с мягким знаком. Она смягчает кору человеческой чёрствости.
Щипачёв не делает театральных жестов и не взбирается на трибуну. Он садится
рядом, внимательно смотрит в глаза и говорит тихим голосом. Тихим – потому
что «кричать не надо, если даже ты с целым миром говоришь». И о чём бы ни шла
речь – о снежинке или звезде, о яблоке или земном шаре, – тихий голос
Щипачёва убеждает, ему веришь.
Лев Озеров
Зрение
Известно не только якутам,
откуда зима идёт.
В метели, в бураны укутан
Памир у звёздных ворот.
На дальней какой-то планете,
где вряд ли гадают о нас,
и там по-земному ветер
снежком обдувает наст.
Немыслимым было когда-то
увидеть незримого лик.
Ничтожней ничтожного атом
и, как мирозданье, велик.
Всё зорче становится зренье.
Когда-нибудь лягут следы
от капли на ветке сирени
до самой туманной звезды.
На парткоме
Ещё и на парткоме так
сидеть случается, друзья:
заметишь дома, сняв пиджак,
что ты прокурен до белья.
На улице весна давно,
дождём обрызгана трава,
а тут ещё зима в правах.
Но секретарь рванул окно —
и ветки бросились к рукам,
к его горячему лицу.
Гул самолётов, детский гам;
землёй пахнуло, как в лесу.
Земля от яблони бела,
и годы впереди ясны.
Решать партийные дела
нельзя, не чувствуя весны.
Соловей
М. Петровых
Где березняк рябой и редкий,
где тает дымка лозняка,
он, серенький, сидит на ветке
и держит в клюве червяка.
Но это он, простой, невзрачный,
озябший ночью от росы,
заворожит посёлок дачный
у пригородной полосы.
Овёс
От ночной росы,
от холодных звёзд
в холодном поту
проснулся овёс.
Прозрачные
утренние небеса
коснулись
шершавых бровей
овса.
Ему с кукурузой дружить
и к пшенице
белокурым чубом
клониться.
Пускай он ростом
с ними
не вровень,
он налит силой,
он дышит здоровьем.
Он ходит под ветром,
взъерошен, белес —
с глазами детскими
Геркулес.
Недаром к нему,
чтоб задор не погас,
тянется лошадка моя
Пегас.
В троллейбусе
Идёт троллейбус возле клёнов.
Льёт дождь, шумит вода везде.
К стеклу прилип листок зелёный.
Деревья топчутся в воде.
Прямой, прохожих не щадя,
дождь припустил ещё сильнее.
Всё в каплях светлого дождя,
стекло троллейбуса синеет.
И можно ль не принять участья
и ливня не желать земле!
На город, как сквозь слезы счастья
гляжу сквозь капли на стекле.
* * *
Лил дождь —
и сверкает асфальта река,
широка, глубока.
И кажутся лодками автомобили;
огни, как водоросли в глубине,
где, вспугнутые, заходили
красные рыбы на дне.
* * *
Себя не видят синие просторы,
И, в вечном холоде светлы, чисты, себя не видят снеговые горы,
цветок своей не видит красоты.
И сладко знать, идёшь ли ты лесами, спускаешься ли горною тропой:
твоими ненасытными глазами
природа восхищается собой.
* * *
Урал! Он был как начало песни.
Хочу разглядеть его не спеша,
когда ещё ни в одном перстне
не сверкала его душа;
когда ещё трубы над ним не дымили, мартены не красили небо в зарю
и горнозаводчик Никита Демидов
чугунные ядра не лил царю.
Пустынные реки, да глушь лесная, да белые вьюги по камню мели,
Несметных сокровищ своих не зная, Урал стоял поперёк Земли.
По каменным скулам скользили тени.
Он был тогда как неграмотный гений.
Нескошенная трава
Восторженных не подбираю:
такие тут не ложатся слова.
В колхозе нескошенная умирает,
у всех на виду умирает трава.
Тоскливая.
Жар полуденный
колышет её сухим ветерком.
А ей бы
под косы в росе студёной,
под грабли —
и пахнуть каждым цветком.
Охвачено сердце тревогой смутной.
Неконченная замирает строка.
Уж видно, про это доскажет кому-то
зимою
в коровьих глазах тоска.
* * *
Лил дождь осенний. Сад грустил о лете.
За мной вода заравнивала след.
Мне подсказала дата в партбилете: тогда мне было девятнадцать лет.
На город шёл Колчак; у мыловарни
чернел окоп; в грязи была сирень; а я сиял: я стал партийным парнем
в осенний тот благословенный день.
* * *
Наверно, и вы бы приметили сразу
её, сероглазую.
Вокруг бело
от первой разыгравшейся вьюги.
Сугробы на тротуар намело...
Она раскраснелась,
озябли руки.
Скользят и вязнут в снегу каблуки, но всё торопится кому-то навстречу.
Снежинки легки,
засыпали в шубке нейлоновой плечи.
А вьюга поёт на все голоса,
сечёт лицо все резче и резче,
но кто-то в серые глянет глаза,
сквозь вьюгу шагнув навстречу.
Касаясь распахнутых глаз,
снежинки порхнут по ресницам,
и серые глаза
не раз
кому-то потом
будут сниться.
* * *
Ой, вьюга, ой, вьюга какая!
Клубится, пылит, под ногами метёт.
И женщина в ботиках, еле шагая,
с разъезда в рабочий посёлок идёт.
Под шубкой, под ситцевой кофточкой стужа
уже подбирается к самой груди.
Снег вьётся жгутами, воронками кружит, —
и женщине трудно дорогу найти.
Но пусть перезябнет она не на шутку, пусть брякнет не скоро дверное кольцо, лишь было б кому отряхнуть её шубку, замёрзшее целовать лицо.
Прощание с зимой
Деревья в снегу и в снегу дома.
Недели идут за неделями.
Мне грустно прощаться с тобою, зима: с морозами и метелями.
Стояла, до ряби в глазах бела,
явив красоту свою пышную,
и в той красоте
не один замела
след жизни, как тропку лыжную.
Быть может, и я навсегда с такой
прощаюсь под звёздами белыми.
Я снег твой до хруста сжимаю рукой, не знаю, зачем это делаю.
* * *
На жизнь свою я не хочу пенять,
готов любую непогоду встретить.
В делах подённых пронизал меня
свет подступающих тысячелетий.
Мне годы наши всех других родней, они – судьба моя и вдохновенье,
и всё ж грущу, что я цепями дней
прикован к дате своего рожденья.
Потомкам
Вас нет ещё: вы – воздух, глина, свет; о вас, далёких, лишь гадать могли мы, —
но перед вами нам держать ответ.
Потомки, вы от нас неотделимы.
Был труден бой. Казались нам не раз
незащищёнными столетий дали.
Когда враги гранатой били в нас, то и до вас осколки долетали.
* * *
Уже приметен радостный почин,
и отступает хмурость избяная.
Изменятся и наши Щипачи.
А впрочем, этого не знаю.
Решают это планы, а не стих.
Я землякам заглядываю в лица.
Сдаётся мне, тут не домам расти —
хлебам под солнцем золотиться.
Не перед окнами Полднёвке течь —
в хлебах теряться. Где когда-то наша
изба стояла, где топилась печь,
всё трактора, сдаётся мне, распашут.
Что ж, и такое надо принимать,
к судьбе деревни сердцем прикасаясь, хоть грустно всё ж: ведь тут когда-то мать
девчонкой бегала босая.
Могила матери
Ни креста, ни камня даже
на могиле этой нет,
и никто мне не укажет
никаких её примет.
Бугорок, с другими смежный,
был на ней, но в долгий срок
много вод умчалось вешних —
и сровнялся бугорок.
Только гнёт травинки ветер,
только... сжало грудь тоской:
словно не было на свете
русской женщины такой;
словно в муках не рожала
шестерых детей она,
не косила и не жала,
сыновей не провожала,
не тужила у окна.
Мне совсем бы стало горько,
если б край, что нет родней,
каждой тропкой, каждой горкой
память не будил о ней.
На озёрках, на елани,
за логами у леска
кто не видел с самой рани
тёмного её платка!
С ребятишками по-вдовьи
в поле маялась она —
Щипачёва Парасковья, —
на полоске дотемна
ставила, не зная лени,
за суслонами суслон...
Взять упасть бы на колени,
той земле отдать поклон.
Пусть к заброшенной могиле
затерялся в мире след, —
знаю, мать похоронили
в той земле, что легче нет,
в той земле, в родной державе,
где звучит мой скромный стих,
где теперь высок и славен
труд ушедших и живых.
И когда свистят метели,
снова думаю одно:
и над ней они летели
и в моё стучат окно.
Первые шаги
Тут нужного и не подыщешь слова.
Склонилась мать, от радости светла: впервые сын её белоголовый
прошёл один от стула до стола.
Он вырастет, подымет два крыла,
но трасса кругосветного полёта,
быть может, легче будет для пилота, чем этот путь – от стула до стола.
В степи
Едет парень верхом. Взъерошил
ветер волосы. Туча близка.
Много девушек в мире хороших,
только нету любимой пока.
В травы молния бьёт навесная,
и от тучи бежит холодок.
Капля падает и не знает,
на какой упадёт цветок.
Он
Тебе семнадцать скоро... А ему,
кого в мечтах порою ты видала?
Он, может быть, в ночную глядя тьму, влезает в танк, а может, у штурвала
забрызган черноморскою волной,
а то стоит в забое, коренастый,
а может, где-то мчат его по насту
шесть пар собак полярною весной.
Где б ни был он, он есть на белом свете.
Сумеет тридевять земель пройти,
чтоб не другую, а тебя найти:
ведь он не где-нибудь – на этой же планете.
* * *
Когда накреняется купол звёздный, чтоб неба край обмакнуть в рассвет, одним влюблённым ещё не поздно
сидеть на скамейках, бродить по траве...
Бродить по траве, на звезды смотреть...
С улыбкой потом засыпать на заре.
* * *
Не оттого ли она хорошеет,
что руки её, по-лебяжьи легки,
касаются крепкой коричневой шеи
и рук загрубелых мужских?
Ночные деревья листвою лепечут,
невнятно лепечут далёкой звезде
о том, как податливы девичьи плечи, податливы счастью... А может, беде...
Опять о луне
Уж так повелось: о её красоте
бормочут поэты,
влюблённые жарко лепечут.
Океаны – и те
кидаются ей навстречу.
Кидаются и отходят назад,
бросая волну с берегами вровень.
Луна... В синеве, в поволоке глаза, дугами брови.
Я рад, что она далеко от воды,
что вновь океаны обласканы бризом: любой бы из них
с ней хлебнул беды
от прихотей и капризов.
Откуда им знать, какая она,
её оборотная сторона.
Берёзка
Её к земле сгибает ливень,
почти нагую, а она
рванётся, глянет молчаливо —
и дождь уймётся у окна.
И в непроглядный зимний вечер,
в победу веря наперёд,
её буран берёт за плечи,
за руки белые берёт.
Но, тонкую, её ломая,
из силы выбьются... Она,
видать, характером прямая,
кому-то третьему верна.
Незнакомая
Субботний день – уже темно —
в работе отсверкал,
и ты сидишь в фойе кино
на сквозняке зеркал.
С раскрытой книгою, одна,
хоть парочки кругом.
На шее родинка видна
под лёгким завитком.
И бровь надломлена, строга,
когда ты смотришь вниз.
В привычных ссадинках рука
касается страниц.
Пожалуй, пальцы погрубей,
чем у иных. Чуть-чуть.
И я хоть что-то о тебе
по ним узнать хочу.
Субботний день – уже темно —
в работе отсверкал,
и ты сидишь в фойе кино
на сквозняке зеркал.
Муж и жена
Он груб и ревнив, он битюг, а жена
умна и нежна.
И он потому, потому,
хоть ревность уже заварила отрав
уверен, что ведомо только ему
то – ведомое по мужнему праву.
Он слишком уверен.
Широк, волосат.
Храпит, повернувшись к жене спи
А рядом она, как притихший сад,
когда этот сад
ещё душен от зноя.
По росе
Сегодня выходной
у горожанки этой —
не очень молодой,
кокетливо одетой.
«Ах, туфельки! Их надо
беречь: других-то нет».
Разулась, как когда-то
в свои пятнадцать лет.
На небо посмотрела.
Кружится голова.
К ногам незагорелым
льнёт росная трава.
А небо сине...
Глянуть —
глаза ещё синей.
Ромашки на поляну
сбежались молча к ней.
Как это просто, мудро:
букет сырых цветов.
Он пахнет полем, утром,
букет сырых цветов.
Лежат ромашки сонно
во весь недлинный рост.
Склонись, дыши озоном
всех отгремевших гроз.
Строка моя простая,
как по росе следы...
Мне жаль, что увядают
цветы.
Соседка
Я да соседка за стеной,
во всей квартире – только двое,
а ветер в поздний час ночной
то вдруг засвищет, то завоет.
Вот в комнате моей, вздохнув,
он ищет в темноте опору,
он ходит, двери распахнув,
по кухне и по коридору,
он звонкую посуду бьёт
и створкой хлопает, задорен.
Соседка, слышу я, встаёт,
в испуге голос подаёт —
и вот мы оба в коридоре.
И я не знаю (всё жилье
насквозь пробрало сквозняками),
как руки тёплые её
с моими встретились руками.
В продутой ветром темноте
она легка, полуодета.
Где дверь на кухню? Створка где?
Стоим, не зажигая света.
А ветер, северный, седой,
шумит, свистит в подзвёздном мире, и мы с соседкой молодой
в такую ночь одни в квартире.
* * *
Тело твоё молодое, ржаное
благословенно, как счастье земное.
Что же так ноет, что же так ноет
сердце моё, утомлённое зноем!
* * *
На ней простая блузка в клетку.
Идёт, покусывает ветку.
Горчит, должно быть, на губах.
Июнь черёмухой пропах.
Он сыплет лёгким белым цветом
на плечи женщине, на грудь.
Она совсем легко одета,
идёт, поёживаясь чуть;
то с горки тропкою сбегает,
то затеряется в листве.
Коса тяжёлая, тугая
лежит венком на голове.
Мы встретились, в глаза взглянули
в такой тиши, наедине, —
и в жизни вдруг не потому ли
чего-то жалко стало мне.
Чего? И сам я не отвечу.
Не то ль, что голова бела,
не то ль, что женщина при встрече
глаза спокойно отвела.
Не потому ль слова об этом
как терпкий привкус на губах?
Под северным холодным небом
июнь черёмухой пропах.
* * *
Пускай умру, пускай летят года,
пускай я прахом стану навсегда.
Полями девушка пойдёт босая.
Я встрепенусь, превозмогая тлен, горячей пылью ног её касаясь,
ромашкою пропахших до колен.
* * *
Своей любви перебирая даты,
я не могу представить одного,
что ты чужою мне была когда-то
и о тебе не знал я ничего.
Какие бы ни миновали сроки
и сколько б я ни исходил земли,
мне вновь и вновь благословлять дороги, что нас с тобою к встрече привели.
* * *
Пусть пристально глядят мужчины
и судят, как хотят, – пускай,
ты не считай своих морщинок
и лет себе не убавляй.
Бывают женщины – похожи
на чуть, привядщие цветы.
Ещё милее мне, дороже,
ещё желанней стала ты,
* * *
Как хочешь это назови.
Друг другу стали мы дороже,
заботливей, нежней в любви,
но почему я так тревожен?
Стал придавать значенье снам,
порой задумаюсь, мрачнея...
Уж, видно, чем любовь сильнее,
тем за неё страшнее нам.
* * *
Опять тревожно, больно сердцу стало, и я не знаю, чем помочь ему.
Опять старуха-ревность нашептала
чёрт знает что рассудку моему:
чтоб я ни поцелуям, ни слезам,
ни гневным оправданиям не верил, ходил бы по твоим следам —
и на её аршин всё мерил.
У ревности душа темна.
Опасная советчица она.
* * *
Ты со мной, и каждый миг мне дорог.
Может, впереди у нас года,
но придёт разлука, за которой
не бывает встречи никогда.
Только звёзды в чей-то час свиданья
будут так же лить свой тихий свет.
Где тогда в холодном мирозданье, милый друг, я отыщу твой след?
* * *
Любовью дорожить умейте,
с годами дорожить вдвойне.
Любовь не вздохи на скамейке
и не прогулки при луне.
Всё будет: слякоть и пороша.
Ведь вместе надо жизнь прожить.
Любовь с хорошей песней схожа,
а песню не легко сложить.
* * *
Ты порой целуешь ту, порою – эту
в папиросном голубом дыму.
Может быть, в упрёках толку нету, да читать мораль и не к лицу поэту, только страшно стариться тому,
кто любовь, как мелкую монету,
раздавал, не зная сам кому.
Голос
Порой мне кажется:
тихи
в наш громкий век
мои стихи.
Но были б громче —
вдвое, втрое —
перекричишь ли
грохот строек?
Пускай иным не угодишь,
во мне уверенность всё та же:
кричать не надо.
Если даже
ты с целым миром говоришь.
* * *
Берут мальчишки и девчонки в руки
мои стихи, и прям их разговор.
Но в мир придут и дети их и внуки...
Вот перед теми будет каково?
Пытливый век науками торопит,
велит искать созвучную строку,
а я задачки не решу на дроби.
Что кибернетикам сказать могу?
Чем физикам сердца сумею тронуть?
Да речь и не о физиках одних.
Найду ли те слова, те электроны, чтоб сила и сиянье шли от них?
Юнцы, мужая, все осмыслят сами,
но я не верю, что разлюбят стих.
Ведь и они, идущие за нами,
как мы, смеяться будут и грустить, как мы, мечтать, влюбляться, ждать свиданий, и может, вспомнится и дорога
кому-то в тихую минуту станет
полузабытая моя строка.
День
Отчеканенный моей страной,
день, как звонкая монета, золот.
Солнца лик – на стороне одной,
на другой – сияют серп и молот.
Я хочу, чтоб труд мой стоил
золотого прожитого дня.
Их ведь не без счету у меня:
можно ли их тратить на пустое!
14 апреля 1930 года
Бежали ручьи молодые, быстрые.
Апрель звенел и сиял синевой.
Когда бы не Маяковского выстрел, весна ликовала бы над Москвой.
Она бы врывалась лучами всеми
к его столу, к тяжёлым рукам,
но он из сияния рухнул в темень, стриженою головою к векам.
Сжав судорожно холодок металла,
быть может, немного дрожала рука.
О, как в те мгновенья ему не хватало
чьей-то улыбки или звонка!
Бессильными стали б смертельные нити, и боль отлилась бы в железный ямб...
Почаще друзьям звоните,
почаще руку жмите друзьям!
Ладонь
Ладонь
большая мужская.
Её -
отчётливы и грубы —
линии пересекают,
дороги твоей судьбы.
Она
от кирки и лопаты грубела,
на женской груди робела.
Ладонь – это жизни слепок,
годов пролетевших следы...
В неё запрокинется небо,
когда зачерпнёшь воды.
Она широка, пятипала.
Плывёшь – рассекает реку.
В армейском строю прикипала
под знаменем красным
к древку.
Она —
чтобы гладить ребёнка
с любовью, тревогой отца...
И чтобы пощёчиной звонкой
обжечь подлеца.
Округлое, как планета,
покоится яблоко в ней.
Пускай же ладони этой
не будет на свете честней!
КНИГИ С.П. ЩИПАЧЁВА
(Краткая библиографическая справка) Лирика. М., «Советский писатель», 1939.
Стихи. М., «Советский писатель», 1940
Избранное, М., Гослитиздат, 1944.
Домик в Шушенском. М., «Советский писатель», 1945, 1955, 1960.
Избранное. М., «Советский писатель», 1947.
Стихотворения. М., Гослитиздат, 1948.
Павлик Морозов. М., «Советский писатель», 1950.
Стихи и поэмы. М., «Советский писатель», 1951.
Стихотворения и поэмы. М., Гослитиздат, 1954.
Стихи. М., Гослитиздат, 1958.
Лирика. М., «Советский писатель», 1959.
Строки любви. М., «Советская Россия», 1960.
Стихотворения, поэмы, повесть. М., Гослитиздат, 1960.
Только избранное. М., «Московский рабочий», 1962.
Думы. М., «Советский писатель», 1962, 1963.
Моё отношение. М., «Правда», 1963.
Ладонь. М., «Советский писатель», 1964.
Избранные произведения в 2-х томах М., «Художественная литература», 1965.
Document Outline
СОДЕРЖАНИЕ
